Александр III

Александр III

Центральный банк РФ

Московской банковской школы

 

 

Реферат по истории  на тему:

 

Александр III

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Москва 2002 г.

В. А. ТВАРДОВСКАЯ

                                                      АЛЕКСАНДР III

лександр III вступил на престол в драматический момент истории России. Смертный приговор, вы­несенный народовольцами его отцу, был исполнен: 1 марта «грянул взрыв с Екатеринина канала, Россию облаком покрыв». Переживаемый страной кризис, казалось, достиг кульминации.

В 3 часа 35 минут пополудни на глазах толпы, заполнившей Дворцовую площадь, большой жел­тый штандарт на фронтоне дворца, против «Алек­сандрийского столпа», стал медленно сползать с флагштока под перезвон колоколов. Царствова­ние Александра II кончилось, а вместе с ним завер­шилась и целая эпоха в жизни России.

2 марта Александр Александрович Романов получил цар­ский скипетр вместе с другими регалиями самодержца рос­сийского и неограниченную власть над страной, в которой все переворотилось и никак не хотело укладываться. Нака­нуне — 26 февраля — он отметил свое 36-летие. Вступая в новый год своей жизни, наследник мечтал об усмирении об­щества. В дневнике он просил у Бога тишины и спокойствия, чтобы наконец можно было нам с дорогой Россией вздох­нуть свободно и наконец пожить безмятежно».

Но ни мира, ни безмятежности 1881 год не принес. Раз­дираемая внутренней междоусобицей Россия продолжала жить, по выражению Достоевского, «колеблясь над бездной». Александр Александрович не первый вступил на престол через кровавый порог. В истории династии Романовых уже были случаи насильственного устранения законного само­держца — вспомним хотя бы кончину Петра III или Павла I. однако заговоры и дворцовые перевороты остались тайной для большинства подданных империи. И вот, впервые в ее истории ответственность за цареубийство открыто брала на себя определенная общественная сила — революционная организация, объявившая войну существующему строю.

Всемогущий самодержец был убит средь бела дня в сто­лице империи, на глазах народа самым совершенным для того времени оружием — динамитными снарядами, изготов­ленными самими мятежниками. Но «мятеж всегда кончался неудачей, в противном случае его зовут иначе». Вопреки рас­четам народовольцев цареубийство не стало началом госу­дарственного переворота, не послужило сигналом к народно­му восстанию.

В свое время Г. В. Плеханов, протестуя против террори­стических замыслов, зарождавшихся в народнической среде, безуспешно доказывал, что с их осуществлением к имени царя лишь прибавятся три палочки вместо двух. Большинст­во подданных империи не согласилось бы с идеологом народ­ничества — слишком многое значила сама смена лиц на тро­не, даже при неизменности политической системы. Черты личности монарха — его ум, образованность, нравственность, способности влияли на политический курс не меньше, чем настроения масс или борьба общественных группировок.

Сам принцип самодержавия, оставаясь незыблемым, по-разному претворялся при очередном царе — то жестко и круто, то смягчаясь уступками и «послаблениями». И в мар­товские дни 1881 г. в русском обществе жадно обсуждалось все, что было известно о человеке, вставшем на самой вер­шине общественной пирамиды. Преувеличенное внимание к личности нового царя выказывала и зарубежная пресса, где делались попытки, исходя из его симпатий и антипатий, про­гнозировать внешнеполитический курс России. Либераль­ная печать Германии с тревогой напоминала об антинемец­ких высказываниях Александра Александровича. В лондон­ской «Тайме» выражалось беспокойство по поводу возмож­ного усиления влияния России на Балканах.

Хотя в качестве наследника Александр Александрович уже полтора десятка лет участвовал в государственной жиз­ни, сведения о его взглядах и убеждениях были и скудны и противоречивы. Цесаревич оставался достаточно сдержан­ным в оценках текущей политики и своих волеизъявлениях. Стоит все же оглянуться на этот отрезок его жизненного пути, что был пройден до восшествия на трон, посмотреть, как проявил себя будущий император до прихода к власти, каковы были его политические склонности и антипатии в период, столь важный для жизни страны.

Великий князь Александр Александрович, не будучи стар­шим сыном царя, не являлся наследником престола изна­чально. Его готовили к военной карьере. В раннем детстве воспитание его было поручено генерал-адъютанту графу Н. В. Зиновьеву, а затем генерал - адъютанту графу Б. А. Пе­ровскому. Оба эти деятеля николаевской закалки в импера­торе Николае Павловиче видели образец властителя, необхо­димого России. Их патриотизм прочно соединялся с национа­лизмом. Убежденные «антизападники», ни на дух не перено­сили либеральных веяний.

С 1861 г. военную историю и тактику преподает Алексан­дру Александровичу адъюнкт-профессор Военной академии М. И. Драгомиров. Почитатель суворовской системы обуче­ния и воспитания войск, Драгомиров отстаивал решающее значение моральных устоев армии в ходе войны. Военным делом, в отличие от других предметов. Александр Александ­рович занимался охотно. С удовольствием участвовал в па­радах и смотрах войск. «Тайме» по поводу вступления на престол Александра III имела все основания сообщить, что новый царь «готовился для армии и лишь в военном деле преуспевает. Он восхитительно командует дивизией, органи­зуя ее быстро и энергично, командует парадом, как мало кто из генералов в Европе». Здесь же отмечались и слабое интел­лектуальное развитие нового императора, и его несведущость в вопросах управления. В науках Александр Алексан­дрович действительно успехами не отличался, да его — до поры — и не особенно обременяли знаниями. Учителей брать­ям подбирал граф С. Г. Строганов, известный своим консер­ватизмом. Среди них — профессора Московского и Петер­бургского университетов К. П. Победоносцев, С. М. Соловь­ев. Ф. И. Буслаев, Я. К. Грот. Александру Александровичу предстояло получить лишь самые общие знания о началах юридических и политических наук. Николай Александрович занимался по более расширенной программе. Когда после смерти старшего брата в апреле 1865 г. Александра объя­вили наследником, стало ясно, что полученное им образова­ние недостаточно для его нового статуса. В 1865—1866 г. наследник пополняет его, прослушав курс русской истории С. М. Соловьева и курс гражданского права К. П. Победонос­цева. Либеральные профессора К. Д. Кавелин и М. М. Стасюлевич — учителя Николая Александровича — были Строга­новым отвергнуты. Отношения цесаревича с профессурой были, разумеется, особого рода. Именно он в удобное для себя время назначал занятия, которые мог по своей воле перенести или вовсе отменить, ссылаясь на свои высокие обязанности. «Я прошу Вас сегодня ко мне не заходить, так как я решительно не успел приготовить к сегодняшнему дню»,— сообщал он К. П. Победоносцеву, и тому ничего не оставалось, как принять это к сведению.

В свое время Константина Петровича раздражали и «склонность к либеральным фразам» цесаревича Николая, и его возражения во время занятий в «либеральном духе», вопросы о конституции. Александр Александрович ничего подобного себе не позволял. Но в нем не было любознатель­ности старшего брата, также усердием к наукам не отличав­шегося. «Сегодня,— записал Победоносцев в дневнике в декабре 1865 г.,— я пробовал спрашивать великого князя о пройден­ном, чтобы посмотреть, что у него в голове осталось. Не осталось ничего — и бедность сведений, или, лучше сказать. бедность идей, удивительная». Эта оценка, остававшаяся в ходе занятий довольно стабильной, была достаточно объек­тивной: Константин Петрович искренне симпатизировал сво­ему ученику. Основой их сближения явились консерватив­ные симпатии обоих, обоюдная и все растущая неприязнь к преобразованиям, проводимым Александром II. Известный своими статьями на рубеже 1850—1860-х гг. в поддержку крестьянской реформы, а затем и судебной, с середины 60-х гг. Победоносцев все более критически относится к произошед­шим в русской жизни переменам, находя взаимопонимание у своего высокопоставленного ученика.

А «бедность идей» наследника, на которую сетовал про­фессор-правовед, вовсе не стала помехой их сближению, напротив, впоследствии во многом облегчила ему воздейст­вие на Александра Александровича. Но об этом речь впере­ди. А сейчас стоит отметить, что преподавание наследнику сопровождалось для Победоносцева весьма успешным раз­витием карьеры. В 1865 г. он оставляет Московский универ­ситет, где с 1859 г. читал лекции по правоведению, и целиком сосредоточивается на занятиях с цесаревичем. Вскоре полу­чает орден, ценные подарки, титул тайного советника и на­значение в Сенат, для рядового профессора немыслимое. Надо отдать должное Константину Петровичу: не соображения о карьере и честолюбивые стремления были главными для него в отношениях с наследником. Гораздо выше и значительнее представлялась возможность влиять на него в духе своих излюбленных идей и верований. Именно в этом видел он свое предназначение, а не в сообщении будущему императору суммы определенных сведений по истории гражданского права. В своих лекциях, в письмах к Александру Александро­вичу, в непринужденных беседах с ним он не уставал повто­рять, что самодержавие — единственно приемлемая форма власти для России, а Православная Церковь — самая надеж­ная опора этой власти. Он снова и снова доказывал, что на­род этими установлениями дорожит как основой своей жиз­ни и никогда не смирится с их утратой. Все это находило живой отклик в душе будущего царя, и нити близости и по­нимания между учеником и наставником крепли.

Внимание к своему питомцу профессора-цивилиста про­стиралось далеко за пределы занятий правоведением. Кон­стантин Петрович стремился быть ему полезным во всем. Он по сути руководил выбором чтения наследника, до которого тот был небольшой охотник, ненавязчиво обращая его взгляд на некоторые новинки литературы. Присылал, сопровождая своей рекомендацией, произведения Лескова, Гончарова, Дос­тоевского. Привлекал внимание и к новым исследованиям в области русской истории, любителем которой считался Алек­сандр Александрович. Зная об особом интересе наследника к восточному вопросу, к балканским проблемам, оповещал о последних статьях на эту тему.

Победоносцев уже с середины 60-х гг. взял на себя обя­занности добровольного секретаря наследника, подготовляя для него некоторые официальные письма и заявления. В об­щем, Константин Петрович сделал все, чтобы, завершив пре­подавание наследнику, остаться для него нужным и сохра­нить с ним доверительные и дружеские отношения.

В отношениях этих особое место занимала память о цеса­ревиче Николае Александровиче. Зная о горячей привязан­ности Александра к старшему брату, Победоносцев делился с ним только светлыми воспоминаниями об ученических го­дах Николая Александровича, создавая и в воспитательных целях некий идеальный образ для подражания.

Общее горе сблизило Александра Александровича с не­вестой брата. Принцессе Дании Дагмаре было 18 лет, когда она потеряла жениха. Молодые люди искренне потянулись к друг другу и, подталкиваемые родителями обручились уже в год смерти Николая Александровича. В октябре 1866 г. Дагмара стала женой великого князя Александра Александрови­ча, приняв имя Марии Федоровны.

В обществе поговаривали, что, потеряв столь блестящего жениха, датская принцесса стала тут же «ловить в свои сети» нового наследника российского престола, не желая расстаться с мечтой о царской короне. Однако, как и все династические браки, этот брак был заблаговременно продуман и тщательно подготовлен. Своеобразным свидетель4ством ориентации Алек­сандра II именно на этот брак наследника трона является при­глашение к братьям в 1853 г. преподавателем русского языка и словесности, а также немецкого языка Я. К. Грота. Историк литературы, переводчик и языковед, Я. К. Грот среди плеяды российских словесников способностями не выделялся, но про­фессор Гельсингфорского университета был едва ли не единст­венным в ту пору специалистом по скандинавской литературе.

Заинтересованность правящих династий России и Дании в браке наследника трона с датской принцессой была обоюд­ной. Датский королевский дом имел родственные связи со многими крупными европейскими дворами и династиями, в том числе Англии, Германии, Греции, Норвегии. Союз Алек­сандра Александровича с принцессой Дагмарой укреплял и расширял династические связи Романовых в Европе, усили­вая тем самым и их влияние. Но в данном случае имперские интересы не противоречили чувствам молодых.

Влюбленность Дагмары в первого жениха, почти детская, оказалась довольно хрупкой. Ее влечение к Александру Алек­сандровичу, явно уступавшему брату и в красоте, и в живо­сти характера, было менее романтичным. Но цесаревич с таким обожанием относился к «красавице Минни», что она ответила ему прочной привязанностью. Мария Федоровна была не только хороша собой, но еще умна и образованна. В своем новом статусе она, однако, не удовлетворилась полу­ченным европейским образованием. Быстро овладела рус­ским языком, стала знакомиться с русской литературой и историей, стремясь приобщиться к культуре, обычаям и тра­дициям страны, ставшей ей отныне родиной. Любознатель­ная и трудолюбивая, она выразила желание прослушать лекции С. М. Соловьева и заниматься с Победоносцевым — параллельно с Александром Александровичем. Ее усердие оказало благотворное влияние на нерадивого к наукам супруга. Думается, Мария Федоровна немало способствовала его интеллектуальному и эмоциональному развитию в целом.

Один за другим в семье наследника появляются дети:

Николай (1868 г.), Александр (1869 г.), Георгий (1871 г.), Ксения (1875 г.), Михаил (1878 г.), Ольга (1882г.). Их дет­ство и юность, проходившие в дворцах Петербурга, Гатчины, Царского Села и Ливадии, были безоблачными и праздничными: дорогие игрушки, преданные слуги, выпи­санные из Европы бонны и гувернеры и тепло родительской любви. Никто и предвидеть не мог, как драматично сложатся судьбы тех из них, кому суждено было дожить до революции (Александр умер в младенчестве, Георгий — в 1902 г.).

Семейные заботы, общие радости и потери все больше скрепляли союз Александра Александровича и Марии Федо­ровны. Жизнь их протекала налаженно и по-своему гармо­нично, являя собой контраст частной жизни Александра II. Его открытая связь с Екатериной Михайловной Долгорукой порицалась даже близкими царю людьми. Российский импе­ратор мог иметь увлечения, мимолетные связи, но не две семьи: это создавало угрозу для правящей династии. Личная жизнь царя слишком тесно переплеталась с политикой, чтобы быть только его достоянием. Роман отца с Е. М. Долгору­кой (ставшей по его велению в 1880 г. светлейшей княгиней Юрьевской) доставил наследнику немало горьких пережива­ний, уязвляя его в самое сердце. Не перестававший любить отца, он был оскорблен за мать, покинутую, по сути предан­ную в тяжелый для нее период жизни — в старости и болезни. Он имел все основания считать, что многолетняя связь Александра II с Долгорукой способствовала болезни императ­рицы и ее смертельному исходу. Он никогда не мог забыть, что в минуту кончины Марии Александровны (в мае 1880 г.) отец был не с ней — его пришлось вызывать от Долгорукой.

Воспитанный в патриархальном духе, Александр Алек­сандрович привык почитать отца, не смея открыто порицать его. К тому же он понимал, что семейная распря могла бы привести к непредсказуемым последствиям. Сложные отно­шения с отцом-царем, где горячая сыновья привязанность соседствовала с осуждением, раздражением, негодованием, где любовь готова была перейти в ненависть, внешне остава­лись ровными и спокойными. Пересиливая внутреннюю не­приязнь, наследник стремился лояльно отнестись к Долгору­кой, и отец ценил это. Если верить княгине Юрьевской, то именно наследнику поручил Александр II заботу о ней после своей кончины. Несколько опережая события, скажем, что эта отцовская воля не была исполнена Александром Алек­сандровичем, как и некоторые другие его заветы.

Согласно статусу наследника, великий князь Александр Александрович приобщается к государственной деятельно­сти — участвует в заседаниях Государственного совета и Комитета министров. Его первая должность — председатель Особого комитета по сбору и распределению пособий голо­дающим — связана с голодом, постигшим в 1868 г. ряд гу­берний (особенно Смоленскую) вследствие неурожая. На­значение это сразу же обеспечило наследнику обществен­ные симпатии. Поэт А. Н. Майков сообщал Ф. М. Достоев­скому, находившемуся за границей, что наследник «входит в большую популярность». У Аничкова дворца—его резиден­ции — ежедневно вынимали из кружки для пожертвований по 3—4 тысячи рублей, а в день рождения Александра Алек­сандровича извлекли около 6 тысяч.

«Как я рад, что наследник в таком добром и величавом виде появился перед Россией,— откликнулся на эти сообще­ния Достоевский,— и что Россия так свидетельствует о сво­их надеждах на него и своей любви к нему. Да хоть бы поло­вина той любви, как к отцу, и того было бы довольно».

С охотой занимаясь благотворительностью и в более позд­ние годы, что поощряла и Мария Федоровна, цесаревич сре­ди других своих занятий особую склонность питал к военно­му делу. С пристрастием следил за преобразованиями в ар­мии, предпринятыми способным и знающим военным минист­ром Д. А. Милютиным, постоянно вмешивался в его распоря­жения, не всегда будучи для этого достаточно компетентным.

В январе 1869 г. Александр Александрович записывает о своем присутствии на докладе военного министра. Резко выступив против Милютина, цесаревич упрекал министра и его соратников, что они не прислушива­ются к его рекомендациям, «мешают, вместо того чтобы по­могать». «Я решился идти теперь напролом и не останавли­ваться ни перед кем»,— заключает будущий самодержец.

Несколько ранее уже произошло событие, подтверждаю­щее способность Александра Александровича «идти напро­лом». П. А. Кропоткин рассказывает в своих воспоминаниях о столкновении наследника с офицером, командированным Милютиным в США, чтобы заказать ружья для русской ар­мии. Имени его мемуарист не называет, но, судя по всему, речь идет о К. И. Гуниусе. Это он, русский офицер, швед по происхождению, вместе с подполковником Горловым был отправлен в Америку с образцами стрелкового оружия для готовившегося перевооружения российских войск. Их вы­бор наследнику пришелся не по вкусу, он раскритиковал привезенные ружья. «Во время аудиенции,— рассказывает Кропоткин,— цесаревич дал полный простор своему харак­теру и стал грубо говорить с офицером. Тот, вероятно, отве­тил с достоинством. Тогда великий князь пришел в настоя­щее бешенство и обругал офицера скверными словами». Офицер немедленно ушел и прислал наследнику письмо, в котором требовал, чтобы тот извинился. Он прибавлял, что если через 24 часа не получит извинения, то застрелится. «Я видел его,— свидетельствует Кропоткин,— у моего близкого друга в тот день, когда он ежеминутно ждал, что прибудет извинение. На другой день его не было в живых».

Александр II, разгневавшись на сына, приказал ему идти за гробом до могилы. Но «даже этот страшный урок», по словам Кропоткина, «не излечил молодого человека от рома­новской надменности и запальчивости».

Думается, именно эти отмеченные мемуаристом черты, а не природная жестокость прежде всего сказывались в отно­шениях Александра Александровича с зависимыми от него людьми. Ту же нравственную глухоту проявлял он и став императором: чего стоили некоторые его пометки на полях официальных документов, унижающие и оскорбляющие их авторов. Но с отпором своей сиятельной вседозволенности он сталкивался очень редко. Потому-то он и не принял всерь­ез угрозу К. И. Гуниуса, что привык к иным понятиям о чести и достоинстве в своем окружении.

Жизнь наследника, все больше заполнявшаяся государ­ственными делами и семейными заботами, включала в себя и то, что было связано с его увлечениями и развлечениями. Александр Александрович проявлял незаурядный интерес к русской истории и даже возглавил Императорское Истори­ческое общество, основанию которого в 1866 г. содейство­вал. Посещал не только его торжественные годовые заседа­ния, но и, неоднократно, рабочие, рядовые, где терпеливо слушал разные по степени занимательности доклады и сооб­щения, выказывая немалую любознательность.

Императорское Русское Историческое общество немало способствовало развитию исторической науки. Периодиче­ские его издания, субсидируемые казной,— «Сборники Им­ператорского русского исторического общества» — содер­жали ценнейшие публикации из государственных и частных архивов по истории внутренней политики и дипломатии XV— XVIII вв. Ими и сейчас, как важнейшими источниками, поль­зуются историки.

У царя был вкус к подлинным историческим документам, реальным свидетельствам прошлого. Зная о пристрастии Александра Александровича к мемуарам, письмам прошлых лет, деловым бумагам минувших царствований, многие в его окружении дарили ему материалы своих личных, семейных архивов — коллекция, их в Зимнем дворце к концу его прав­ления была весьма значительной. Непрерывно пополнялась и историческая библиотека Александра Александровича. Выходившие в свет исследования, как правило, подносились наследнику и маститыми, и начинающими историками. Вряд ли он со всеми ими знакомился: любимым видом чтения ос­тавались исторические романы Загоскина и Лажечникова. Именно им он отдавал предпочтение перед научной и худо­жественной литературой.

Составленный им в 1879 г. список прочитанных книг, оставшийся, правда, незавершенным, поражает скудостью. Пушкин представлен «Борисом Годуновым» и «Евгением Онегиным». Среди произведений Гоголя не названы «Мерт­вые души». Из Тургенева указаны лишь «Записки охотника» и «Отцы и дети», из Гончарова — «Фрегат «Паллада» и «Об­ломов», «Преступление и наказание» - единственное произ­ведение Достоевского, упомянутое здесь. А ведь писатель преподнес наследнику и роман «Бесы», сопроводив его пись­мом с авторским комментарием.

В списке прочитанного значится антинигилистический роман В. П. Клюшникова «Марево» — грубая карикатура на революционеров. Читал цесаревич и «Что делать?» Черны­шевского, но героев его так и не запомнил. Уже будучи им­ператором, встретив фамилии Лопухова и Кирсанова в одном из следственных дел народовольцев, оставил на полях во­прос: «Кто такие?»

Случалось наследнику знакомиться и с нелегальной печа­тью: именно из нее можно было узнать новое о злоупотреб­лениях высших чиновников. В марте 1867 г. Александр Алек­сандрович отметил в дневнике, что «с интересом читал № «Колокола», где разбирались министры».

Как правило, каждую неделю цесаревич и его супруга посещали театры — драматический и музыкальные. Любя оперу и балет, Александр Александрович не гнушался и опе­реттой, куда иногда ездил без Марии Федоровны. В Аничковом дворце играла своя труппа — из обитателей и гостей дворца, под руководством профессиональных артистов. Здесь часто давались концерты. Бывало, приглашали цыган — на­следник любил их пение и сам знал немало цыганских роман­сов. На дворцовых концертах он музицировал на валторне и «басу», Мария Федоровна вполне профессионально играла на фортепиано. А балы в Аничковом не уступали тем, что давались в Зимнем дворце. В период, когда в связи с кончи­ной императрицы Марии Александровны все светские раз­влечения были отменены, наследник записал в дневнике: «Не живем, а прозябаем. Никаких театров и балов по случаю траура нет».

Размеренная, продуманно планируемая в занятиях, на­сыщенная развлечениями жизнь Аничкова дворца была пре­рвана русско-турецкой войной. Войной в воздухе запахло уже в середине 1870-х гг., когда славянские народы стали подниматься на борьбу против ига Османской империи. Звер­ски подавляемые турками восстания сербов, черногорцев, болгар вызвали волну сочувствия в русском обществе. На Балканы отправлялись отряды добровольцев, по всей стране собирались денежные средства и медикаменты для оказания помощи восставшим братьям славянам.

В окружении наследника заинтересованно и пристрастно обсуждались события на Балканах и угроза вмешательства в их развитие европейских держав. Ключевой вопрос внешней политики России XIX в.— восточный — снова встал во всей своей остроте. Генерал Р. А. Фадеев познакомил Александра Александровича с записками, представленными им в Мини­стерство иностранных дел и военному министру. Доказывая необходимость активной помощи славянским народам, Фадеев считал, что Россия наконец утвердится в проливах Бос­фор и Дарданеллы, обретя свободный выход в Средиземное море, без которого она «похожа на птицу с одним крылом». Наследник эту позицию разделял. Близки ему были и доводы К. П. Победоносцева, настроенного весьма воинственно. Полагая, что мирный исход из сложившейся на Балканах ситуации невозможен, Победоносцев рассчитывал, что для России война будет иметь значение «не для внешней полити­ки только». Он доказывал, что она сможет отвлечь общество от остро вставших внутренних проблем, вызывающих недо­вольство и брожение. По его словам, война была бы как раз кстати в момент; «когда громче чем когда-либо слышится ропот на тягости, толк о другом управлении и о неспособно­сти многих лиц, составляющих администрацию, жалоба на безумные траты и на расхищение казны, собираемой с наро­да». В письмах к наследнику 1876 г. Константин Петрович; весьма резко критикует бездействие и нерешительность прави­тельства, не сомневаясь в единомыслии своем с адресатом.

Александр II действительно находился в нерешительно­сти. Министр финансов М. X. Рейтерн уверял, что Россия, едва освободившаяся к 1875 г. от бюджетного дефицита, не в состоянии выдержать войну. Перевооружение армии не было завершено. Не был воссоздан и Черноморский военный флот, право на который, потерянное после Крымской войны, Россия восстановила лишь в 1870 г.. Император имел все основания опасаться, что война России с Турцией может легко превратиться в общеевропейскую.

Но он все более ощущал расхождение своей позиции с общественным настроением, требовавшим активного вмеша­тельства России в события на Балканах. Все больше испы­тывал Александр II и давление «партии войны», лидером ко­торой стал наследник. Аничков дворец становится своеоб­разным штабом по содействию восставшим славянам — не только деньгами и медикаментами, но и оружием. Посред­ником между Александром Александровичем и генералом М. Г. Черняевым, возглавившим сербскую повстанческую армию, случалось быть и Победоносцеву. Так, 18 сентября 1876 г. Константин Петрович, напоминая об острой нехватке оружия у сербов, обращает внимание наследника, что в воен­ном министерстве есть резервный запас — 300 000 старых ружей. В окружении М. Г. Черняева не сомневаются, что часть их можно было бы отпустить восставшим, «если б го­сударь наследник цесаревич сказал свое слово».

Для сторонников войны неподготовленность к ней Рос­сии также была достаточно ясна. Побуждая цесаревича к более активному вмешательству во внешнеполитические дела, к воздействию на императора, Победоносцев не скры­вал, что при слухах о войне все напоминают друг другу, «что у нас ничего нет — ни денег, ни начальников надежных, ни вещественных средств, что военные силы не готовы, не снаб­жены, не снаряжены». Вместе со всеми, кто пытался оценить готовность России к войне, Константин Петрович вопрошал:

«Куда же девались невероятно громадные суммы, потрачен­ные на армию и флот?» — возмущаясь грабежом «казенных денег в военном, морском и в разных других министерствах».

Но, зная о сложном положении в армии и флоте, в эконо­мике и финансах, наследник и его бывший наставник стояли на том, что «без войны невозможно распутать узел, сплетен­ный нам дипломатией», «невозможно расчистить положе­ние, достойное России». В «партии войны» царило вполне наполеоновское настроение: «сначала ввязаться в бой», а там уж действовать по обстоятельствам. Немалое воздейст­вие на наследника, как и на самого императора, оказали оптимистические реляции Н. П. Игнатьева — посла при Оттоманской Порте, убеждавшего, что она накануне своего разложения, которое будет лишь ускорено войной. Нашлись и военные советники — в том числе генерал Фадеев,— Ко­торые доказывали небоеспособность Турции, прогнозируя легкий и быстрый успех русской армии. Желаемое не в пер­вый раз вполне объяснимо принималось за действительное. 12 апреля 1877 г. Александр II издал манифест об объявле­нии войны Турции.

Война принесла наследнику огромное разочарование, крушение многих надежд, планов, расчетов. Прежде всего, он был уязвлен той ролью, которая ему отводилась в боевых действиях. Цесаревич был назначен командующим отрядом, созданным для защиты тыла действующей армии от турецких войск, обосновавшихся в крепостях Шумле и Силистрии. Стоявший на Дунае в местечке Русе (Рущук) Рущукский отряд насчитывал 40 тысяч солдат. (Численность русской армии— 185 тыс., турецкой— 165 тыс.) Назначение цесаре­вича в его окружении рассматривалось как понижение в должности: он проходил военную службу командиром гвар­дейского корпуса, числился атаманом казачьих войск. Вели­кий князь Владимир Александрович, привыкший пользовать­ся советами старшего брата, на этот раз сам горячо совето­вал Александру Александровичу серьезно и откровенно по­говорить с отцом, попросить его пересмотреть свое решение. Однако решение императора — и это сознавал цесаревич — было твердым и продуманным. Не последнюю роль здесь, по-видимому, сыграло стремление не рисковать жизнью наслед­ника.

Чрезвычайно раздражило и огорчило Александра Алек­сандровича назначение главнокомандующим великого князя Николая Николаевича. С ним отношения у него и так были скверные, а на его посту он в своих тайных помыс­лах видел конечно же себя.

Наследник жаловался, что его не посвящают в планы боевых операций. Но у главнокомандующего и не было обще­го, стратегического плана. Александр Александрович сето­вал на отсутствие «всяких распоряжений», они действитель­но из штаба армии не поступали, а принимались, как прави­ло, на местах — на свой страх и риск. Сумбур и неразбериха в военном управлении приводили его порой в отчаяние. То, что из Аничкова дворца виделось как отдельные недостатки, здесь, на войне, осознавалось уже как результат общей не­подготовленности к ней.

Но Рущукский отряд, возглавляемый наследником, нахо­дился, разумеется, на особом положении. В нем служили отпрыски аристократических семейств. Адъютантами Алек­сандра Александровича были граф И. И. Воронцов-Дашков. граф С. Н. Шереметев, князь В. А. Барятинский. Некоторое время в отряде пребывал великий князь Сергей Александро­вич. Здесь нес службу герцог Лейтенбергский (князь Рома­новский), погибший при рекогносцировке турецких позиций. Расположенный вдали от «горячих точек» отряд не испыты­вал особой нужды ни в продовольствии, ни в оружии, ни в медикаментах.

Представления наследника о военных буднях были доста­точно ограниченны. Как ни парадоксально, но основные све­дения о том, что творилось в армии, он получал не в Рущуке, а из Петербурга. Постоянным его корреспондентом военных лет был Победоносцев, письма которого оставляли далеко позади обличения военного ведомства в либеральной и демо­кратической печати. Но они и предназначались только для «внутреннего пользования» — Константин Петрович первый бы воспротивился проникновению в прессу сведений, сооб­щаемых им наследнику. Уже забыв, как он жаждал войны, как подталкивал к решительным действиям цесаревича, осу­ждая колебания императора, Победоносцев в первые месяцы военных действий истово молится об их скорейшем заверше­нии — столь грозной и опасной предстала война в своей реальности. Еще недавно не сомневавшийся в ее необходи­мости, он уже понимает, что она «грозит великими бедствиями Целой России». Признает, что войны стоило избежать, а если уж «решились на войну, следовало к ней серьезно готовиться».

Размышляя о том, что приходится выносить армии по вине «бездарных военачальников» и «невозможного интендантства». Победоносцев опасается, что «грудь русского солдата» не выдержит тяжести этой войны. «Сердце облива­ется кровью, когда очевидцы ужасных картин (которых Вы не видите), вернувшись сюда, рассказывают, что видели в Зимнице, Фратешти, под Плевною»,— писал Константин Петрович наследнику, сообщая, что в Зимнице, например, до 4000 несчастных лежало на голой земле, без пищи, без ухода, покрытые ранами, в которых роились черви, в пыли, в жару, под проливным дождем». Он передает свидетельства очевид­цев о том, как гнали пешком раненых из-под Плевны — за 80 верст — «и во все время ни куска хлеба, ни перевязки».

Вспоминал ли Александр Александрович, читая эти пись­ма, наставления своего учителя — генерала Драгомирова? Имя этого участника русско-турецкой войны было тогда у всех на слуху. Драгомиров доказывал, что к солдату надо относиться по-человечески — кормить, одевать, оказывать медицинскую помощь. Без соблюдения этих первоочередных требований невозможно сохранить «нравственную энергию» войска, которая и определяет в конечном счете победу. Не стесняясь в выражениях, зная, что найдет понимание Алек­сандра Александровича, Победоносцев резко критикует во­енное начальство, и прежде всего великого князя Николая Николаевича. «В последнее время на Вас одного возлагали надежду... из числа главных начальников,— не забывает добавить Константин Петрович, — одно Ваше имя помина­лось с похвалой». «Ваша добрая слава растет,— повторяет он в другом письме, многозначительно заключая: — Ах, это большая сила на будущее».

Ужасаясь огромным потерям русской армии, наследник с удовлетворением отмечал, что его отряд лишился всего трех тысяч человек. Но, принимая во внимание, что Рущукскому отряду пришлось отбить лишь две атаки противника, а в ос­тальном лишь пребывать в ожидании боевых действий, эту потерю надо признать немалой. Особого следа в ходе войны отряд наследника не оставил, хотя официальная историогра­фия и восславила его «великую стратегическую задачу». «Святое молчанье» рати цесаревича воспел князь В. П. Ме­щерский. В записной книжке Александра Александровича сохранились тщательно переписанные его рукой строки Мещерского о том, как Русь, «затаив дыханье», следила за Рущукским отрядом, «как будто из всех своих ратей та рать ей невольно милей».                         

Наследник заканчивал войну в Болгарии, в местечке Берестовец, на реке Янтра. По его заказу художник Д. Н. Поле­нов запечатлел эти места в серии картин — на память о военных годах. На память об участии в русско-турецкой войне остались и награды, врученные наследнику императором:

орден святого великомученика и Победоносца Георгия вто­рой степени и золотая, украшенная бриллиантами сабля с надписью «За отличное командование Рущукским отрядом».

   При всей ограниченности военного опыта Александра Александровича, значение его в судьбе будущего императо­ра было велико. Впервые увидев войну лицом к лицу, он воспринял ее как «страшный кошмар». И никогда уже не смог забыть ее зловещих проявлений:

 «Ночей для многих без рассвета,

Холодную немую твердь,

Подстерегающую где-то и настигающую смерть,

Болезнь, усталость, боль и го­лод,

Свист пуль, тоскливый вой ядра,

Зальдевших ложе­ментов холод,

Не греющий огонь костра».

Может быть, именно тогда, на чужой земле, и зародилось в нем то отвра­щение к войнам, которое во многом определило внешнюю политику Александра III.

Еще высились в столице триумфальные арки, воздвигну­тые в честь победоносного русского воинства, возвративше­гося на родную землю, а военные события уже оттеснились иными тревогами и заботами. Стоившая народу стольких жертв, война усилила критическое отношение в обществе к существующим порядкам, к верховной власти. Резкое вздо­рожание жизни, сказывавшееся прежде всего на трудовых слоях, способствовало всеобщему недовольству и возбужде­нию. Все, казалось, жаждали перемен — социальных и поли­тических.

 В деревне расползались слухи о грядущем «черном пере­деле» помещичьих земель и прирезке к наделу. Начались стачки рабочих в Петербурге и Москве: пролетариат не же­лал мириться с установленными условиями труда. Оживи­лась либерально-земская оппозиция: послевоенное устрой­ство независимой Болгарии, которая по воле Александра II обрела свою конституцию, будоражило воображение россий­ских либералов. В адресах-ходатайствах от ряда земств роб­ко намекалось на необходимость участия в управлении пред­ставителей от населения. Впечатление общего брожения усиливали студенческие беспорядки в университетских го­родах. На глазах менялся характер революционного движе­ния: от пропаганды народники переходили к террору, выдви­нув требование демократических свобод. В газетах замелька­ли сообщения о покушениях на представителей власти и о казнях первых террористов.

  Наблюдая после возвращения с войны эту во многом незнакомую для него жизнь, которую лишь условно можно было назвать мирной, Александр Александрович не обнару­живает стремления разобраться в реальных корнях происхо­дящего, понять истоки всеобщего недовольства. Для него как будто и не существует тех «проклятых» русских вопро­сов, над которыми бьется мысль славянофилов и либералов, демократов и социалистов. Он вроде бы не задумывается о причинах расстройства крестьянского хозяйства, бедствиях деревни, о мерах спасения ее от неурожаев и голода. И следа нет таких дум ни в дневнике, ни в переписке наследника престо­ла (с Победоносцевым, В. П. Мещерским, И. И. Воронцовым-Дашковым). Все неурядицы действительности, все ее беды, все ее неблагополучие он склонен считать следствием реформ 60-х гг., нарушивших нормальное течение русской жизни.

Охотнее всего текущие события Александр Александро­вич обсуждал с бывшим своим наставником: в окружении цесаревича никто столь же критически не был бы настроен к окружающей жизни, как Константин Петрович. Сблизило их и общее дело — содействие Добровольному флоту. Оно воз­никло под эгидой наследника, но душой его стал Победонос­цев, горячо ратовавший за возрождение Российского флота. На добровольные пожертвования — по подписке — было приобретено несколько быстроходных пароходов, курсиро­вавших от Одессы до портов Тихого океана. Использовались они для торговых перевозок, прибыль от которых предпола­галось направлять на покупку новых судов. В случае войны все они превращались в военные крейсера.

Контакты Победоносцева с цесаревичем становятся чаще, а общение теснее. Они уже давно ощущали себя единомыш­ленниками. Особенно соединила их растущая неприязнь к реформам 60-х гг. Невзлюбивший и земские учреждения, и новые суды, наследник с годами стал сомневаться в целесо­образности крестьянской реформы, задаваясь вопросом:

«С уничтожением крепостного права не ослабла ли народ­ная сила?» Константин Петрович с радостью замечает, что его отношения с цесаревичем становятся все теплее. «Иногда сижу у него,— признается он своему давнему другу Е. Ф. Тютчевой,— не испытывая того напряжения и ощуще­ния, что чем скорее уйдешь, тем приятнее будет хозяину освободиться. Боже, как бы в нем мысль и воля окрепли».

Победоносцев не только возносит к небу свои молитвы, но и сам активно воздействует на «мысль и волю» наследни­ка. Он последовательно, не боясь наскучить повторениями, внушает ему свою излюбленную идею, что «вся тайна рус­ского порядка и преуспеяния наверху, в лице верховной вла­сти». Если власть слабеет и распускается, слабеет и распус­кается и вся земля.

Подобные рассуждения вполне соответствовали как ис­тинам, усвоенным наследником с детства, так и его нынеш­нему мироощущению.

Александру Александровичу были столь же ненавистны либеральные надежды на уступки и «послабления» самодер­жавного режима, сколь близок пафос передовиц «Москов­ских ведомостей». Редактор официоза М. Н. Катков, также видевший в колебаниях власти причину общественного рас­стройства, призывал ее явить себя во всеоружии и «караю­щим мечом» искоренить крамолу.

Твердая позиция наследника — сторонника жесткой, ре­прессивной политики, противника каких-либо уступок обще­ственным требованиям — определилась не без влияния катковской публицистики и доверительных бесед с Победонос­цевым. В полной мере она проявилась после взрыва в Зимнем дворце 5 февраля 1880 г., организованного народовольцами.

«Утро провел у папа,— записывает Александр Алексан­дрович в дневник 7 февраля,— много толковали о мерах, которые нужно же наконец принять, самые решительные и необыкновенные, но сегодня не пришли к результату».

8 февраля, выступая на созванном царем совещании, наследник предлагает создать Верховную следственную ко­миссию с чрезвычайными полномочиями. Идея поддержки не получила, Александр II явно колебался. В тот же день после совещания Александр Александрович обращается к отцу с письмом, где настаивает на своем предложении. И 9 февраля император решается на учреждение Верховной распорядительной комиссии с целью «положить предел дей­ствиям злоумышленников — поколебать в России государст­венный и общественный порядок». Во главе ее был постав­лен генерал М. Т. Лорис-Медиков, наделенный неограничен­ными полномочиями.

Идея диктатуры с неизбежностью вызревала в «верхах» в этот кризисный для самодержавия период. На авторство — одновременно с Александром Александровичем — могли пре­тендовать целый ряд приверженцев существующего строя. Еще в апреле 1879 г. (после покушения на Александра II землевольца А. К. Соловьева) М. Н. Катков в своих изданиях заговорил о необходимости в борьбе с крамолой исключи­тельных мер, опирающихся не на закон, а на насилие. Для самодержавия и не было иного выхода из кризиса. Мера, которая представлялась Александру Александровичу «самой решительной и необыкновенной» оказывалась как раз самой обыкновенной и привычной для авторитарного режима.

В разгар правительственного кризиса наследник престо­ла становится важной фигурой в развернувшейся борьбе группировок в «верхах», своего рода козырной картой, кото­рую мечтают заполучить и непреклонные сторонники само­державия, и либеральные администраторы. Ставка делалась, разумеется, не на государственные способности Александра Александровича, а на его возможность влиять на императора, на решения Государственного совета и Комитета министров.

Едва ли не первым почувствовал усиление роли наслед­ника К. П. Победоносцев. Побывав26 февраля в Аничковом дворце на праздновании дня рождения Александра Алексан­дровича, он пишет своему верному конфиденту Е. Ф. Тютче­вой о необычайно многолюдном и представительном для этой резиденции приеме. Ему было с чем сравнить: накануне Кон­стантин Петрович посетил Зимний дворец, где пышно отме­чалось 25-летие царствования Александра II. «Или люди чуют уже восхождение нового солнца?» — задавался вопросом бывший профессор, ставший уже опытным царедворцем. Но­воявленный диктатор М. Т. Лорис-Меликов усиленно «обха­живает» наследника. Александр Александрович знал о дру­жеских отношениях Лориса с Е. М. Долгорукой, но было известно, что диктатор посещает и больную императрицу — одинокую в своем горе, покинутую не только Александром II, но и его приближенными. Глава Верховной распорядитель­ной комиссии демонстративно учитывал интересы цесареви­ча. Он ввел в ее состав не только самого Александра Алек­сандровича, но и близких ему генерала П. А. Черевина и К. П. Победоносцева. В апреле последний назначается обер-прокурором Синода, а в октябре — членом Комитета минист­ров, хотя статус обер-прокурора этого не предусматривал.

Сколько раз в письмах к наследнику Победоносцев заве­рял его в том, что не ищет ни должностей, ни наград, а лишь бескорыстно служит истине и справедливости. Но Александр Александрович, по-видимому, неплохо разбирался в людях. В «смиренном христианине» он разглядел незаурядное чес­толюбие и властолюбие и постарался их удовлетворить. Победоносцев был ему нужен. Гордые заявления обер-проку­рора Синода, что он довольствуется лишь «нравственной властью» и не стремится к иной, оставались фразой. Оказы­вать «нравственное влияние» Победоносцев был способен, лишь обладая властью политической. Именно такой в само­державном государстве была власть над иерархами Церкви, давно уже ставшей частью государственной системы. А бли­зость к наследнику неизмеримо усиливала могущество обер-прокурора Священного Синода.

Заинтересованность в наследнике и у Лорис-Меликова была велика. В марте 1880 г. Александр Александрович запи­сывает в дневнике о визите Михаила Тариэловича в Аничков дворец и многочасовой беседе с ним. Диктатор заверял цеса­ревича, что «дал себе обет действовать не иначе как в одина­ковом с ним направлении», находя, что от этого зависит ус­пех порученного ему дела.

Александр Александрович поначалу встретил назначение Лорис-Меликова главой Верховной распорядительной комис­сии с энтузиазмом. Боевой генерал, прославившийся в рус­ско-турецкой войне 1877—1878 гг. взятием Карса, быстро справившийся с эпидемией чумы в Астраханской губернии в 1879 г., Лорис на посту харьковского генерал-губернатора показал незаурядные административные способ­ности. Все, казалось бы, характеризовало его как деятеля, который действительно сможет «положить предел» всем покушениям на государственный порядок. Однако курс, про­водимый диктатором, все более отклонялся от замысленного при учреждении Верховной распорядительной комиссии. Опытный и умный, наделенный острым политическим чуть­ем, Лорис-Меликов все яснее понимал невозможность пре­одоления кризиса власти с помощью одних только каратель­ных мер. Не прекращая репрессий против революционеров, он попытался обрести поддержку общества, а для этого стре­мился учесть хотя бы некоторые общественные потребности.

11 апреля 1880 г. Лорис-Меликов представил царю док­лад, где обосновал необходимость привлечения к обсужде­нию местных нужд представителей от дворянства, земства и городов. Еще ранее, 9 апреля, Лорис познакомил со своим проектом наследника — противодействия тот не оказал. Но в январе 1881 г., когда Александр II решил предварить рас­смотрение плана Лорис-Меликова обсуждением проектов общественного управления, предложенных П. А. Валуевым и великим князем Константином Николаевичем, наследник высказался вполне определенно. Он выступал противником идеи представительства вообще как таковой.

28 января Лорис передал царю доклад, в котором вопрос о созыве общественных представителей получил еще более радикальное решение. Предусматривалось участие 10—15 выборных от них в Государственном совете при рассмотре­нии законопроектов, касающихся подготовленных преобра­зований. На созванных Александром II Особых совещаниях в Аничковом дворце (9 и 14 февраля) последовало общее одобрение проекта Лорис-Меликова. К. П. Победоносцев с горечью рассказывал Е. Ф. Тютчевой о том, что обсуждение конституционных планов было от него сокрыто. Он потрясен тем, что «все (!) согласились на сей раз, что это дело невин­ное и благодеяние для России, коего Россия ждет». Воскли­цательный знак в этой желчной фразе о многом говорит. Ведь Константин Петрович хорошо знал неприязнь наследника к «конституционным затеям».

Сколько раз он убеждался в этом, обсуждая с Алексан­дром Александровичем идею представительства, ее прило­жимость к России. Воспринимая конституционные веяния в пореформенном обществе как реальную угрозу самодержа­вию, Победоносцев постоянно призывал цесаревича к бди­тельности, предостерегая, что настанет момент, когда льсти­вые люди «станут уверять Вас, что стоит лишь дать русскому государству так называемую конституцию на западный ма­нер — все пойдет гладко и разумно, и власть может совсем успокоиться. Это ложь, и не дай Боже истинному русскому человеку дожить до того дня, когда ложь эта может осущест­виться». Победоносцев встречал полное сочувствие наслед­ника. И вот момент, которого они оба так страшились, каза­лось, наступил. Проект Лорис-Меликова не являлся, разуме­ется, «конституцией на западный манер», но он грозил вне­сти новые начала в традиционные формы управления.

Тонкий политик Лорис-Меликов защищал свой план вы­борного представительства как антиконституционный. Он обрушивался в своем докладе на «лжеучения», пропаганди­рующие конституционные формы. Он отвергал мысль о ка­ких-либо западных образцах, как чуждых духу народа, на­стаивая, что только самодержавие выведет страну из кризи­са. Если он и не успокоил этими заверениями наследника, то, во всяком случае, затруднил возможность для возражений. Но, думается, главное, что определило позицию Александра Александровича, не только не возразившего против лорис-меликовского замысла, но и вместе со всеми за него проголо­совавшего, было могущество всесильного тогда диктатора, пользовавшегося безграничным доверием Александра II.

Эта вынужденная поддержка проекта Лорис-Меликова лишь усилила возрастающую неприязнь наследника к дикта­тору. Александр Александрович все более убеждался в несо­ответствии политики Лориса своему собственному понима­нию диктатуры. Расхождения осложнялись и чисто личными мотивами. Впрочем, как уже говорилось, ничего личного у наследника престола быть не могло, все в его жизни — в том числе и семейной — становилось фактом политическим.

Стремясь продвинуть свой проект, Лорис-Меликов ак­тивно поддерживает план императора короновать княгиню Юрьевскую, ставшую после смерти императрицы Марии Александровны морганатической супругой Александра II. Именно введение представительного управления должно было, как разъяснял Лорис, дать основания для беспреце­дентной в истории династии Романовых коронации.

Александр Александрович был шокирован этими плана­ми едва ли не больше, чем самим морганатическим браком, заключенным слишком быстро после кончины его матери. Из его дневника видно, насколько болезненно он и Мария Федо­ровна воспринимали «легализацию» княгини Юрьевской в качестве новой жены царя, осуществлявшуюся при всемер­ной поддержке Лорис-Меликова. Ее появление на семейных обедах во дворце или в дворцовой церкви вместе с царской семьей, по признанию наследника, ставили его в фальшивое положение. И ему самому, и Марии Федоровне странно и тревожно было видеть своих детей вместе с детьми Юрьев­ской. С кончиной отца опасность, нависшая над семьей цеса­ревича, исчезла. Та, заботу о которой поручил ему отец, была незамедлительно удалена из дворца и навсегда отторгнута от императорской семьи. Но о роли Михаила Тариэловича в этой семейной истории, прямо касавшейся интересов дина­стии, Александр Александрович не забыл. Именно ему те­перь предстояло завершить обсуждение проекта Лорис-Ме­ликова, назначенное покойным императором на 4 марта.

6 марта Лорис вручил Александру III свой «всеподданнейший доклад» и проект правительственного сообщения о пред­стоящих изменениях в системе управления. В тот же день, 6 марта 1881 г., император получил письмо Победоносцева, с этими документами уже ознакомившегося.

Заявляя, что «час страшный и время не терпит», Кон­стантин Петрович выдвигает альтернативу: «или теперь спа­сать Россию, или никогда». Он умоляет не слушать либераль­ных призывов и настаивает на немедленном и решительном разрыве с политикой Лорис-Меликова.

7 марта Победоносцев имел часовую беседу с царем, ко­торый, по-видимому, несколько успокоил его относительно своих намерений. А 8 марта — ровно через неделю после катастрофы, в воскресный же день,— состоялось обсужде­ние проекта Лорис-Меликова. В два часа пополудни в Зим­нем дворце собрались великие князья, министры, обер-про­курор Синода. Приглашен был и консервативнейший член Государственного совета граф С. Г. Строганов, уже за воз­растом от дел отставленный. Присутствовавшие, как и сам император, понимали, что речь будет идти не только и не столько о предложении Лорис-Меликова, сколько о дальней­шем пути России.

Официально Александр III еще не определил своей пози­ции перед лицом общества. Его заявление 2 марта перед членами Государственного совета и высшими чинами двора, приносившими ему присягу, было весьма расплывчатым. «Я принимаю венец с решимостью,— сказал он, вступая на престол.— Буду пытаться следовать отцу моему и закончить дело, начатое им». Заявление звучало несколько двусмыс­ленно, давая возможность разного толкования. Великое дело преобразований, начатое Александром повелось им без долж­ной последовательности и твердости. Реформатор, особенно во второй половине своего царствования, он отступал от собственных начинаний, тем самым предавая их. Слова ново­го царя способны были породить надежды и одновременно опасения и у либералов и у консерваторов. И вот наступил момент, когда позиция преемника Александра II должна была проясниться: продолжит ли он преобразования, в которых нуждалась Россия, или же откажется от них.

В центре обсуждения планов Лорис-Меликова и 8 марта в Зимнем дворце, и позднее — 21 апреля в Гатчине оказался вопрос о совместимости самодержавия и представительст­ва. Либеральная группировка в лице самого министра внут­ренних дел, военного министра Д. А. Милютина, министра финансов А. А. Абазы и их сторонников доказывала возмож­ность полной гармонии между избранниками городского и земского самоуправления и верховной властью. Совещатель­ный характер представительства, оставлявший все прерога­тивы самодержавия неприкосновенными, казалось, был тому порукой. Но ортодоксальные приверженцы самодержавной монархии этих доводов не приняли, усмотрев в проекте Лориса как раз угрозу ограничения самодержавия. Именно поэтому граф С. Г. Строганов, министр почт и телеграфа Л. С. Маков называли замысел министра внутренних дел вредным и опасным.

Наиболее резко о несовместимости самодержавного прав­ления с общественным представительством высказался К. П. Победоносцев. Он прямо провозгласил, что осуществление проекта Лорис-Меликова будет гибелью России. До­казывая конституционный характер мер, предложенных ми­нистром внутренних дел, обер-прокурор Синода утверждал их несоответствие традициям и потребностям народа.

Численно противники «конституции» Лорис-Меликова ока­зались на заседании 8 марта в меньшинстве. Против созыва общественных представителей подали голос лишь К. П. Побе­доносцев, Л. С. Маков, С. Г. Строганов и К. Н. Посьет. Уме­ренные консерваторы (князья С. Н. Урусов и А. А. Ливен, принц А. П. Ольденбургский) воздержались от оценки доклада Лорис-Меликова, предложив еще раз вернуться к его обсуждению. Министра внутренних дел поддержали не только его ближайшие соратники (Д. А. Милютин, А. А. Абаза), но и государственный контролер Д. М. Сельский, министр просвещения А. А. Сабу­ров, министр юстиции Д. Н. Набоков, а также великие князья Константин Николаевич и Владимир Александрович. Мысль о необходимости уступок — хотя бы частичных — назревшим общественным стремлениям уже проникла и в высший эшелон власти, а первые обсуждения планов Лорис-Меликова, состо­явшиеся по воле Александра II, ее как бы узаконили. И тем, кто |в ту пору поддержал министра внутренних дел, еще трудно было перестроиться.

И все же оказавшиеся в большинстве сторонники преоб­разования в системе управления победителями себя не ощу­щали; все решало в конечном счете мнение царя, а оно достаточно ясно обозначилось на заседании. Не произнося речей, скупыми репликами Александр III дал понять, как он ^относится к реформам прошлого царствования и к их продол­жению.

Важным «козырем» Лорис-Меликова была ссылка на волю

Александра II, поддержавшего его начинания. В подготов­ленный им проект сообщения для печати о «всемилостивейшем решении» министр внутренних дел вписал новый фраг­мент. Здесь говорилось о решимости Александра III «твердо доследовать по пути», и «исполнить в точности родительский завет». Однако этот «козырь» был выбит императором из рук министра. Предваряя обсуждение, Александр III заявил, что «вопрос не следует считать предрешенным». Это было и свое­образным опровержением Лорис-Меликова, и одновременно приглашением к дискуссии.

Надо признать, что основания для подобной дискредита­ции ссылок на «волю державного родителя» существовали:

воли своей покойный император так и не высказал четко и твердо. Останься он жив, трудно предугадать, чем бы закон­чилось назначенное им на 2 марта обсуждение в Совете ми­нистров лорис-меликовского проекта. Вполне возможно, что царь снова бы проявил нерешительность и отложил бы окон­чательное заключение. Александр Александрович не мог не знать о сомнениях, которые одолевали его отца — тот не скрывал их, уподобляя созыв представителей, предусмот­ренный планом министра внутренних дел, «Генеральным штатам» или «собранию нотаблей Людовика XVI».

Александр III вправе был считать, что вопрос о созыве выборных от земств и городов так и не был решен его отцом, и соответственно признать неуместными ссылки на его воле Изъявление. Сам же он не скрывает своего отрицательного отношения к проекту Лорис-Меликова, В частности, утвер­ждение графа С. Г. Строганова, что проект этот «прямо ведет к конституции», Александр III сопроводил признанием: «Я тоже опасаюсь, что это первый шаг к конституции». Российский самодержец обнаружил здесь явную близость к маркси­стской оценке плана Лорис-Меликова. Ведь и В. И. Ленин полагал, что его осуществление «могло бы при известных условиях быть шагом к конституции».

Отвага Победоносцева, столь резко выступившего про­тив большинства министров, и объяснялась его осведомлен­ностью о настроении нового царя. Со вступлением Алексан­дра III на престол Константин Петрович чувствовал себя как за каменной стеной, разоблачая вред либеральных начина­ний. Еще недавно — в пору всесилия Лорис-Меликова — он и не пытался бороться с либеральной опасностью. Не пытал­ся и наследника воодушевить на эту борьбу. Только когда Александр Александрович стал неограниченным повелите­лем страны, и он сам, и его бывший наставник ощутили воз­можность противодействовать планам, которые тайно нена­видели.

Александр III, однако, не спешил объявить войну либе­ральным администраторам во главе с Лорис-Меликовым. Медлил он и с традиционным для нового правителя заявле­нием о направлении своей политики. Он выжидал, изучая обстановку, хотя ему было «невыносимо и странно» слушать «умных людей, которые могут серьезно говорить о предста­вительном начале в России, точно заученные фразы, вычи­танные ими из нашей паршивой журналистики и бюрократи­ческого либерализма».

И все-таки и 8 марта в Зимнем дворце, и 21 апреля в Гатчине он внимательно вслушивался в речи тех, кто убеж­дал его в том, что, призвав выборных от общества, власть лишь укрепит свои позиции. Не только интуиция, политиче­ское чутье и здравый смысл заставляли императора с заведо­мым недоверием отнестись к этим доводам. Курс на status quo самодержавия, на отказ от всяких новшеств диктовался и сложившимся типом мышления, приверженностью к исто­рической традиции. Опасность реформ для власти, претен­дующей на монополию в общественно-политической жизни, по-своему подтверждал и опыт царствования Александра II.

Кончина отца-реформатора являлась как бы грозным пре­дупреждением тем, кто пытается изменить веками сложив­шийся порядок. В потоке писем, который в те мартовские дни 1881 г. получал Александр III, огромное впечатление на него произвела анонимная записка, пересланная им для ознаком­ления Победоносцеву и принадлежавшая, по предположе­нию этого последнего, духовному лицу. «Отец твой не муче­ник и не святой»,— обращался к императору автор, оспари­вая расхожие определения Александра II в официальной пе­чати. Он утверждал, что покойный царь «пострадал не за церковь, не за крест, не за христианскую веру, не за право­славие, а за то единственно, что распустил народ, и этот распущенный народ убил его».

«Мартовские иды» — так образно определил первые ме­сяцы царствования Александра III в своем дневнике П. А. Валуев. Но роль Цезаря он отводил отнюдь не импера­тору: обречен на поражение был Лорис-Медиков.

Представ блестящим политиком в пору, когда он пользо­вался поддержкой самодержца, Михаил Тариэлович оказал­ся беспомощным и бессильным, лишившись ее. Ему так и не удалось сплотить и организовать своих сторонников — пона­чалу весьма многочисленных. Александр III с удовлетворени­ем наблюдал, как от всемогущего недавно министра отпада­ли союзники, на которых он легковерно рассчитывал. Одни меняли свою ориентацию, уловив консервативный настрой нового царя, чтобы не повредить карьере. Другие — разоча­ровались в способности Лорис-Меликова отстоять свой про­ект. Иных устранял и сам император. Так, великий князь Константин Николаевич, считавшийся главой либеральной партии в высших сферах, был отправлен в отставку и факти­чески изолирован от участия в политике. С братом Владими­ром Александровичем Александр III, по-видимому, провел соответствующие «политбеседы». «Вы могли слышать,— пишет царь Победоносцеву 21 апреля 1881 г.,— что Влади­мир, мой брат, совершенно правильно смотрит на вещи и совершенно, как я, не допускает выборного начала».

Либеральная группировка, судя по дневнику Д. А. Милю­тина, лишь в двадцатых числах апреля попыталась заручить­ся поддержкой великого князя Владимира, но было поздно:

он уже сделал свой выбор. Задумавший преобразование от­живших форм государственности, Лорис-Медиков сам ока­зался прочно связан с ними, его действиям в полной мере присуща такая черта российской политической жизни, как патриархальность, персонификация отношений в политике. Неограниченная власть диктатора во многом основывалась на личном влиянии его на Александра II, на особой близости к нему. С приходом нового императора Лорис-Меликов вновь делает главную ставку именно на него. Борьба за свой про­ект, по сути, становится для министра внутренних дел борь­бой за привлечение на свою сторону Александра III. Он сам отказывается от общественной поддержки, цензур­ными карами пресекая выступления печати в защиту идеи пред­ставительного управления: расположение и доверие императо­ра рассматриваются как главный залог успеха его начинаниям.

Поначалу Лорис-Меликову вполне могло показаться, что он близок к цели: именно ему поручает император переговоры с княгиней Юрьевской и наблюдения за ней. Конфиденци­альные сообщения на эту тему, подготовляемые министром для царя, создают впечатление особой доверительности. Но Михаил Тариэлович ошибался. Для Александра III он и его соратники оставались прежде всего политическими против­никами, неприязнь к которым усиливалась еще и личными мотивами. Представители либеральной группировки в той или иной мере все были связаны дружескими отношениями с княгиней Юрьевской. Ее доверием и симпатией пользовал­ся великий князь Константин Николаевич, военный министр Д. А. Милютин крестил ее детей, а о роли Лориса в реализа­ции матримониальных планов своего отца Александр Алек­сандрович никогда не забывал.            

Поддерживавшие Лорис-Меликова либеральные адми­нистраторы — Д. А. Милютин, А. А. Абаза, Д. Н. Набоков, государственный секретарь Д. М, Сельский,— деятели спо­собные, знающие, опытные, были на голову выше теснив­шихся вокруг Победоносцева — таких, как Л. С. Маков, С. Н. Урусов, К. Н. Посьет, М. Н. Островский. Среди них не было ярких личностей, но этим посредственностям оказа­лось гораздо легче договориться между собой и сплотиться, чем их либеральным противникам. «Коалицией честолюбий» метко назвал либеральную группировку М. Н. Катков. Внут­ренняя ее разобщенность объясняется не только идейными разногласиями — свою роль играли и амбиции либеральных реформаторов, заглушавшие чувство ответственности пе­ред страной.

 Характерно, например, поведение П. А. Валуева. Автор более радикального проекта представительного управления, чем лорис-меликовский, он 8 марта 1881 г. в Зимнем дворце весьма вяло и неохотно поддержал этот последний. В дневни­ке он признавался, как тягостно ему выступать союзником Лориса: он хотел быть отделенным от его «клики» в глазах царя. Вроде бы сама идея участия общества в управлении ему дорога, но Валуев со злорадством наблюдает, как падает влияние Лорис-Меликова, как теряет этот «ближний боя­рин» свое могущество.

Стремительный взлет Лорис-Меликова к вершинам вла­сти создал ему немало недоброжелателей. А вскоре отсту­пившиеся от «премьера» в эти решающие дни весны 1881 г. уже скорбели о том, что «дикая допетровская стихия берет верх», не осознавая своего содействия этому,

Непреклонные сторонники самодержавия во главе с По­бедоносцевым между тем ждали от императора прямых и открытых заявлений о разрыве с политикой реформ. Промед­ление с соответствующим манифестом Победоносцев расценивал как слабоволие царя. На отсутствие воли у монарха он жалуется в письмах к Е. Ф. Тютчевой — предельно откровен­ных и потому посланных не по почте, а с верной оказией. В письмах к императору — почти ежедневных — Константин Петрович призывает к решительным действиям, объявлению о «новой политике». О том же вещал и М. Н. Катков, называв­ший себя «сторожевым псом» самодержавия. Его голос, поч­ти неслышный в последние годы царствования Александра II, звучал все громче и увереннее. «Более всего требуется, что­бы показала себя государственная власть в России во всей непоколебимой силе своей, ничем не смущенная, не расстро­енная, вполне в себе уверенная».

Однако нетерпения и пыла своих ортодоксальных при­верженцев император не разделял. Он шел к власти неспеш­но и осторожно, продумывая каждый новый шаг. Основа­тельность — черта, изначально ему присущая во всем. Неоп­ределенность его позиции в течение двух первых месяцев царствования вовсе не свидетельствует о безволии. Импера­тор внимательно присматривался к борющимся группиров­кам в верхах, к общественным настроениям. Регулярные доклады министров, начальника Главного управления по де­лам печати, записки, адреса, ходатайства, исходившие из разных общественных течений, убеждали, что идея участия общества в управлении через выборных представителей про­никла в самые широкие слои. Своеобразным подтверждени­ем тому явились непрекращавшиеся весной 1881 г. слухи о готовящемся манифесте с объявлением о созыве депутатов от общества. Изучая своих противников, знакомясь с предло­жениями и планами, касавшимися преобразований в управ­лении, царь не мог не увидеть, как трудно будет их авторам сговориться и действовать в одном направлении. Могли ли объединиться те, кто требовал передачи «общественных дел в общественные руки» (как Н. К. Михайловский), с теми, кто подобно Б. Н. Чичерину наряду с созывом представителей от населения ждал спасения от ужесточения режима, усмире­ния печати, укрепления самодержавия.

Послужить объединению либеральных и демократических сил мог бы лозунг Учредительного собрания, выдвинутый «Народной волей». Ведь народовольцы предлагали именно собранию народных представителей, созванному на основе всеобщего избирательного права, определить государствен­ное устройство России. Обещали подчиниться его решению, Даже если народные избранники санкционируют самодержав­ную монархию. Но забрызганная кровью убитого императора народовольческая программа не могла уже стать связующим началом в борьбе за государственное обновление, Революционеры дискредитировали ее своим способом действий. Те, кто пытался завоевать гражданские права с помощью дина­мита, вряд ли могли рассчитывать на доверие и поддержку общества. Оно устало от состояния внутренней войны, от напряженного ожидания предстоящих террористических акций и возможных переворотов.

Около пяти лет, начиная с русско-турецкой войны 1877— 1878 гг., Россия находилась в состоянии неустройства — социального и политического. Трудности военного и после­военного существования усугубились в 1880 г. из-за голода в Поволжье — вследствие неурожаев. В обществе, несколь­ко лет стоявшем на пороге революционных событий, все большее сочувствие находит мысль о твердой руке, способ­ной навести порядок, обеспечить стабильность. Победонос­цев был не так уж не прав, когда доказывал, что «смятенная и расшатанная Россия «жаждет», «чтобы повели ее твердой рукой». Тяга к твердой власти с ее чрезвычайными мерами, как реакция на затянувшуюся революционную ситуацию, сказалась и в либеральной среде, отразившись, в частности, в записке Б. Н. Чичерина, переданной Победоносцевым Алек­сандру III. Подобные настроения, которые, надо сказать, и император и Победоносцев склонны были преувеличивать, воодушевляли самодержца не менее чем разброд и растерян­ность в рядах либеральной оппозиции. К концу апреля Побе­доносцев, следивший за малейшими душевными движения­ми императора, уловил, что тот почти готов внять призывам к решительному волеизъявлению, явив себя на троне само­держцем.

После совещания в Гатчине 21 апреля, где М. Т. Лорис-Меликов, Д. А. Милютин, А. А. Абаза снова доказывали пре­имущество представительных учреждений при самодержце и, не получив отпора, уехали этим обнадеженные, Победо­носцев резко усиливает активность. В письме царю 23 апре­ля он делится соображениями о происходящем. Подтверждая факт повсеместных толков о готовящихся якобы переменах в управлении, он настаивает на том, что «для успокоения умов в настоящую минуту необходимо было бы от имени Вашего обратиться к народу с заявлением твердым и не до­пускающим никакого двоемыслия. Это ободрило бы всех прямых и благонамеренных людей». С этого момента его письма становятся ежедневными. 25 апреля он напоминает:

«Вчера я писал Вашему Величеству о манифесте и не отстаю от этой мысли», сообщая, что работает над его проектом. 26 апреля Победоносцев направляет императору редакцию манифеста, которая, по его словам, «совершенно соответст­вует потребности настоящего времени». Константин Петрович убеждает, что случай для объявления манифеста пред­ставляется прекрасный. В среду 29 апреля царь должен был впервые появиться в столице — на параде — после двухме­сячного пребывания в Гатчине.

Благоприятность момента для манифеста была точно определена не только со стороны этих внешних обстоя­тельств. Главным было состояние духа самого императора, его умонастроение, которое его советник безошибочно рас­познал. Победоносцеву не раз случалось писать для Алексан­дра Александровича официальные документы, но всегда, ра­зумеется, по его поручению. Впервые он взялся за это по собственной инициативе, и его не одернули: император буд­то ждал подобного «толчка». 27 апреля он телеграфировал из Гатчины: «Одобряю вполне и во всем редакцию проекта».

29 апреля манифест был опубликован. «Посреди великой на­шей скорби,— возвещалось в нем,— глас Божий повелевает Нам стать бодро на дело правления, в уповании на Божест­венный Промысел, с верой в силу и истину самодержавной власти, которую Мы призваны утверждать и охранять для блага народного, от всяких на нее поползновений».

«Нежданно-негаданно явился манифест...— записал 30 апреля 1881 г. в дневнике генерал А. А. Киреев, адъютант великого князя Константина Николаевича.— Он должен был явиться 2 марта. Явился очень кстати, ибо идеи конституци­онные и раздражающие о них толки слишком начали укреп­ляться».

«Нежданным-негаданным» манифест 29 апреля явился и для либеральных администраторов — он, можно сказать, застал их врасплох. Явившийся в результате сговора (загово­ра) царя и его советника, манифест готовился в глубокой тайне. Победоносцев специально просил царя ни с кем не советоваться об этом их совместном предприятии, дабы оно не было в последний момент сорвано. И царь, надо отдать ему должное, оказался неплохим конспиратором.

Лорис-Меликов и его соратники, которые рассчитывали еще долго убеждать Александра в преимуществах предста­вительного правления, были разобижены и возмущены по­добными действиями за их спиной. Но Константин Петрович на случай, если бы они открыто высказали недовольство, подготовил и ответ им царя. Однако заготовленные им тези­сы не понадобились. Лорис-Меликов, Милютин, Абаза (толь­ко они и подали прошения об отставке) ушли без шума, так и не узнав то, что же по наущению Победоносцева готовился сказать им Александр III. А доводы были весьма существен­ные: «Вы не конституционные министры. Какое право имели вы требовать, чтобы Государь в важных случаях обращался к народу не иначе как через вас или по совещанию с вами?» Вряд ли на это можно было что-либо возразить.

«Что означает отставка графа Лорис-Меликова?— зада­вался вопросом либеральный журнал «Русская мысль».— Смена ли это только лиц или направлений?» «Призыв графа Лорис-Меликова к власти был началом новой эпохи; вот почему в удалении его от управления думаем видеть как бы окончание этой эпохи»,— отвечал либеральный «Вестник Европы».

Впрочем, большинство либеральных изданий, еще недав­но заявлявших о своей приверженности к общественному управлению, встретило манифест оптимистически. «Верхов­ная власть ободряет и обнадеживает нас в эти дни тяжких испытаний,— уверяла передовая газета «Порядок»,— Рос­сия теперь знает свое будущее: в действиях учреждений, даро­ванных ей покойным государем императором, будут водворены «порядок и правда», а это одно уже само по себе облегчит достижение и прочих целей, обозначенных манифестом».

Обещание самодержца навести порядок в земствах и су­дах, в котором ясно слышалась угроза контрреформ, «стра­на» также предпочла прочесть как посул дальнейших преоб­разований. В такой своеобразной форме либеральная печать высказывала свои пожелания власти, принародно и гласно отказавшейся от каких-либо уступок общественным требо­ваниям.

«Я вместе с Вами радуюсь происшедшей перемене,— писал Победоносцеву идеолог либерализма Б. Н. Чичерин по поводу обнародования манифеста 29 апреля,— потому что павшие, так называемые государственные люди, очевидно, шли ложным путем». Восприятие «царского слова» либераль­ной оппозицией во многом проясняет ее неспособность воз­главить борьбу за гражданские права. Ставка на самодержа­вие вступала в противоречие с идеями свободы личности, законности, правопорядка, обрекая либералов на бессилие в освободительном движении. Убедительной альтернативы ре­волюционной демократии они так и не составили, способст­вуя тем самым ее росту.

В письме к Е. Ф. Тютчевой 1 мая 1881 г. Победоносцев, имея в виду издание манифеста 29 апреля и его восприятие в обществе, написал, что произошел государственный переворот. Шутли­вое, это выражение, однако, не лишено и серьезного смысла. Произошло нечто большее, чем смена правительства и даже правительственного курса. Прерывалась сама линия разви­тия России на мирные преобразования, на реформы «сверху». Непоследовательная, зигзагообразная, эта линия все же ясно обозначилась в эпоху Александра II, вселяя надежды как антитеза революционному пути. Насильственный обрыв этой политической линии говорил о смене самой концепции перспектив развития России. При всей своей непоследова­тельности и противоречивости политика Александра II пре­дусматривала движение вперед. Разрыв с реформизмом гро­зил стране «попятным» движением.

Манифест 29 апреля 1881 г., возвращающий, по словам М. Н. Каткова, «русскому народу русского царя самодержав­ного», объявлял ту «новую политику», которой домогались сторонники абсолютной монархии. Приводя отрывки из ма­нифеста, «Тайме» заключала, что он «достаточно ясно указы­вает на действительное направление внутренней политики страны». Отмечалось, что циркулировавшие в Петербурге и за границей предсказания «конституционных перемен «не оправдываются».

В российской истории часто драматическое соседствует со смешным. Манифест 29 апреля прозвали «ананасным», имея в виду нарушавшую его торжественно-велеречивый стиль фразу: «А на Нас возложить священный долг самодер­жавного правления». Автором поначалу считали Каткова:

ведь именно он, называвший себя «сторожевым псом» само­державной власти, яростно защищал ее «от всяких на нее поползновений». Но Победоносцев не скрывал своей роли в появлении «царского слова», как и того, что за образец был взят манифест Николая I 19 декабря 1825 г. Тень деда — императора Николая Павловича — будет сопровождать Алек­сандра III на протяжении всего его царствования.

Весна 1881 г. дала новые доказательства того, что само­державие отвергает любые посягательства на свои прерога­тивы и вести переговоры с этой властью можно только с позиции силы. Но такой общественной силы, с которой царь Должен был считаться, не оказалось. Дело, разумеется, не в том, что у народовольцев не хватило ресурсов продолжить борьбу: новые покушения на царя только оттолкнули бы об­щество, в котором росло отвращение к террору с его подко­пами, выстрелами и динамитными взрывами. Так и не сложи­лась либерально-демократическая коалиция, которая могла бы оказать натиск на самодержавие, заставить власть пойти навстречу общественным требованиям. Сторонникам пред­ставительного правления расхождения в их программах по­казались более существенными, нежели сходство. Способ­ность политических сил к объединению, к компромиссам — черта развитого гражданского общества, к которому Россия делала только первые шаги.

В той огромной почте, которая направлялась к Алексан­дру III в первые дни его царствования, изобилующей планами преобразований, доносами, угрозами, советами, как уберечь­ся от супостатов, было и послание от тех, кто вынес и свер­шил смертный приговор его отцу. Отпечатанное на велене­вой бумаге специально для императора, оно одновременно распространялось по стране в виде прокламации, обычным для народовольческой печати тиражом (2—3 тыс.).

«Ваше Величество,— обращался к Александру III Испол­нительный комитет «Народной воли».— Вполне понимая то тягостное настроение, которое Вы испытываете в настоящие минуты, Исполнительный комитет не считает, однако, себя вправе поддаваться чувству естественной деликатности, требующей, может быть, для нижеследующего объяснения выждать некоторое время». Народовольцы заявляли, что не ставят условий: «Условия, необходимые для того, чтобы ре­волюционное движение заменилось мирной работой, созда­ны не нами, а историей». В письме утверждалась необходи­мость созыва представителей от народа для пересмотра су­ществующих форм государственной и общественной жизни. Впредь до решения Народного собрания правительство долж­но допустить свободу слова, печати, сходок. Предусматрива­лась и амнистия по всем политическим преступлениям. Со­циалистических требований в письме ИК не было. «Итак, Ваше Величество, решайте»,— призывали народовольцы, утверждая, что если политика правительства не изменится, то «страшный взрыв, кровавая перетасовка, судорожное ре­волюционное потрясение всей России завершат процесс раз­рушения старого порядка».

Царь не ответил на письмо «государственных преступни­ков». Но он игнорировал и вполне умеренные требования тех, кто действовал в рамках легальности. Нельзя было не увидеть, что при всем различии устремлений и «нигилисты», и земская оппозиция, и либеральная бюрократия сближа­лись в признании необходимости привлечения к делу управ­ления общества, народа.

Письмо ИК «Народной воли» Александру III прочно во­шло в арсенал революционной литературы, неоднократно перепечатывалось подпольными типографиями, гектографи­ровалось, распространялось в переписанном от руки виде и в царствование Николая II.

Именно императору Николаю Александровичу пришлось стать свидетелем исполнения народовольческого проро­чества.

Провозглашенное Катковым «возвращение самодержавия» сопровождалось массовыми арестами, высылками, ре­прессиями, полностью обезглавившими и обескровившими «Народную волю». Александр III верил в действенность тер­рора не меньше, чем его враги-народовольцы. Но насилие могло породить только насилие. Прервать эту цепную реак­цию, проявить добрую волю, отказаться от возмездия при­звал императора великий русский писатель. Л. Н. Толстой в искреннем душевном порыве обратился к Александру III с письмом, где призывал его к милосердию. Сторонник непро­тивления злу насилием, он не сочувствовал террористам, не оправдывал их. Думая о судьбе России, переполненной вра­ждой и насилием, писатель просил царя отказаться от казни тех, кто по законам Российской империи ее заслужил. Толь­ко милосердие, убеждал Толстой, способно оздоровить обще­ство, заставить его всмотреться в себя, вдуматься в происхо­дящее без ненависти и злобы. Нельзя бороться с революцио­нерами, «убивая, уничтожая их», убеждал писатель. «Не важно их число, а важны их мысли. Для того чтобы бороться с ними, надо бороться духовно. Их идеал есть общий доста­ток, равенство, свобода. Чтобы бороться с ними, надо поста­вить против них идеал такой, который бы был выше их идеа­ла, включал бы в себя их идеал».

Письмо Толстого шло к царю сложным путем. Победонос­цев, к которому через критика Н. Н. Страхова обратился Лев Николаевич, отказался передать его императору. От Страхо­ва оно попало в руки историка К. Н. Бестужева-Рюмина (одного из основателей Высших женских курсов, известных в обществе как «бестужевские»). Тот передал письмо писа­теля великому князю Сергею Александровичу, который и вручил его царю.

Александр III не счел нужным ни пригласить к аудиен­ции, ни написать писателю, чья слава давно перешагнула пределы России. Через тех же посредников он «велел сказать графу Льву Николаевичу Толстому, что, если бы покушение было на него самого, он мог бы помиловать, но убийц отца он не может простить». Цена этого царского слова станет яс­ной, когда речь пойдет о казнях новых первомартовцев.

Призыв о милости прозвучал и в публичной лекции В. С. Соловьева — профессора Петербургского университе­та и Высших женских курсов. Философ, снискавший попу­лярность своей критикой отвлеченности христианских ис­тин от жизни, ратовавший за их активное применение на практике, собирал огромные для того времени аудитории. «Сегодня судятся и, верно, будут осуждены на смерть убий­цы 1 марта,— обратился он к слушателям.— Царь может простить их. И если он действительно вождь народа русско­го; если он, как и народ, не признает двух правд, если он признает правду Божью за правду, а правда Божья говорит:

«Не убий», то он должен простить их».

В переполненном зале Кредитного общества, где собра­лось около тысячи человек — цвет столичной интеллиген­ции, студенты, курсистки,— эти слова встретили овацией. Лишь несколько офицеров и дам в знак протеста покинули лекцию. Молодежь вынесла Соловьева из зала на руках. Его речь, отпечатанная на гектографе, распространялась доволь­но широко, а самому философу публичные выступления были запрещены. Но царь все-таки не решился на высылку Соловь­ева, как и на лишение его профессорского звания, хотя эти меры и обсуждались. Немалую роль сыграло то обстоятель­ство, что возбудивший царский гнев философ был сыном известного историка С. М. Соловьева, преподававшего эту науку Александру Александровичу, который после кончины историка в 1879 г. по совету Победоносцева обратился к семье Соловьевых со словами участия и поддержки.

По-видимому, не только Л. Н. Толстой и В. С. Соловьев — два ярких мыслителя, являвшихся идейными противниками, пытались остановить руку монарха, готовую подписать смерт­ный приговор первомартовцам.

30 марта 1881 г. встревоженный Победоносцев обобщает свои наблюдения на эту тему в письме к царю: «Люди так развратились в мыслях, что иные считают возможным изба­вить осужденных преступников от смертной казни». Ссыла­ясь на мнение народа, которое ему, «жившему среди народа». хорошо известно, он требовал возмездия. Константин Петро­вич мнил себя истинным христианином, а Толстого и Соловь­ева — еретиками. Он и веру Достоевского воспринимал как «розовое христианство», хотя при случае любил сообщить, что старец Зосима из «Братьев Карамазовых» — романа, читавшегося тогда нарасхват,— был задуман при его, Побе­доносцева, участии. Но поучения героя Достоевского «лю­бить человека во грехе», «побеждать зло смиреной любо­вью» оказались непригодными для обер-прокурора Святейше­го Синода; когда речь зашла об интересах власти.

Царь был полностью солидарен с главой русского ду­ховенства. «Будьте спокойны,— ответил он Победоносцеву, доносившему о просьбах о помиловании,— с подобными предложениями ко мне не посмеет прийти никто, и что все шестеро будут повешены, за это я ручаюсь». Повешен­ных оказалось пять — А. И. Желябов, С. Л. Перовская, Н. И. Кибальчич, Т. М. Михайлов, Н. И. Рысаков, Гельфман казнь была отсрочена ввиду ее беременности. Она сама умерла после того, как у нее отняли родившуюся девочку. Надо ли говорить, что казнь первомартовцев 3 апреля 1881 г. в глазах молодежи превращала их в героев-мучеников и спо­собствовала пополнению рядов «Народной воли». В откли­ках на казнь народовольцев в европейской печати справедли­во утверждалось, что для террористов «законы цивилизован­ных стран не предусматривают снисхождения». Но здесь же признавалось, что противостояние самодержавной власти и революционной партии еще более обостряется этой казнью, которая не в состоянии ликвидировать самого заговора про­тив существующей государственной системы.

Есть какая-то символика в этих пяти виселицах, ознаме­новавших начало царствования Александра III, подобно тому как казнями пятерых декабристов был отмечен приход к вла­сти Николая I. Но, в отличие от своего деда, Александр III, подобно отцу, чувствует себя не только охотником, но и ди­чью. Он вынужден скрываться от внутренних врагов, объя­вивших ему войну, принимать всемерные предосторожности против покушений на свою жизнь. Чтобы представить атмо­сферу, в которой жил император в первые месяцы своего правления, достаточно перелистать письма Победоносцева того времени. «Когда собираетесь ко сну, извольте запирать за собой не только в спальне, но и во всех следующих комна­тах, вплоть до выходной»,— наставлял Константин Петро­вич царя, напоминая о необходимости каждый вечер осмат­ривать «под мебелью, все ли в порядке». По-видимому, вера в неприступность и всемогущество власти помазанника Божь­его на земле пошатнулась и у самых твердых ее привержен­цев. Согласимся, что самодержец, ищущий злоумышленни­ков у себя под кроватью, отнюдь эту веру не укреплял.

Паническим настроениям в окружении Александра III способствовал и недостаток точной информации о положе­нии дел в революционном подполье. Некоторые подследст­венные намеренно сообщали завышенные данные о резервах «Народной воли». Но и среди приближенных императора нашлись такие, кто в своих целях нарочито подчеркивал опасность, подстерегающую его везде и повсюду. Таким ока­зался петербургский градоначальник Н. М. Баранов, назна­ченный на этот пост по рекомендации Победоносцева после 1 марта 1881 г. Н. Баранов не останавливался перед прямым враньем, рассказывая о заговорах, якобы им раскрытых. Он обнаруживал злоумышленников в самых неожиданных мес­тах столицы, в Зимнем дворце и на подступах к Гатчине — роющих подкопы, закладывающих мины, готовящих новые покушения. Этим мистификациям невольно способствовал Победоносцев. Плохо разбиравшийся в людях, Константин Петрович восхищался энергией и способностями своего став­ленника вплоть до его полного разоблачения. Когда Баранов был отправлен губернатором в Архангельск, обстановка в столице несколько разрядилась.

Трусом Александр III не был. Но постоянное ощущение опасности развило в нем мнительность. Напряженное ожи­дание внезапного нападения сделало его невольным винов­ником гибели офицера дворцовой стражи (барона Рейтерна, родственника министра финансов). При неожиданном появ­лении царя в дежурной комнате офицер, куривший папиросу, спрятал ее за спину. Заподозрив, что он прячет оружие, Александр III выстрелил.

Основным местом пребывания императора становится Гатчина. Современники называли его «гатчинским пленни­ком». Его поспешный отъезд после похорон Александра II в Гатчину в зарубежной печати расценивали как бегство. И жители столицы, и европейская общественность были пора­жены отсутствием царя в Петербурге на панихиде на 40-й день после кончины отца, а также на Пасху. Безвыездное сидение в Гатчине порождало всевозможные толки, в том числе и слухи о болезни императора. Победоносцев, донося о них, настойчиво, но безуспешно звал Александра Алексан­дровича появиться в столице: тот как бы не слышал этих призывов. Современникам уже не дано было узреть импера­тора гуляющим по столичным улицам или в Летнем саду, где Маша Миронова повстречала Екатерину II и где — до поку­шения Каракозова — Александр II назначал свидания Е. М. Долгорукой. Все перемещения Александра III совершались под усиленной охраной, предваряемые порой нарочито не­верной информацией о времени выезда и маршруте. Тот цар­ский выезд, что изображен А. Блоком в поэме «Возмездие» — с толпящимся у дворца народом, собравшимся поглазеть на самодержца, стал возможен лишь в 90-е годы:

 «В медалях кучер у дверей

  Тяжелых горячил коней,

  Городовые на па­нели

  Сгоняли публику...

  Ура!!!

  Заводит кто-то голосистый,

  И царь — огромный, водянистый,

  С семейством едет со двора...»

 В начале 1880-х гг. выезд <со двора» совершался как можно скромнее и незаметнее.

Особая привязанность Александра III к Гатчинскому дворцу вызывала у современников невольные ассоциации между ним и Павлом I. Судьбу Павла I предсказывали ему такие разные писатели, как Н. С. Лесков и П. А. Кропоткин. Не­смотря на полное несходство внешности и характеров двух императоров, многие в окружении Александра III говорили о какой-то их неуловимой близости. Преследуемый в собствен­ном царстве, загнанный в Гатчинский дворец, Александр III действительно чем-то напоминал Павла I, здесь же обречен­но ожидавшего своей страшной участи. Сходство усилива­лось и тем обстоятельством, что жены двух императоров были полными тезками.

Образ этого представителя династии Романовых сопро­вождал Александра Александровича с детства. Шести лет от роду, в форме рядового лейб-гвардии Павловского полка, в который был записан при рождении, он стоял на часах у памятника Павлу III в Гатчине при его открытии 1 августа 1851 г. Интерес к эпохе Павла I у Александра Александрови­ча никогда не угасал. В Гатчинском дворце сохранялся архив Павла I, который пользовался неизменным вниманием Алек­сандра III. Он лично содействовал документальному изданию «Архива Государственного совета в царствование императо­ра Павла I» (1888г.). Когда княгиня М. А. Мещерская (урожденная Панина) прислала ему документы из семейного собрания с целью опровергнуть участие в заговоре против Павла I графа П. Н. Панина, император, хотя и не согласился с этой версией, попросил разрешения оставить их у себя.

Кабинет Павла в Гатчинском дворце сохранялся в непри­косновенности. Его украшал портрет императора в облаче­нии гроссмейстера Мальтийского Ордена, пи­санный во весь рост. На отдельном столике, на куске штофа лежало принадлежавшее Павлу Священное Писание. Как рассказывали впоследствии дворцовые слуги, Александр III приходил сюда молиться. После всего этого уже не кажется случайностью, что царице, искавшей подарок Александру Александровичу на Рождество, А. А. Половцев посоветовал приобрести мраморный барельеф Павла. Думается, к концу своего царствования Александр III больше, чем кто-либо, знал о Павле I — этом едва ли не самом загадочном из русских самодержцев. Не пытавшийся изложить эти знания в обоб­щенном, систематизированном виде, Александр Александро­вич многое унес с собой.

Построенный архитектором Ринальди для фаворита Ека­терины II Г. Орлова Гатчинский дворец имел все, чему поло­жено быть во дворце,— бальные залы, картинную галерею, библиотеку, роскошные апартаменты бельэтажа. Но семья Александра III занимала комнатки с низкими потолками, предназначавшиеся скорее для прислуги. Их в свое время облюбовал и Павел I. Дворец был одновременно и крепостью. Расположенный на лесистой возвышенности, окруженный озерами Белым, Черным и Серебристым, он был защищен рвами со сторожевыми башнями, откуда потайные лестницы вели в царский кабинет. Здесь имелся подземный ход к озе­рам, а также подземная тюрьма. Именно в этом средневековом замке Александр III чувствовал себя по-настоящему дома. Он не любил Зимний дворец — слишком свежи были воспо­минания о взрыве, от которого чуть не погиб его отец. Воз­вращаясь из Петербурга в Гатчину, он, по свидетельству Марии Федоровны, от удовольствия начинал «отбивать шаг», прохаживаясь по дворцу. Императрица, тянувшаяся к свет­ской жизни с ее балами, раутами, зрелищами, любившая общество, тяготилась пребыванием в Гатчине, хотя и безро­потно смирялась с временной изоляцией, сознавая ее необ­ходимость. Гатчинская резиденция — не просто быт царской семьи, это и своеобразный символ александровской монар­хии, стремящейся искать опору в прошлом, удержать его в исторических реалиях, укрыться в нем от живой жизни.

Манифест 29 апреля послужил сигналом к смене прави­тельства и перегруппировке сил в «верхах». 30 апреля подал в отставку министр внутренних дел М. Т. Лорис-Медиков, вслед за ним — министр финансов А. А. Абаза и военный министр Д. А. Милютин. А. А. Сабуров был смещен с поста министра просвещения несколько ранее, а великий князь Константин Николаевич не только лишен должности главы морского ведомства, но и удален от двора вообще.

Отставки либеральных администраторов были неизбеж­ны — Лорис-Меликов и его соратники не годились для того, чтобы охранять самодержавную власть «от всяких на нее поползновений». Это были люди, убежденные, что вывести страну из кризиса, превратить в действительно великую держа­ву может только «решительное движение вперед в смысле улуч­шения политического и экономического строя государства».

Отстоять свою позицию они так и не смогли, но и не изменили ей, не предали ее. Со своих постов уходила блестя­щая плеяда государственных деятелей, политиков, админи­страторов, самой этой жизнью, казалось, призванных к ее преобразованию. Вместе с ними уходила и надежда на рефор­мы «сверху» — мирным путем.

Образованных и способных, мыслящих по государственному на череде власти сменяли лишенные каких-либо Даро­ваний, озабоченные собственной карьерой, готовые не столько служить, сколько прислуживаться.

Сам царь признавал, что генерал П. С. Ванновский, по­ставленный во главе военного министерства, не был сколько-нибудь достойной заменой Д. А. Милютину. Но начальник штаба Рущукского отряда был, что называется, «свой» чело­век — лично преданный именно Александру Александрови­чу, одинаково с ним думавший о том, какой быть России, кто заявил о поддержке манифесту 29 апреля, который на протяжении весны являл­ся своеобразным «тестом» на пригодность к службе при но­вом императоре. «Сегодня утром был у меня Набоков,— пишет 30 апреля Александр III Победоносцеву.— который вовсе не находит ничего обидного для себя в манифесте и вполне разделяет сущность манифеста». Так же как минист­ра юстиции, не смутил манифест и государственного контро­лера Д. М. Сельского, хотя и он тоже примыкал к группиров­ке Лорис-Меликова, до поры поддерживая либеральные на­чинания.

Знаниями, опытом и известной независимостью среди вновь назначенных министров выделялся Н. X. Бунге, сме­нивший А. А. Абазу, а также А. П. Николаи, ставший в апре­ле 1881 г. министром просвещения. За стремление исходить не из партийных, а из общегосударственных интересов они воспринимались самодержавными ортодоксами как чужаки, подвергались травле в официальной и официозной печати.

Несколько пестрое по составу, это правительство соот­ветствовало переходному характеру начала царствования Александра III. Соответствовала ему и фигура министра внут­ренних дел, пришедшего на смену Лорис-Меликову,— графа Н. П. Игнатьева.

Имя это проявилось в переписке царя с Победоносцевым еще в первые дни марта. Советуя поскорее удалить Лориса, Победоносцев рекомендует на его место Н. П. Игнатьева с характерной оговоркой: «Возьмите его на первый раз». По-видимому, и Александру III назначение Н. П. Игнатьева пред­ставлялось временным. Граф сделал карьеру на дипломати­ческом поприще, приобретя популярность содействием удач­ному для России Сан-Стефанскому мирному договору. Тяго­тевший к славянофилам, Игнатьев не имел твердых убеждений и принципов — в политике склонялся на сторону силы, Будучи министром государственных имуществ в правление. Лорис-Меликова, поддерживал его, но после первомартовской катастрофы начал быстро сближаться с Победоносце­вым. Зыбкость нравственных устоев Игнатьева, его склон­ность к интригам и лжи не смущала ни Константина Петро­вича, ни царя — им по душе пришлись рассуждения Игнать­ева о российской государственности как твердыне с незыбле­мыми принципами, о нерасторжимом единстве народа и царя, о жидах и поляках как главных виновниках смуты в отечест­ве. В переписке Александра III с приближенными весной 1881 г. Игнатьев характеризуется как «истинно русский» человек, подлинный патриот, на которого «вполне можно надеяться».  

Понятие «русскости» служит здесь не национальной, а прежде всего политической характеристикой. Быть «истин­но русским» в сознании императора означало почитать исто­рическую традицию, связанную с самодержавием и право­славием, признавая изначальное преимущество отечествен­ных форм государственной жизни перед европейскими. С этой точки зрения в глазах Александра III ни Дмитрий Алексеевич Милютин, посвятивший себя усилению мощи и боеспособности российской армии, ни Михаил Тариэлович Лорис-Меликов. доблестный участник Кавказской и русско-турецкой войн, не были патриотами: они посягнули на изме­нение российской государственности. Победоносцев с удов­летворением пересылает императору записку неизвестного приверженца казенного миросозерцания, где утверждается, что Лорис-Меликов не понимает России и русского народа. При этом имелась в виду вовсе не армянская националь­ность министра, а его тяготение к либеральным мерам, по мысли автора — вредным и гибельным для страны. «Граф Игнатьев,— откровенничал Константин Петрович в пись­мах к Е. Ф. Тютчевой,— человек не из чистого металла, напротив, весь из лигатуры, но в нем звенит серебро русско­го инстинкта, если бы не оно, эту монету надо бы выбросить далеко-далеко».

Щедрые объяснения Н. П. Игнатьева в любви к России, национальным достоянием которой, священным и неприкос­новенным, он признавал самодержавие, во многом определи­ли выбор нового министра внутренних дел. Александр III, как и его ближайшее окружение, узрели в Игнатьеве некий анти­под Лорис-Меликову, и это решило дело. Константин Петро­вич не сомневался, что под его контролем и руководством дурные черты характера Николая Павловича не смогут ска­заться на его деятельности. Стоит отметить, что граф Иг­натьев счел контроль и руководство со стороны обер-проку­рора Синода вполне правомерными. Опека Константина Пет­ровича над министром внутренних дел не только не тяготила последнего — Игнатьев и сам постоянно обращался к нему за инструкциями и советами, будь то меры по отношению к печати, местному самоуправлению или же, говоря современ­ным языком, кадровые перестановки.

Управляя Игнатьевым, Победоносцев порой приходил в ужас от лжи и изворотливости министра. Но, сознавая, что Игнатьев «весь сплетен из интриги и лжет и болтает неверо­ятно», считал, что, «кроме его, выставить в настоящую мину­ту некого». Поистине для неограниченной монархии настали времена, когда исполнилось пророчество: «Десятеро ухватятся за одного негодяя».

Положение самого обер-прокурора Синода еще более упро­чилось после выхода манифеста 29 апреля. Начало 1880-х гг.— это кульминация его деятельности как ближайшего советника царя. В эти первые годы царствования его роль была исклю­чительной — никто из окружения Александра III не мог пре­тендовать на подобную, никто так близко ре стоял у трона Российской империи. Для Александра Александровича он был не только верным соратником, который помог в час роковой борьбы одолеть противников. Константин Петрович оказался нужен как опытный политик, способствующий становлению царской стратегии и тактики на новом этапе. Их единомыслие в понимании «новой политики» самодержавия порой поражало царя. «Это правда странно, как мы сходимся мыслью»,— выры­валось порой у императора, получавшего очередной совет Кон­стантина Петровича.

Начало царствования, когда сам Александр III призвал Победоносцева «облегчить» ему его «первые шаги», характе­ризуется полной гармонией в их отношениях. С Победонос­цевым обсуждались кандидаты на новые должности, ему поручались переговоры с ними, а также составление многих важных официальных бумаг. Но главное — правительствен­ный курс вырабатывался императором при его теоретиче­ской и политической поддержке. Ни одно мероприятие в го­сударственной сфере Александр III не провел, не согласовав его предварительно с Победоносцевым.

Константин Петрович остается для императора важней­шим источником информации. Он более обстоятельно и ши­роко знакомился с печатью разных направлений — столичной и провинциальной, с цензурными делами. Близость к царю сде­лала обер-прокурора Синода своеобразным центром притяже­ния самых разных общественных сил. Он, как никто, много знал о стремлениях и планах группировок в высших сферах.

Именно к нему обращаются их представители с записка­ми, письмами, планами и прожектами, стремясь довести их. До царя. Константин Петрович, как ни один министр, мог ответить на все вопросы царя, но еще чаще обращался к нему по собственной инициативе, как бы упреждая их. Поистине он был незаменим для Александра III в первые трудные годы Царствования, а влияние Победоносцева на царя, как и его могущество, казалось, не имело пределов. К нему обраща­лись министры и чины высшей администрации за рекоменда­циями и инструкциями, зная о его осведомленности о пози­ции царя в том или ином вопросе. Через Победоносцева дела­лись важные государственные дела, его связи, его поддержка или, напротив, противодействие в Комитете министров или в Государственном совете значили очень много.

А. А. Блок, увлекавшийся александровской эпохой, кото­рая помогала ему постигать современность, увековечил По­бедоносцева как некий ее символ в поэме «Возмездие». По­бедоносцев уподоблен здесь сове — птице, живущей во тьме, не выносящей солнечного света и, по приметам, принося­щей несчастье. В набросках к поэме значится: «1 марта. Победоносцев бесшумно садится на трон, как сова». Думает­ся, картина, созданная воображением поэта, Иллюзорна: на троне сидел только его тезка — Александр Александрович Романов, не оставлявший места ни для кого другого. Сама мысль о том, что он с кем-то делит власть, не то, что уступает ее, была для самодержца невозможна. Это и определило в дальнейшем непростое развитие его отношений с Победо­носцевым.

И волеизъявление Александра III 29 апреля 1881 г., и увольнение им либеральных министров, казалось бы, ясно давали понять о его намерениях. Однако в обществе еще сохранялись иллюзии относительно его политического кур­са. Царистские иллюзии и сопровождавшее их ожидание честного, разумного и справедливого монарха были свойст­венны отнюдь не только крестьянству — ими была заражена и интеллигенция. Мучительно трудно оказалось расставать­ся с надеждами на изменение существующего порядка «свер­ху» — волею царя, без потрясений.

Потребность в следующем шаге к преобразованиям, к гражданскому обществу была настолько сильна, что И наибо­лее просвещенные слои общества готовы были принять же­лаемое за действительное. Слухи о новом повороте в поли­тике Александра III, о случайности его первых шагов цир­кулировали и лётом 1881 г. Так, начальник Медико-хирургической академий профессор Н. И. Козлов рассказывал М. Е. Салтыкову-Щедрину как нечто вполне достоверное, как царь жалеет, что расстался с Лорисом и Милютиным, и «это якобы только вопрос времени, что Лорис вновь будет у дела»; И Щедрин с его проницательностью и скептицизмом;

не только верит этому, но и спешит поделиться полученными сведениями с другими. Однако императору для его «новой политики» нужны были совсем иные люди, чем Лорис и его соратники.

Думая о выходе из кризиса, Александр III не предполагал никаких реформ — источник кризиса он искал не в социаль­но-экономическом положении страны и не в отсталости ее политического строя, а в ложных, занесенных с Запада иде­ях, помутивших общественное сознание. Но предстоявшая борьба за укрепление власти мыслилась совсем не в идейной' области.

В сентябре 1881 г. вступило в действие «Положение о мерах к охранению государственного порядка и обществен­ного спокойствия». На территориях, объявленных на исклю­чительном положении, вводились чрезвычайные меры: гене­рал-губернаторы и градоначальники получали особые полно­мочия. Административные высылки без суда, военные суды, закрытые судебные процессы — все эти меры, к которым имели право прибегать местные власти, становились, по сути, нормой авторитарного государства, все более сближавшего­ся с тоталитарным в области карательной политики. «Положе­ние об охране» подтверждало неспособность самодержавия управлять на основе собственных же законов. Объявленное как временная мера, оно просуществовало вплоть до 1917г.

После издания «Положения об охране» Александр III распускает Священную дружину — добровольную тайную организацию, созданную для защиты царя в марте 1881 г. Во главе ее стоял великий князь Владимир Александрович, в числе руководителей — граф И. И. Воронцов-Дашков, князь А. А. Щербатов, князь П. П. Демидов-Сан-Донато. Возомнив­шая себя неким карательным орденом, Священная дружина имела список лиц, подлежащих уничтожению, куда заноси­лись русские и европейские революционеры, а также лица, им сочувствующие и помогающие. Если ставкой в борьбе народовольцев была их собственная жизнь, то члены дружи­ны собой не рисковали. Они создали целую сеть шпионов и провокаторов. Одним из способов действия предполагался наем бретеров, вызывавших на дуэль намеченную жертву. С кодексом дворянской чести это плохо согласовывалось, зато вполне совпадало с принципом «цель оправдывает средства», который имел своих сторонников и в революционной среде.

Не без помощи Каткова и Победоносцева Александр III понял опасность этой организации, возникновение которой встретил благосклонно. Взяв на себя карательные функции, но действуя вне закона. Священная дружина по-своему под­рывала авторитет власти, подтверждая ее неспособность расправиться самой со своими врагами.

Манифест 29 апреля, несомненно, ударил по конституци­онным стремлениям, они, по выражению Н. П. Игнатьева в одном из докладов царю, «стали замирать». И все же их от­звуки то и дело доходили до верховной власти, свидетельст­вуя о живучести враждебных ей тенденций. Мысль о необхо­димости общественного представительства содержалась по­рой в самых верноподданнических записках, где обличались всякие притязания на ограничение абсолютной монархии. Либерал Б. Н. Чичерин доказывал, что только с помощью представительного законосовещательного органа власть обретет нужную ей силу в борьбе с революционным движением и престиж в обществе. Да и некоторые консерваторы видели в привлечении общественных представителей способ стаби­лизации положения в стране. Они не собирались наделять депутатов какими-либо правами, отводя им чисто ритуаль­ную роль, но доказывали, что без таких перемен самодержа­вие не сможет ни сохранить, ни укрепить себя. Это едва ли не главная мысль книги графа И. И. Воронцова-Дашкова и генерала Р. А. Фадеева «Письма о современном состоянии России», составленной из писем авторов к Александру в течение 1881—1882 гг. выдержавшей ряд изданий в России и за границей.

И после апрельского манифеста 1881 г. продолжали по­ступать адреса от' земств, призывавшие царя «войти в непо­средственное общение с землей» — через земских депута­тов. Такие просьбы исходили от Новгородского, Тверского и Черниговского земств, но царь догадывался, что они не ис­ключение, а скорее лишь более смелые выразители общих земских настроений.

В январе 1882 г. к Н. П. Игнатьеву обратился И. С. Акса­ков. Идеолог славянофильства предложил министру план, «способный посрамить все конституции в мире, нечто шире и либеральнее их и в то же время удерживающее Россию на ее исторической, политической и национальной основе». Речь шла о Земском соборе с прямыми выборами от сословий на основе имущественного ценза, обеспечивающего первенст­во крупных землевладельцев. Из 4 тысяч выборных 1 тысяча предполагалась от крестьян.

«Всенародное» подтверждение собором необходимости самодержавия заставило бы «замолкнуть всякие конститу­ционные вожделения». Честолюбивый, ищущий популярно­сти Игнатьев внял этим предложениям, вознамерившись получить одобрение царя. Его расчеты основывались на при­верженности императора к ритуальной стороне монархического правления, к ее давним традициям. Он, в частности, вспоминал о симпатии к Земскому собору как атрибуту русской старины, которую высказывал Александр Александрович при их встрече в 1876 г. в Крыму. Поводом к созыву собора должна была послужить предстоящая корона­ция Александра III, которая все откладывалась из-за неста­бильной обстановки.

В начале марта 1882 г. Игнатьев и заговорил с императо­ром о Земском соборе, созыв которого сделал бы коронацию особо праздничной и исполненной глубокого смысла. «Я на­помнил Его Величеству мои беседы с ним о Земских соборах и сказал, что самое благоприятное время для возобновления исторического предания — день коронации»,— рассказыва­ет министр в своих «Воспоминаниях».

В записке, явно предназначенной для царя, Игнатьев до­казывает, что, разрешая Земский собор, самодержец ничего не уступает из своей власти, а лишь находит «верное средст­во узнать истинные нужды страны».

Доводы в пользу созыва Земского собора Игнатьев, судя по его воспоминаниям, приводил и в еженедельных докладах царю. Министр внутренних дел, не получая прямого одобре­ния, не встретил и отпора. Уверенный в благоприятном исхо­де, он продолжал все решительнее претворять свой план в жизнь. 30 марта 1882 г. министр внутренних дел составил проект манифеста о созыве Земского собора, а 12 апреля представил его Александру III на утверждение.

Подготовка манифеста велась в тайне. Консультантами Игнатьева были И. С. Аксаков и рекомендованный им как специалист по Земским соборам славянофил П. Д. Голохвастов. Однако в то время как сообщники переписывались с помощью условного шифра, в Министерстве внутренних дел благодаря несдержанности Игнатьева о его планах прознали многие. Катков, у которого здесь были свои осведомители, первым забил тревогу. В дело. разумеется, активно вмешал­ся и Победоносцев. Несмотря на запрет обсуждать вопросы государственного устройства в печати, Катков разразился рядом передовиц, где и обличал и высмеивал либеральные иллюзии, связанные с созывом депутатов от народа. Переби­рая славянофильские доводы в пользу собора, который «по­ложит конец нашему нравственному неустройству», «пере­создаст русскую землю», «изведет самодержавную власть из плена бюрократии», издатель «Московских ведомостей» пред­лагал задуматься о главном. «Если речь идет о Земских собо­рах в смысле старого времени, то и учреждать нечего, потому что их никто не отменял»,— резонно заявлял он, доказывая, что «русский царь имеет, несомненно, право призывать и созывать, когда окажется надобность, людей разных сосло­вий по тому или иному вопросу». Если же подразумевается другое учреждение, грозно предостерегал он, то это будет уже нечто новое и с самодержавием несогласуемое. «Вообра­зите, что кто-то предложил бы созвать Земский собор,— приглашал Катков читателей, называя такое предложение открытой крамолой.— разве не того хотели Желябов и Неча­ев?» Подобная мера свидетельствовала бы о неспособности правительства держаться самому. «Если наше правительство кому-то кажется слабым, нуждающимся в сборе людей, которые сами не знали бы, зачем они призваны, не следует ли искать причин этой слабости в неспособности ее случайных органов?» А в «Русском вестнике» Каткова в очерках Н. А. Любимова под характерным названием «Против течения» (начатых еще до первомартовской катастрофы) продолжал­ся анализ уроков французской революции. « Когда в стране от тех или других причин распространено недовольство суще­ствующим порядком, а власть в то же время слаба, то для правительства нет ничего опаснее представительных собра­ний и нет ничего выгоднее для революции».

Отзвуком этих выводов, возможно, явились тревожные мысли императрицы: Игнатьеву пришлось успокаивать Марию Федоровну, что судьба Марии-Антуанетты ей не угрожает.

Не надеясь только на публицистику своих изданий, Кат­ков в мае 1882 г. обращается к Александру III с письмом, убеждая в рискованности затеи с Земским собором. «При государственном маразме всякая интрига, всякое враждеб­ное дело могут иметь успех»,— запугивал он царя, прибегая к выражениям отнюдь не деликатным. Впрочем, он знал, что слова о маразме власти будут отнесены к итогам предшест­вующего царствования, хотя сам толковал их шире.

Не без помощи Каткова и Победоносцева Александр III спохватился, что дело зашло слишком далеко. «Я все более и более убеждаюсь, что гр. Игнатьев совершенно сбился с пути и не знает, как идти и куда идти, так продолжаться далее не может. Оставаться ему министром трудно и нежелатель­но»,— подводил царь в письме к Победоносцеву итоги их общим наблюдениям 15 мая 1882 г. При этом ни он, ни его адресат не вспоминали более о патриотизме Игнатьева и его русском характере. А ведь министр попытался извлечь эле­мент государственной жизни из недр российской истории. И текст манифеста в изобилии украсил ссылками на нацио­нальные традиции, на «великих предков наших». Возмечтав о представительном правлении, Николай Павлович потерял в глазах императора свою «русскость».

27 мая в Петергофе на созванном Александром III сове­щании Игнатьеву было предложено зачитать заготовленные им манифест и рескрипт на имя министра внутренних дел с объявлением о созыве Земского собора. (Император вынул их из своего стола.) Документы эти подверглись сокруши­тельной критике присутствовавших: К. П. Победоносцева, председателя Комитета министров М. X. Рейтерна, минист­ра просвещения И. Д. Делянова, министра государственных имуществ М. Н. Островского. Напрасно Игнатьев пытался оправдаться, доказывая, что подготовляемая им акция чисто успокоительного характера и не претендовала на изменения в системе управления. «Государь перебил меня с неудоволь­ствием,— рассказывает он,— и в раздраженном тоне сказал, что доверие его ко мне было полное и неограниченное до моего возбуждения вопроса о соборе, который я преследую с непонятной настойчивостью». Здесь же император во все­услышание заявил, что «согласия своего на созыв собора он не дает». Но ведь эта акция, как уже говорилось, готовилась вовсе не за спиной царя, не без его ведома. Склонный ко лжи, Николай Павлович мог и в своих воспоминаниях многое при­сочинить, мог преувеличить степень сочувствия государя сво­ему замыслу, мог для красного словца от себя добавить, что тот был до слез растроган текстом манифеста о созыве собора. Но он никогда бы не пошел против воли императора. Угодливый и несмелый, Николай Павлович был достаточно чуток к настрое­ниям самодержца — своеобразному политическому барометру, которым он руководствовался: Игнатьев думал прежде всего о своей карьере, он вовсе не готовился в борцы или герои и ни­когда бы не осмелился противоречить царю,

Но Александр III до времени своего отношения к созыву Земского собора не высказывал. Он даже несколько подыг­рывал своему министру в той неспокойной и не во всем ясной для него обстановке. Но акция Игнатьева вышла из-под кон­троля императора. Испугавшись последствий, он отказался от всякой причастности к замыслам министра внутренних дел, по сути предав его. А министр (он вовсе не был Лорис-Меликовым), в свою очередь, предал свой проект, полностью отрекшись от него.

Отворачиваясь от преобразований, Александр III все ме­нее боялся общественного противодействия. Его высказыва­ния о неколебимости самодержавия становятся все более категоричными. Он уже не называет вопрос о представитель­стве «непредрешенным», то есть дискуссионным. Александр Александрович решил его жестко, определенно и, по его мнению, окончательно. «Я слишком глубоко убежден в без­образии выборного представительного начала, чтобы когда-либо допустить его в России в том виде, как оно существует по всей Европе»,— заявил он, давая понять, что переходный период правления кончился вместе с отставкой Н. П. Игнатьева.

Началось царствование Александра III.

Назначение нового министра внутренних дел графа Д. А. Толстого было, пожалуй, более определенным и весо­мым заявлением о разрыве с политикой преобразований, чем манифест 29 апреля 1881 г. «Имя гр. Толстого само по себе уже есть манифест, программа»,— метко выразился Катков, приветствуя указ о новом назначении. « Толстой «представляет собой целую программу, имя его служит знаменем целого направления»,— вторил Победоносцев.

Дмитрий Андреевич Толстой принадлежал к ортодоксаль­ным «охранителям», непримиримым противникам реформ 1860-х гг. Если либералы воспринимали его как обскуранта, то и в среде разумных консерваторов он не снискал популяр­ности по причине своих взглядов — крайних и односторон­них — и по личным качествам. «Человек неглупый, с твер­дым характером, но бюрократ до мозга костей, узкий и упор­ный, не видевший ничего, кроме петербургских сфер, нена­видевший всякое независимое движение, всякое явление свободы, при этом лишенный всех нравственных побужде­ний, лживый, алчный, злой, мстительный, коварный, гото­вый на все для достижения личных целей, а вместе доводя­щий раболепство и угодничество до тех крайних пределов, которые обыкновенно нравятся царям, но во всех порядоч­ных людях возбуждают омерзение» — такую характеристи­ку дал Толстому Б. Н. Чичерин, не склонный сгущать краски в отношении современников.

В свое время отставка Д. А. Толстого с поста министра просвещения и обер-прокурора Синода, которой М. Т. Лорис-Меликову удалось добиться с огромным трудом, расце­нивалась в обществе как огромная победа. Тогда, в апреле 1880 г.; всем, да и самому графу Толстому, казалось, что его карьера государственного деятеля завершилась. И вот на новом повороте истории самодержавия он вновь признан и призван.

Александр III, неплохо разбиравшийся в людях, постоян­но сетовал на недостаток личностей честных, правдивых и светлых, считая их для своей эпохи «огромной редкостью». «А, пожалуй, и есть,— иронизировал он,— да из ложного стыда скрываются». Александр Александрович вряд ли мог узреть в Толстом светлую личность. Соглашаясь с Победо­носцевым, что у Толстого «громадные недостатки», он оста­новил на нем выбор, имея в виду прежде всего пригодность для проведения курса на «обновление России», предусматри­вавшего натиск на реформы 60-х годов, колебавшие устои самодержавия. И надо сказать, что император не разочаро­вался в своем избраннике. При всем карьеризме и своекоры­стии, Толстой руководствовался в первую очередь интереса­ми власти. Личность это была по-своему цельная, по убежде­ниям монолитная и на фоне ближайшего окружения Алек­сандра III казалась крупной и значительной. Смерть в 1889 г. министра внутренних дел император воспринял тяжело. «Потеря гр. Толстого для меня страшный удар, и я глубоко скорблю и расстроен»,— делился он переживаниями с Победоносцевым. И то же записал в дневнике: «Скончался бедный гр. Толстой. Страшная потеря. Грустно»

Грустить было о чем. Таких, кто, подобно Толстому, был «тверд во мнении и решителен в мерах», все меньше оказыва­лось в поле зрения царя. Назначенный на место Толстого И. Н. Дурново уступал ему не только в твердости ч реши­тельности, но и в уме и образовании. Однако, занимая долж­ность товарища министра внутренних дел, он прошел выучку Толстого, это и определило выбор Александра III.

Уволив либеральных министров и призвав к управлению надежного соратника, царь наконец решается на коронацию. Откладывать ее далее было невозможно: в истории династии правление некоронованного самодержца более двух лет по восшествии на престол — случай беспрецедентный, своего рода свидетельство глубокого кризиса власти.

Манифест, назначавший коронацию на май 1883 г., был объявлен 1 января. В конце 1882 г. правительство через по­средников предпринимает переговоры с «Народной волей», дабы обеспечить безопасное и спокойное течение предстоя­щих торжеств. Однако в результате массовых арестов и «от­кровенных показаний» ряда революционеров становится ясно, что продолжать борьбу народовольцы не в состоянии, и переговоры с ними прерываются. В феврале 1883 г. была схвачена полицией В. Н. Фигнер — последний член ИК «На­родной воли» первого состава, остававшийся на свободе. «Слава Богу! Эта ужасная женщина арестована!» — вос­кликнул царь при этом известии, как рассказывали позднее Вере Николаевне. Она вспоминает, как А. Ф. Добржинский (товарищ прокурора Петербургской судебной палаты), пе­ребирая ее снимки, с особым ударением сказал прокурору Н. В. Муравьеву: «Надо выбрать хороший: вы знаете для кого». Рассматривая фотографию народоволки, гордое и горь­кое выражение ее красивого лица, Александр III уже знал, что в революционной организации не осталось ни деятелей подоб­ного масштаба, ни прежнего энтузиазма и решимости в борьбе.

Но уверенности в безопасности в собственной стране у самодержца по-прежнему не было: в Москву на коронацию. он ехал, тщательно скрывая от подданных время выезда и «ощетинив свой путь часовыми». В первопрестольной столи­це полицейские меры предосторожности были приняты «и самые мелкие, и самые крайние, но достаточно маскирован­ные». Так, «массы» народа, заполнившие Кремль, большей частью были набраны полицией.

Разумеется, допуск на церемонию коронации в Успен­ский собор в Кремле был ограничен — его удостоились лишь представители высшего чиновничества и аристократии.

В частности. Министерство двора отказало в приглаше­нии на торжество М. Н. Каткову: ни по происхождению, ни по социальному положению этот ярый защитник сословных привилегий не мог присутствовать среди родовой знати цар­ской свиты и иностранных послов. В письме к царю, он уни­женно добивался этой милости, доказывая, что «достоинство знамени», которому он служит, делает его присутствие на «священной коронации» необходимым.

Зато Победоносцев мог быть доволен — на коронации он оказался в ближайшем окружении царя. В письме к А. Г. Достоевской, вдове писателя, он назвал эти майские дни 1883 г. в Москве «поэмой коронования». Выражение по­казалось ему удачным: он повторил его в ряде писем, в том числе и к, царю. С упоением описывает он проявления «все­народной любви» к императору на московских улицах. Кон­стантин Петрович искренен в своем пафосе, но нельзя не отметить, сколь произвольные манипуляции с понятием «на­род» он себе позволяет. Грандиозное шествие, в которое пре­вратились похороны Ф. М. Достоевского, в восприятии По­бедоносцева было толпой, оскорблявшей его в самых святых чувствах. А вот толпу, заполнившую московские улицы в дни коронации, он именовал народом, выражавшим «истинно национальные свои черты».

Между тем энтузиазм москвичей, принадлежавших к разным социальным слоям, был столь же неподделен, сколь мало свидетельствовал о серьезном выборе в пользу неогра­ниченной монархии. И все же в те майские дни людей влекло на улицу не только ожидание праздника, жажда зрелищ и даровые угощения. Каждый народ в основе своей консерва­тивен — он тяготеет к прочности, устойчивости бытия и потому уже чтит традиции. Такой традицией на Руси была и царская власть. В массе народа царь воспринимался как из­начальная принадлежность русской действительности  почти как природное явление. Пословицы и присловья мно­гих поколений по-своему свидетельствуют об этом.

Решись тогда Александр III на созыв Земского собора — депутаты скорее всего санкционировали бы монархию в ее специфически царистской форме. Не случайно к такому про­гнозу склонялись самые разные по убеждениям подданные империи. Достоевский, много и мучительно размышлявший над проблемой «царь и народ», не сомневался, что «серые зипуны», «мозольные руки» подтвердили бы свою привер­женность «царю-отцу». Но ведь и ярые противники самодер­жавия — народовольцы предусматривали возможность по­добного волеизъявления Учредительного собрания. Обещая ему подчиниться, революционеры оставляли за собой право агитации за свою программу. Да и Александр III, не сомне­вавшийся, что народ своего царя любит и почитает, предви­дел благоприятный для династии исход Земского собора. Самодержец боялся не народного мнения и народной воли, он страшился непредвиденных итогов и последствий подоб­ного обращения к подданным. Да и с точки зрения основ официальной идеологии оно было неуместным. Власть, по природе своей призванная быть всемогущей и недосягаемой, не должна была обращаться к обществу за подтверждением своей законности и целесообразности. Для самодержавия это было бы проявлением несостоятельности.

Именно коронация должна была продемонстрировать в глазах всего мира единство царя и народа, всенародное при­знание самодержавной монархии. Капризная майская погода ничуть не помешала торжеству. Напротив, непредвиденные перемены в ней были удачно обыграны в передовой Каткова. «Когда появлялся царь перед народом, являлось и солнце во всем облике своих лучей, скрывался царь из глаз народа, небо покрывалось облаками и шел дождь. Когда выстрелы орудий известили о свершении таинства, облака мгновенно разошлись»,— рассказывал московский публицист, явно намекая на участие в процедуре высших небесных сил.

Подобные же погодные метаморфозы зафиксировали в дневниках П. А. Валуев и А. А. Половцев, отметившие, что дождь прекратился и солнце заблистало, когда процессия во главе с царем направилась в Успенский собор. Окруженный представителями древних дворянских родов — Апраксиных, Голицыных, Гагариных, Мещерских, Уваровых, Юсуповых, Александр III принял царский венец и миропомазание. Читая уставную молитву, он был заметно взволнован. О чем думал коленопреклоненный император, ощутив на голове брилли­антовый клобук в форме короны? О многотрудном пути к этой торжественной минуте? О предстоящей борьбе за под­линное, не обрядное утверждение своей власти? Присутст­вовавшие заметили слезы на его лице...

Торжество, по выражению П. А. Валуева, явилось «поис­тине торжественным». Александр III был, как бы создан для подобного рода ритуалов. «Что-то грандиозное в нем было,— выразил свое впечатление от царя В. И. Суриков, присутст­вовавший в Успенском соборе, где, по словам художника, Александр III оказался «выше всех головой». Есть нечто сим­волическое в том, что казавшийся могучим исполином само­держец в действительности был человеком нездоровым. Смолоду часто болел — в том числе и совсем не царскими болезнями (перенес, в частности, брюшной тиф). Рано обна­ружились нелады с почками. Болезни оставляли свой след в виде явных и скрытых недугов. Они подтачивали царский организм, заведомо сокращая срок пребывания Александра Александровича на троне. Но в момент своего торжества он, не достигший еще и сорока лет, выглядел полным сил и здоровья.

Русоголовый, русобородый, с голубыми глазами, взгляд которых казался светлым, Александр III в восприятии В. И. Сурикова явился «истинным представителем народа». Действительно, в облике царя было нечто мужицкое, нарочи­то подчеркнутое костюмом. Когда для официальных приемов не надо было облачаться в мундир, Александр Александро­вич предпочитал зипун, поддевку, солдатские сапоги с про­стецки заправленными в них штанами. Его трудно вообра­зить в лосинах и ботфортах — привычном одеянии Николая I и Александра II: он был лишен присущего им аристократиз­ма. На коронации Александр III был в парчовой мантии, эф­фектно развевавшейся от его широкого шага.

Церемония, освященная многовековой традицией, тща­тельно подготовленная, оказалась действительно грандиоз­ным и впечатляющим зрелищем. Обрядовая сторона монар­хии с ее ритуалом коронации сохранилась и сейчас в ряде стран, где монархи царствуют, но не правят. Сохранилась как некий символ разумного консерватизма, связующее зве­но между прошлым и настоящим, знак преемственности между историей и современностью. В России свержение самодержавия сопровождалось искоренением связанной с ним символики и обрядов. Это определилось не только ходом революционных событий, но в немалой степени самими пред­ставителями династии Романовых, оставившими по себе недобрую память.

18 мая вослед коронации состоялось освящение храма Хри­ста Спасителя, строительство которого, растянувшееся на де­сятилетия, наконец завершилось. Александр III, присутство­вавший на церемонии, издал по этому случаю манифест. Заду­манный как памятник воинам-победителям в войне 1812 года, храм должен был остаться «памятником мира после жестокой брани, предпринятой не для завоевания, но для защиты Оте­чества от угрожавшего завоевателя». Предполагалось, что он будет стоять «многие века в знак благодарности до позднейших родов вместе с любовью и подражаниям идеалам предкам». Храм Христа Спасителя простоял не намного более, чем са­модержавие,— полстолетия с лишним.

А тогда, в мае 1883 г., далеко над первопрестольной сто­лицей разносился звук его колоколов. Храм в эти весенние дни был переполнен народом, и стоявшие вокруг толпы вни­мали льющимся из него песням Рождества Христова и радо­стным гимнам вознесения.

Коронация, как водится, сопровождалась раздачей цар­ских милостей — титулов, награждений, орденов, ценных подарков. Были сложены недоимки, прощены штрафы. Одна­ко политической амнистии, хотя бы частичной, которой так ждали в связи с коронацией, не последовало.

Не оправдались и слухи об отмене «Положения об охране»,

Милости изливались главным образом на приближенных царя — одних бриллиантов было роздано на 120 тысяч руб­лей. Раздавались эти награды, разумеется, не из личных средств царя, а из казны. Между тем, унаследовав громад­нейшее состояние отца, Александр Александрович оставал­ся самым богатым человеком в Российской империи. Драго­ценности царской семьи оценивались примерно в 160 млн. рублей. Важным источником дохода были земли и владения удельного ведомства, оценивающиеся в 100 млн. золотом. Около 200 млн. рублей Александр оставил в заграничных банках. Рачительный хозяин, Александр приумножил богат­ства Романовых и попытался упорядочить их распределение между членами царской семьи. На основе указа Павла I об императорской фамилии, он в 1886 г. издал свей, вносивший уточнения в регламентацию доходов членов Дома Романо­вых. В частности, каждому новорожденному в царской семье выделялся из казны капитал в 1 млн. рублей. Каждый из великих князей по достижении совершеннолетия получал ежегодную ренту в 200 тыс. рублей. Установленные правила должны были обеспечить царской фамилии «и в существование и деятельность, направленные к пользе дорогой сердцу нашему родине». Но судьбу династии определили не царские указы.

Одним из видов приращения богатств стало для царя соби­рание предметов искусства и живописи. Коллекционером Алек­сандра III вряд ли можно назвать: его увлечение не подчинялось личным вкусам, интересам и пристрастиям. Он относился к собирательству скорее как к выгодному вложению капитала. Стягивал в свои дворцы все ценное, что попадалось в его поле зрения. Скульптуры, ковры, фарфор, картины уже не поме­щались в галереях Зимнего и Аничкова дворцов. Гатчинский замок превратился буквально в склад несметных сокровищ.

Основание собрания живописи Александра III положили картины, подаренные ему отцом, а также оставшиеся от бра­та Николая Александровича. Еще в 1870-е гг., будучи наслед­ником, он приобрел (за 40 тыс. руб.) богатейшую коллекцию русской живописи золотопромышленника В. А. Кокорева. Царское собрание живописи включало в себя всех выдаю­щихся художников XVII—XIX вв. Здесь, судя по каталогу, находились Д. Левицкий, В. Боровиковский, В. Тропинин, А. Венецианов, С. Щедрин, К. Брюллов, И. Айвазовский, К. Верещагин, Ф. Бруни, К. Маковский, Н. Крамской, К. Са­вицкий и много других прославленных имен. Здесь же были и не любимые им передвижники, и третируемый за антихудо­жественность И. Репин, и не раз запрещавшийся к выстав­кам по идейным соображениям Н. Ге.

Западная живопись в собрании Александра III менее ин­тересна и значительна. Он приобретал порой полотна мод­ных художников, не оставивших серьезного следа в истории искусства.

Многие из картин покупались через подставных лиц — царю пришлось бы платить дороже. Но Александр III не останавли­вался и перед значительными тратами, пополняя свою коллек­цию. Покупая «по случаю» картины современных художников за ничтожную даже для той поры цену (40—50 руб.), он выкла­дывал тысячные суммы за произведения самых дорогих тогда живописцев — И. Айвазовского, К. Брюллова, П. Федотова.

Император не любил жанровой живописи, предпочитая портретную и пейзажную, и с особым пристрастием относил­ся к батальной. Но предметом его подлинного увлечения была иконопись. Понимавший в ней толк и обладавший тонким вкусом, К. П. Победоносцев доставлял императору «в дар» подлинные шедевры безвестных мастеров. Александр III охот­но принимал в качестве подарков художественные ценности. За подношением обычно следовала аудиенция, где даритель мог изложить свою просьбу. Некоторые дарители просто стремились заручиться расположением царя на будущее: он не забывал оказываемых ему услуг такого рода. Никто, и в том числе Победоносцев — обличитель взяточничества и коррупции в «верхах», не считал такого рода подношения подкупом. Царь был не только главой государства, он провоз­глашался отцом своих подданных, а с точки зрения этих пат­риархальных отношений дары ему как главе огромного се­мейства от его «детей» считались вполне допустимыми,

Но те же идейные соображения заставляли порой и от­вергать подарки. Так, в 1891 г. во время поездки наследника Николая Александровича в Японию через Дальний Восток буряты-ламаиты вознамерились подарить царской семье од­ного золотого и восемь серебряных (позолоченных) идолов в две четверти аршина ростом. Этого подношения в голодном 1891 году хватило бы на нужды голодающих. Но Победонос­цев успел предупредить об опасности: благосклонность им­ператора к иноверцам могла быть истолкована в том смысле, что «их вера так же уважаема верховной властью, как право­славная».

Дары бурятов не были приняты.

Александр III был одним из самых набожных российских самодержцев. Его вера — искренняя, неформальная — была выражением естественной тяги к опоре, которая казалась единственно твердой. Усиливать самодержавие без помощи 1религии в последней четверти XIX века было попросту невозможно. Теоретические доводы с их ссылками на историческую традицию, самобытность «русского пути», отрицательный опыт европейских конституционных государств оказы­вались явно недостаточными для подтверждения целесооб­разности существования власти, в глазах общества себя из­нежившей. Здесь требовалось нечто иррациональное. Прови­денциализм в идеологии самодержавия при Александре III получает ощутимое преобладание: идея царя-помазанника Божьего на земле первенствует в провозглашении самодержавной монархии неизменной принадлежностью российской истории и вершиной ее государственности. Самодержец — :не только наследник династии, но и преемник кесарей. Боже­ственное происхождение его власти. Божественный Промы­сел как основа его политики противопоставляются всем по­кушениям на неограниченную монархию как кощунствен­ным и еретическим.

Ссылки на Божью волю, как и упования на милость Бо­жью, постоянно мелькают в дневнике и письмах императора. Ими пестрят его манифесты, рескрипты, указы. Исполнение церковных обрядов император почитал неуклонной обязан­ностью. Наиболее важные богослужения, (великопостные на Страстной неделе или пасхальные) он посещал в Исаакиевском, Петропавловском соборах или Александро-Невской лавре, отстаивая их до конца, истово молясь и наслаждаясь церковными песнопениями. Духовную музыку любил более, чем светскую. Прекрасные службы были и в дворцовых церк­вах, где были собраны певчие высокого класса и излюблен­ные царем грандиозные сочинения Бортнянского «Ныне силы», «Чертог твой», «Вкусите и видите», «Да исправится» исполняли не хуже, чем в главных храмах столицы. Но Алек­сандр Александрович любил и простые обедни, справляемые единственным священником в Ливадии, Царском Селе, Пе­тергофе. Он охотно жертвует на постройку новых церквей и восстановление древних, на монастыри, но требователен к исполнению ритуалов и обрядов — согласно установленной регламентации. Вторгаясь в сферу деятельности Синода, император проявлял к некоторым частностям внимание, дос­тойное государственных проблем. Он мог, например, горячо обсуждать вопрос, где священник должен носить орден — на рясе или на ризе, настаивая на первом варианте. Он искрен­не негодует, не застав дежурного монаха у святых мощей при своем внезапном посещении Александро-Невской лавры. «Требую, чтобы этого больше не было — непростительно. Пора, кажется, привести эту орду в лавру». В этом гневном окрике столь же мало уважения к священнослужителям, сколько велико сознание их вторичной, подчиненной по от­ношению к самодержавию роли.

Обвинения Александра III в клерикализме, встречающие­ся в литературе, ошибочны. Император вовсе не думал уси­ливать политические позиции духовенства: руками церков­ников он хотел укрепить свою власть. Собственно, он и вос­принимал Церковь как часть государственной системы, под­властную общим законам управления. Когда киевский ми­трополит Филофей. уподобляясь Иоанну Златоусту, обли­чавшему царей, упрекнул Александра III за отдаление от на­рода, император предложил освидетельствовать его умст­венные способности. При всей своей набожности самодер­жец не потерпел бы критики и отцов Церкви.

Надо ли говорить, что идея церковноприходских школ (начальных школ, отданных в ведение Церкви) нашла полное одобрение у царя. Более, чем знания. Александр III ценил веру, вполне разделяя мысль своего первого публициста Каткова, что «только через горнило церкви должны прийти к народу знания». Закон 1884 г., разрешавший наряду с зем­скими школами создание церковноприходских, был, по объ­яснению Каткова, «первым проблеском того серьезного по­печения, которое правительство намерено уделить столь важному государственному делу, как народное образование». Лишь отсутствие средств, которых у правительства всегда не хватало на образование,— в отличие от земств, открывав­ших новые школы,— помешало предоставить преимущества церковным училищам перед светскими, на чем настаивал обер-прокурор Синода.

Религиозные убеждения Александра III не отягчались сомнениями: он изначально, как аксиому, принял догматы религии, усвоив их вместе с детской молитвой. Вопросы, которые бесконечно тревожили и мучили русские умы - поиски доказательства бытия Божия, бессмертия души — не занимали царя. Веру его можно было бы назвать детски про­стодушной, наивной, если бы не утилитарный подход импе­ратора к религии, стремление использовать ее в целях поли­тических. Считавший себя истинным христианином. Алек­сандр III в государственной деятельности не только не руко­водствовался заповедями Христа, но как раз склонен был подчинять их политическим задачам. Не случайно обращав­шиеся к нему как к христианину за милосердием нашли в нем только самодержца, непримиримого и беспощадного к врагам. Личностное отношение к противникам самодержавия у Александра III было значительно сильнее, чем у его отца. В тех, кто покушался на существующий порядок, он видел прежде всего своих собственных врагов. Он никогда не пы­тался понять идеи тех, кого относил к «государственным преступникам». Следственные дела революционеров просмат­ривал только с целью узнать об их планах и намерениях. Скупые пометки на полях, сделанные собственной рукой его императорского величества: «мерзавец», «подлец», «негодяй», говорят, что он отнюдь не смотрел на взбунтовавшихся «рус­ских мальчиков» как на сбившихся с пути и вовсе не думал о том, как их вернуть на правильную дорогу. Карая их, само­держец удовлетворял прежде всего жажду отмщения. «Месть, узаконенная правосудием» — так точно определил репрессии против революционеров князь-бунтовщик П. А. Кропоткин.

Не случайно Александра III глубоко возмутила картина Н. Ге «Что есть истина?». Христос изображен здесь объяс­няющим Пилату свое осознание истины: он видит в Пилате пусть заблудшего, но человека, и хочет быть им понятым. Ревнители православия — царь и обер-прокурор Синода — узрели в этой картине, которой восхищался Л. Н. Толстой, разрушение образа Христа и запретили ее выставлять. По-видимому, у Александра III был свой Христос — нетерпимый к инакомыслящим, взывающий не к прощению и покаянию, а к отмщению, к беспощадной расправе с врагами. И надо при­знать, что только такой образ Спасителя и мог вдохновлять в борьбе за власть.

Вера императора сочеталась с самыми темными суеве­риями. которые при нем получают широкое распростране­ние. Александр Александрович склонен был в окружающем мире усматривать различные знамения, зловещие или благие приметы. Порой они оказывали прямое влияние на его пове­дение, заставляя принять то или иное решение или отказать­ся от очередного начинания.

Когда во время грозы в мае 1881 г. был разрушен обелиск Павла I в Гатчине, это произвело на императора устрашаю­щее впечатление. Восприняв событие как знак беды, он с семейством тут же покинул Гатчину, выехав в нелюбимый Петербург. 17 октября 1888 г. царский поезд, идущий с юга, потерпел крушение в пункте Борки — в 50 км от Харькова. Семь вагонов оказались разбиты вдребезги, но разрушенная крыша того, в котором ехала семья царя, образовала нечто вроде купола, и все здесь остались целы. Крушение это, по выражению одного из царедворцев, стало весьма счастливым в политическом смысле. В специальном манифесте Алексан­дра III событие 17 октября оценивалось как знак Божьего благодарения. До конца своей жизни и Александр Александ­рович, и его наследник будут отмечать эту дату как день проявления милости Божией к династии Романовых. Нико­лай II не забудет о ней и в дни революции 1905—1907 гг., и во время войн  русско-японской и мировой. Отец и сын черпали в событии 17 октября 1888 г. необходимую долю оптимизма, уповая и впредь на Божий Промысел.

«Праздник крушения» — так окрестили обыватели тор­жества по случаю благополучного возвращения в столицу царского семейства — длился несколько дней. В церквах служили благодарственные молебны, воспитанники учебных заведений были освобождены от занятий, толпы людей вы­шли на улицу посмотреть на торжественную процессию во главе с императором и его семьей. В общем хоре славословий как-то потонуло сознание того, что для многих людей и семей случившееся явилось подлинной катастрофой: двадцать че­ловек погибли в аварии, семнадцать, и среди них два офице­ра, были тяжело ранены. Характерна изданная генералом Богдановичем картинка для народа: обломки царского поез­да, груда тел убитых и раненых — а в отдалении царь с семьей в сиянии небесных лучей.

Министр путей сообщения К. Н. Посьет был отправлен в отставку, но в обществе ходили слухи, что причина аварии — не гнилые шпалы, а очередное покушение на царя.

  Зимой 1883 г. такие же слухи сопровождали несчастный случай с императором, когда, выпав из саней, он сломал руку. Чтобы не повредить авторитету коронованной особы, в печати лишь глухо сообщили о болезни Александра III, что и породило домыслы о новом покушении. Они не прекра­тились и с появлением успокоительных бюллетеней о здоро­вье императора, опубликованных по настоянию Победонос­цева. Страна, казалось бы, успокоенная, замиренная, про­должала жить в ожидании возобновления борьбы, вроде бы уже завершившейся. Ощущение нависшей опасности не покидало императора, с годами все более уверенно чувство­вавшего себя на троне. Н. А. Бенуа, встретив Александра III в 1889 г. в Мариинском театре, навсегда запомнил случайно перехваченный взгляд царя — грозный и тревожный одно­временно. По словам художника, это был взгляд человека, ежесекундно опасающегося за свою жизнь и за жизнь своих близких.

Характерна помета, сделанная Александром III на полях следственного дела новых первомартовцев — А. И. Ульянова и его товарищей, арестованных накануне подготовленного ими покушения на царя 1 марта 1887 г.: «На этот раз Бог спас, но надолго ли?»

Но, уповая на Бога, Александр III и сам не бездействовал;

поставив главной задачей своего царствования всемерное укрепление единодержавия, искоренение всего, что служит источником крамолы.

Граф П. А. Валуев передавал со слов Д. А. Толстого раз­говор его с царем при назначении министром внутренних дел. Граф Толстой сказал тогда Александру III, что не призна­ет «крестьянской России», и добавил: «Ваши предки создали Россию, но они нашими руками ее создали». По словам Тол­стого, государь «покраснел и отвечал, что он этого не забы­вает».

И царь, и министр вполне сошлись как в понимании роли дворянства, так и в определении приоритетов текущей поли­тики. Правящий в крестьянской стране, Александр III был поистине дворянским царем. По сути, у него в выборе соци­альной опоры альтернативы и не было. Он нащупал ее от­нюдь не только интуитивно. Целый отряд консервативных публицистов трудился над теоретическим обоснованием роли дворянства в самодержавной монархии. М. Н. Катков, К. П. Победоносцев, В. П. Мещерский, Р. А. Фадеев еще в прошлом царствовании доказывали, что самодержавие не смо­жет обойтись без организованной политической поддержки хотя бы части общества, и только дворянство способно ее оказать, как оказывало в предшествующие столетия. Катков справедливо обращал внимание на полную гармонию интере­сов самодержавия и дворянства, их взаимозависимость и взаимную нужду друг в друге. По его верному замечанию, дворянство — единственное сословие, не имеющее своих отдельных от самодержавия целей и стремлений: все иные сословия их имеют. Катков не уставал повторять об опасно­сти упадка и оскудения дворянства, в котором всегда «с осо­бой силой» отзывалось то, что «вредно русскому государст­ву». Сделав ставку на этот класс феодальной России, уходя­щей в прошлое, Александр III должен был озаботиться возро­ждением его в условиях развивающегося капитализма, к которым дворянство оказалось наименее всех других сосло­вий приспособлено. Царская политика в этом направлении оказалась последовательной и неуклонной.

В самый день коронации — 15 мая 1883 г.— как бы для того, чтобы подчеркнуть нерасторжимость единства само­державия и дворянства, выходит указ царя о возмещении помещикам из казны выкупных платежей, от которых осво­бождались крестьяне. Помещики получали 80% выкупной суммы и в придачу — 8,5% от стоимости надела. Тогда же в Москве император на собрании волостных старшин, прибыв­ших на коронацию, обратился к ним с призывом во всем подчиняться «своим предводителям дворянства». Подобная формулировка не была обмолвкой, обычной для раскладной речи императора. Она воспринималась как директива о руко­водящей роли дворян на местах, идущей на смену былой их вотчинной власти.

В 1885 г. учреждается Дворянский банк, предоставляв­ший владельцам имений долгосрочный и дешевый кредит. Финансовую помощь получали помещичьи хозяйства, по сути не способные к выживанию. В банк, как правило, обраща­лись те землевладельцы, которые так и не сумели наладить хозяйство в новых условиях. Но полученная под залог име­ния ссуда, как правило, в хозяйство и не вкладывалась, а проживалась («проматывалась»). Как пригодились бы эти промотанные дворянами средства в крестьянском хозяйстве!

Столетие с издания Жалованной грамоты дворянству, да­рованной Екатериной II, Александр III использовал, чтобы подчеркнуть дворянскую ориентацию политики верховной власти и главенствующую роль, отводимую этой властью «благородному сословию». Рескрипт, написанный Победо­носцевым по поручению царя, возвещал, что ныне, как и прежде, потребно, чтобы российские дворяне сохраняли пер­вое место «в предводительстве ратном, в службе государст­венной, в делах местного управления и суда»... «В сознании необходимости более, чем когда-либо, в настоящее время видеть русское дворянство руководителями местной обще­ственной, народной и государственной жизни», власть обе­щала этому сословию «облегчение условий экономической жизни», а также сохранение и расширение дворянских при­вилегий». «Из долгих блужданий мы наконец возвращаемся в нашу родную православную самодержавную Русь. Призра­ки бледнеют и исчезают. Мы чувствуем пробуждение» — так приветствовали «Московские ведомости» рескрипт 21 апре­ля 1885 г. В восстановлении принципа сословности Катков усматривал серьезную преграду новым веяниям.

Сто лет назад, когда прабабка Александра Александрови­ча даровала дворянству Жалованную грамоту, европейские страны уже расставались с сословными привилегиями. То­гда, в конце XVIII в., существование привилегированного слоя в России еще соответствовало общенациональным ин­тересам — дворянская интеллигенция развивала науку и культуру, поставляла на государственную и военную служ­бу европейски образованных представителей сословия. По­реформенные условия сразу же поставили под сомнение эту монополию дворян, как и их привилегии. Разночинная Россия стала пополнять ряды предпринимателей и ученых, дви­гать вперед науку, культуру, промышленность. Были сдела­ны первые шаги если не к бессословному, то к всесословному обществу. И вот Александр III поворачивал это движение вспять, усугубляя сословную обособленность. Но выходцы из крестьян, купечества, духовенства, мещан — разночинцы, в отличие от дворян, более успешно приспосабливавшиеся к пореформенным условиям, не желали признать себя людьми второго сорта по сравнению с «россиянами, принадлежащи­ми к благородному сословию». Думая создать себе твердую опору в привилегированном сословии, самодержец тем са­мым усиливал социальную рознь, способствовал обострению общественных противоречий и тем самым еще более расша­тывал колеблющиеся устои самодержавной монархии.

Вступив на престол, Александр III с ходу отверг кресть­янские притязания на землю: назвал слухи о прирезке к на­делу за счет помещичьих земель «вредными». Демократиче­ская и либеральная печать на основе земской статистики уже доказала, что крестьянское малоземелье — реальная проблема пореформенной деревни, источник ее неустройст­ва и бедствий. Но Александр III дал понять, что не считает земельный вопрос злобой дня. Он явно разделял уверенность, высказанную в охранительной и славянофильской публици­стике, что установленный земельный надел должен обеспе­чить крестьянскую семью — при соответствующих прира­ботках у того же помещика.

Либеральные и народнические экономисты разработали целую систему мер социальной помощи деревне: прирезка за счет казенных земель, организация переселений на свобод­ные земли, мелкий поземельный государственный и земский кредит, облегчающий покупку земли, пропаганда агрономи­ческих усовершенствований. Меры эти не способны были радикально решить аграрный вопрос, но они сдерживали разорение деревни, делая процесс «раскрестьянивания» ме­нее мучительным. Эти меры способствовали бы росту сред­него слоя крестьянства, противостоящего ее пауперизации. Но Александр III не пошел на сколько-нибудь серьезное рас­пределение бюджета в интересах деревни — это затронуло бы оберегаемые им интересы дворянства. Предпринятое им понижение выкупных платежей при переводе крестьянских хозяйств на обязательный выкуп (с 1 января 1883 г.), как и отмена подушной подати (1882—1886), было подготовлено еще в царствование Александра II. С организацией переселе­ний правительство Александра III не спешило, руководству­ясь теми же интересами помещичьих хозяйств, которые долж­ны были иметь под боком рабочие руки. Дело сдвинулось лишь с постройкой Сибирской железной дороги, начатой в 1893 г. и завершенной уже при Николае II.

По инициативе Александра III был учрежден Крестьян­ский банк, который льготными ссудами должен был облег­чить приобретение крестьянами земельных участков.

В верхах нашлось немало противников этой меры, к кото­рым принадлежал и Победоносцев. Константин Петрович открыто признавался в том, что «желал бы потопить Кресть­янский поземельный банк», являвшийся в его глазах «фаль­шивым учреждением, одним из звеньев той цепи, которую заплела политика Лорис-Меликова и Абазы». По его мне­нию, «это трата даром государственных денег и внесение в народное сознание начал развращенности».

Политику Александра III в крестьянском деле можно опре­делить как попытку контрреформ. Реформа 1861 г., сохраняя общинное землевладение, предусматривала, что с выплатой выкупных платежей за землю крестьяне станут ее полными собственниками. Однако Александр III активно препятствовал становлению крестьянской частной собственности на землю, пытаясь законсервировать общинное землевладение. Здесь царь оказался единомышленником Победоносцева, видевшего в об­щине с ее круговой порукой надежную гарантию оседлости сельского населения, а также препятствие пролетаризации крестьян. В 1880-е гг. и Катков становится по тем же причинам приверженцем общинного уклада, который в 1860—1870-е гг. в его публицистике порицался как тормоз хозяйственного раз­вития. Идеологи самодержавия, как и сам царь, менее всего интересовались при этом крестьянскими думами об общинном житье-бытье, они и в расчет не принимались в законотворчест­ве Александра III, обращенном к деревне.

Закон 1886 г. ставил препятствия семейным переделам крестьянской земли. Закон 1893 г. затруднял распоряжение надельной землей и для тех, кто ее выкупил. Запрещался

залог земли, а продать ее можно было только в собственность своей же общине.

Укрепляя общинные путы, привязывая крестьянина к наделу, Александр III, по сути, ревизовал важнейшее поло­жение реформы 1861 г., нацеленное на создание в деревне независимых земельных собственников, которые действи­тельно могли способствовать экономической и политической стабильности земледельческой страны.

Голод, разразившийся в 1891 г. и повторившийся в 1892— 1893 гг., явился свидетельством упадка сельского хозяйства. В стране, призванной по своим природным ресурсам быть житницей Европы, периодически голодали миллионы земле­дельцев — в 1868. 1873. 1880 годы.

Но ни в письмах, ни в дневниках императора нет и следа усиления внимания к нуждам деревни, тревоги за нее. Граф И. И. Воронцов-Дашков советовал в 1891 г., в разгар голода, объявить, что «при высочайшем дворе не будет ни балов, ни больших обедов, а деньги, на это обыкновенно истрачиваемые, Вы жертвуете как первую лепту в фонд комитета для продо­вольствия». Если царь и внес свою лепту в пользу голодаю­щих, то из казны — на дворцовых обедах она не отразилась. Меню их, красочно оформленное художником В. М. Васнецо­вым, свидетельствовало, что они не стали скромнее. Граф И. И. Воронцов, как и прежде, был их непременным участ­ником. Продолжались и балы — царский двор жил привычной жизнью, казавшейся, может быть, еще более яркой и празд­ничной от электрического света, проведенного во дворцах.

А за их окнами снова становился явью сон Мити Карама­зова — столь же обыденный в своей реальности, сколь и вещий. Снова выходили из деревень на проезжую дорогу бабы с темными от горя лицами, с плачущими детьми на руках — просить милостыню. Снова, подобно герою Достоевского, разночинская интеллигенция терзалась вопросом: что же делать, «чтобы не плакало дите, чтобы не плакала черная, иссохшая мать дитяти»? Похоже, Александр III этими мысля­ми не мучился. Прозванный со времен братьев Гракхов аг­рарным, вопрос о земле не был признан царем безотлагатель­ным даже в годы, когда богатейшая страна голодала. Но ве­ликий этот вопрос предрекал и великие потрясения.

Между тем Александр III, думая о будущем России, видел ее страной аграрной, где главное занятие населения — зем­леделие, главное богатство — хлеб. Но, как и большинству Романовых, ему чуждо оказалось представление, генетиче­ски заложенное в национальное самосознание россиян: все, что плохо и вредно для земледельцев, плохо и вредно для страны в целом, ибо на них держится ее благосостояние.

Всемирная промышленная выставка 1882 г. подтвердила отсталость России во всех областях индустрии. Александр III отдавал себе отчет в том, что только современный уровень промышленного производства мог бы обеспечить военную мощь империи, утверждение ее на мировым рынке и сохране­ние статуса великой державы.

Темпы промышленного и железнодорожного строитель­ства, замедлившиеся к концу 1870-х гг., вновь возрастают. Но расширение внутреннего рынка мыслилось не за счет увеличения покупательной способности масс (весьма низ­кой в России), а путем устранения иностранной конкурен­ции. Государственный протекционизм выступал под люби­мым девизом Александра III: «Россия для русских» — как защита национальных интересов от посягательств иностран­ного капитала. Таможенный тариф при Александре III вырас­тает почти вдвое. Особо высокие пошлины были установле­ны на привоз чугуна и железа, а также на вывоз нефти, что должно было служить поощрению отечественной тяжелой промышленности. Покровительственные пошлины привели к резкому изменению торгового баланса. Если вывоз в 1880г. достигал 492 084 тыс. рублей, то в 1893-м — 594 688 тыс. рублей. Привоз в 1880 г. составил 589 776 тыс. рублей, а в 1893-м — 421 956 тыс. рублей.

Общий пересмотр таможенного тарифа в 1891 г. способ­ствовал его централизации в руках государства, уничтоже­нию местных тарифов. Напрасно либеральная печать дока­зывала, что «национальная политика» не должна сводиться к искусственному ограждению отечественной промышленно­сти от конкуренции с иностранной. Только подъем производ­ства, ведущий к удешевлению цен и тем самым к расшире­нию внутреннего рынка, сделает национальную индустрию способной соперничать с иностранной. Император верил ох­ранительной печати во главе с Катковым, считавшим протек­ционизм основным средством развития промышленности в России, формой его регулирования и государственного кон­троля над ним и к тому же — средством серьезного пополне­ния казны.

Стремление самодержавия занять ключевые позиции в экономике обнаруживается при Александре III и в области железнодорожного строительства. Резкое увеличение казен­ных железных дорог было достигнуто не только путем выку­па в казну линий несостоятельных владельцев, но и строи­тельства новых. При Александре III было начато (в 1893 г.) строительство Сибирской железной дороги, которой назна­чалось связать европейскую часть страны с побережьем Ти­хого океана. Хотя оно осуществлялось и завершалось уже в царствование Николая II, но само решение о столь грандиоз­ном предприятии, принятое Александром III, и подготовка к нему были важнейшим делом его правления. При Александ­ре III построена и Екатерининская железная дорога (1881— 1884), имевшая особое значение для развития топливно-металлургической базы в Донецко-Криворожском районе. Алек­сандр III все более проникался сознанием хозяйственного и стратегического значения железных дорог, необходимости сосредоточить основные из них в руках государст­ва. И Катков, и С. Ю. Витте (в ту пору один из директоров Юго-Западной дороги) доказывали это еще Александру II, но при нем казенное железнодорожное хозяйство не выросло. 3 1881 г. протяженность казенных магистралей составляла 161 версту, а в 1894 г.— 18 776. Протяженность частных линий, составлявшая к началу царствования Александра III 21 064 версты, к его концу уменьшилась почти вдвое.

Поощряя промышленное развитие, Александр III с трево­гой думал о его социальных последствиях, чреватых, как показывал опыт Запада, противоречиями и конфликтами. Пытаясь их упредить, он берет на себя роль посредника в отношениях между капиталом и трудом. В пору, когда фаб­ричное законодательство еще не было разработано, такая посредническая (попечительская) роль императора, умеряв­шего притязания фабрикантов, была достаточно велика.

Издав в 1882 г. закон об ограничении работы малолетних, Александр III вводит для надзора за его исполнением фабрич­ную инспекцию. Впервые в России стал осуществляться контроль за условиями труда рабочих. В 1885 г. последовало запрещение ночного труда женщин и детей, а в 1886 г.— закон об определении условий найма и порядка расторжения договоров рабочих с предпринимателями. Эти меры, поло­жившие начало фабричному законодательству, были приня­ты под влиянием крупнейшей для того времени стачки на Иваново-Вознесенской мануфактуре (1885 г.).

Министр внутренних дел ежедневно докладывал царю о ходе стачки. Требуя расправы с зачинщиками и верховодами, Александр III одновременно выказывает недовольство пози­цией управления фабрики, побуждая его к уступкам.

Стачки в ту пору еще не стали обыденным явлением, воспринимаясь как чрезвычайные события. «Это прескверно и весьма печально»,— пренебрегая, как всегда, орфографи­ей, заключает император, узнав о стачке в Юзовке в 1892 г. Условия труда и оплаты на угольных шахтах были действи­тельно прескверными. Но зная, что царь следит за ходом борьбы рабочих, хозяева быстрее шли на уступки.

Роль примирителя, объективного посредника, пекущего­ся об интересах обеих сторон, Александр III исполнял с осо­бой охотой. Он любил предстать в глазах общества царем-отцом, которому одинаково дороги все его дети, к какому бы сословию они ни принадлежали. Нельзя не признать, что попечительная политика Александра III оказывала сдержи­вающее влияние на хищнические инстинкты молодого рос­сийского капитализма. Однако права на проведение стачек, на организацию профессиональных союзов, которыми уже были вооружены европейские рабочие, царь давать не соби­рался — они бы сделали царскую опеку лишней.

Александр III унаследовал страну, находившуюся в тяже лом экономическом положении. Финансы были подорваны русско-турецкой войной, а неурожай 1880 г., голод в Поволжье и внутренние политические неурядицы еще более усугу­били их расстройство. Задача избавления экономики от хро­нического дефицита стала для царя важнейшей.

Первый министр финансов Александра III Н. X. Бунге пытался решить ее комплексными мерами, делая ставку на подъем промышленности и сельского хозяйства, упрочение средних слоев. Бывший профессор Университета св. Влади­мира (Киев), сотрудник изданий Каткова, Бунге был ими же травим за свою политику, которую охранители называли антинациональной: Бунге не видел панацею в запретитель­ных тарифах, ограждающих российскую промышленность от конкуренции. В обстановке этой травли Бунге продержался на посту министра финансов до 1886 г. В 1887 г. он был назначен председателем Комитета министров — при вели­ком возмущении «партии порядка». Александр III, не оспари­вавший мнения о неспособности Бунге освободить страну от дефицита, а часто и сам критиковавший его, уважал его зна­ния и опыт и вполне доверял ему.

Выбор царя пал на И. А. Вышнеградского. Еще до назна­чения этого видного ученого министром финансов царь ввел его в Государственный совет. Профессор Вышнеградский сотрудничал в изданиях Каткова и был его выдвиженцем. Противники его назначения (а к ним принадлежал и Д. А. Толстой), ссылались на то, что в конце прошлого цар­ствования профессор слыл либералом. Агентура собрала для министра внутренних дел сведения об участии Вышнеград­ского в сомнительных коммерческих операциях. Однако бле­стящие финансовые способности профессора математики и механики оказались решающим доводом для Александра III, который умел не замечать и более серьезные недостатки нужных ему людей. В отличие от своего предшественника, Вышнеградский решил проблему «финансового оздоровле­ния» страны в финансовой же сфере — путем накопления денежной массы и повышения курса рубля. Средством для этого был не подъем производительных сил, а биржевые операции. К концу царствования Александра III, хотя расхо­ды и возросли — в сравнении с 1880 г. на 36%,— доходы за то же время увеличились на 60%. Превышение доходов над расходами исчислялось в 98 790 455 рублей. Резко возросли и вклады в сберегательные банки — 329 064 748 рублей в 1894г. (в 1881 г.—9995225).

Однако, несмотря на бездефицитный бюджет, положение масс оставалось трудным, процветала плутократия. Высокие темпы промышленного и железнодорожного строительства, финансовые успехи были достигнуты за счет высочайшего напряжения производительных сил, истощения народных сбережений, оскудения деревни, оттока из нее населения в город.

Экономическая политика Александра III дает свои под­тверждения невозможности радикального улучшения эконо­мики путем использования финансов как главного рычага ее подъема — без соответствующих мер в области промышлен­ности и сельского хозяйства, от состояния которых зависят сами финансы.

Выявившийся еще в первые пореформенные десятилетия разрыв между современной монополизирующейся промыш­ленностью и разоряющейся, опутанной крепостническими пережитками деревней еще более усилился.

Уже в самом начале царствования Александра можно говорить о существовании у него общего плана контрреформ, то есть преобразований, призванных устранить противоре­чия, внесенные в самодержавную монархию учреждениями и установлениями 60-х гг. Контуры этого плана вырисовыва­ются еще в дебатах вокруг «конституции Лорис-Меликова», когда и консерваторы, и сам царь отмечали пагубное влияние на государственность нововведений Александра II. «Сверх­задачей» императора, если так можно выразиться, его стра­тегической целью становилась ликвидация общественных завоеваний прошлого царствования (земской, судебной и уни­верситетской реформ).

Благосклонно внимая требованиям реакционной печати уничтожить эти чужеродные установления, Александр III отдавал себе отчет в невозможности незамедлительного и радикального осуществления своей программы максимум. За два пореформенных десятилетия новые учреждения — зем­ства, суды — органически вошли в русскую жизнь, став ее привычным достоянием, которого общество не собиралось лишаться. «Законодательством минувшего 25-летия до того перепутали все прежние учреждения и все отношения вла­стей, внесено в них столько начал ложных, не соответствен­ных с внутренней экономией русского быта и земли нашей, что надобно особливое искусство, дабы разобраться в этой путанице. Узел этот разрубить невозможно, необходимо раз­вязать его, и притом не вдруг, а постепенно».

Обращаясь к царю с подобными наставлениями, Побе­доносцев бил Александру Александровичу «челом, его же добром». Царь не был любителем «разрубать узлы». Двига­ясь к намеченной цели — воссоздания дореформенной целостности и «чистоты» системы управления,— он изучал предстоящие препятствия на своем пути, чтобы определить, как и куда сделать следующий шаг, избегая ломки и потря­сений.

Университетская реформа 1884 г. по сути пересматрива­ла устав 1863 г. Подготовленная еще при Д. А. Толстом — министре просвещения,— при активном участии Каткова и профессора Н. А. Любимова, она была отложена в связи с отставкой Толстого. В первые же дни правления Александра III Катков обращается к нему с письмом, где объясняет «край­нюю необходимость и неотложность реформы университе­тов», напоминая о полной готовности ее проекта.

Проект нового университетского устава предусматривал ликвидацию автономии университетов. Введением государ­ственных экзаменов он ставил под контроль не только сту­дентов, но и профессуру. Ректор и декан назначались Мини­стерством просвещения, а не избирались самими преподава­телями из их среды, как это было по уставу 1863 г. Авторы проекта не сомневались, что такой полностью «огосударст-вленный» университет будет способствовать формированию нужных самодержавию научных и чиновничьих кадров ка­зенной интеллигенции.

Как и всякий самодержец, Александр III конечно же меч­тал об интеллигенции послушной, благомыслящей, управ­ляемой, живущей заботами власти, в унисон с ней. Он, пожа­луй, еще более остро, чем его отец, ненавидел «паршивую» разночинскую интеллигенцию с ее свободомыслием, извеч­ным недовольством существующим порядком и порывами к иному общественному устройству. Усматривая в ней источ­ник многих бед, помеху для утверждения единодержавия. Александр Александрович, как и авторы проекта, полагал ре­форму высшего образования необходимейшей и неотложной.

Катков развернул в печати кампанию за пересмотр уста­ва 1863 г., поддержанную «Гражданином» Мещерского. Ох­ранители видели в университетской автономии «опыт кон­ституционного режима» в самодержавном государстве. С университетским самоуправлением связывали и рост ниги­лизма, и студенческие беспорядки, и расшатанность умов, и нездоровые, то есть оппозиционные, настроения.

Но для сторонников университетской контрреформы, как и всякой иной, ее подготовка отнюдь не ограничивалась идей­ным обоснованием. Особое, если не решающее, значение приобретала та закулисная борьба — интриги и сговоры,— которая должна была обеспечить им влиятельных союзников в «верхах». Борьба шла не за голоса в Государственном сове­те — при его законосовещательном характере их количество не решало исход дела. Более важным становилось привлече­ние в свой стан тех, кто был способен повлиять на Александра III, держать под контролем его позицию: великих князей, особо близких царедворцев.

Катков любил напоминать слова Н. М. Карамзина: «Госу­дарь внемлет мудрости, где находит ее, но в самодержавии и не надобно никакого одобрения для законов, кроме подпи­си Государя». Но век на дворе был уже иной, и волеизъявле­ние монарха нуждалось если не в опоре на общественное мнение, то хотя бы в подкреплении мнением ближайших сановников. А Государственный совет начала 1880-х гг., вобравший в себя отставных министров-«шестидесятников», оказался по-своему строптивым. Ряд его членов поддержи­вали реформы прошлого царствования. Среди них А. В. Головнин, Д. Н. Набоков. Н. X. Бунге, К. К. Грот, Д. Н. Замя­тин, Н. И. Стояновский.

Вопреки традиции и статусу этого учреждения Александр III стал назначать его членами своих верных и послушных став­ленников, никогда не бывших министрами. В 1883 г. импера­тор вводит в Государственный совет московского предводи­теля дворянства графа А. В. Бобринского и полтавского уезд­ного предводителя дворянства Г. П. Галагана, в 1886 г.— члена совета, министра просвещения профессора И. А. Вышнеградского, а в начале 1890-х гг.— пензенского губернатора А. А. Татищева и черниговского — А. К. Афанасьева, просла­вившегося употреблением розог.

Барон А. П. Николаи, поспешно назначенный министром просвещения в 1881 г., явно не годился для проведения уни­верситетской контрреформы: на посту товарища министра просвещения А. В. Головнина он участвовал в выработке устава 1863 г. и сохранил к нему приверженность. «Я поло­жительно расхожусь во многом с Николаи,— писал Алек­сандр III Победоносцеву,— и не могу одобрить многие из его действий, а главное, что его подкладка — это Головнин, сей злосчастный гений и друг в. кн. Константина Николаевича, и я знаю из верных источников, что они оба работают и пихают Николаи идти против желаний правительства».

И. Д. Делянов, назначенный вместо А. П. Николаи, был из тех, кто никогда бы не пошел «против желаний правитель­ства». Потому он и оставался на этом посту до своей смерти в 1897 г. Он был ставленником Каткова и Толстого и полно­стью подчинялся их указаниям. Ничего не меняя в проекте университетской контрреформы, он внес его в мае 1884 г. в Государственный совет, где обстановка оказалась достаточ­но сложной. В оппозиции к проекту числили здесь не только Д. А. Милютина. А. А. Абазу. М. Т. Лорис-Меликова, но и бывших министров просвещения — Е. П. Ковалевского, А. В. Головнина, А. П. Николаи, а также таких влиятельных сановников, как Н. X. Бунге, А. А. Половцев и даже сам К. П. Победоносцев.

Противник университетской реформы 1863 г., Победо­носцев с сомнением отнесся к той роли, которая отводилась новым уставом науке. Признавая необходимость ее подчине­ния государственным интересам, бывший университетский профессор все же устрашился столь полного принесения ее в жертву политическим целям. Благонадежность фактиче­ски выдвигалась здесь более важным критерием оценки пре­подавания, нежели его научный уровень. Поистине «храмы науки» превращались, по выражению

П. А. Валуева, в «выс­шие полицейско-учебные заведения». Победоносцев высту­пил против введения государственных экзаменов, настаи­вая, что экзаменовать студентов должны сами преподавате­ли, а не назначенные Министерством просвещения чиновни­ки (как было задумано авторами проекта).

Его защитники в Государственном совете (И. Д. Делянов, М. Н. Островский, П. П. Шувалов, Т. И. Филиппов) выглядели жалко на фоне блестящих выступлений сторон­ников университетской автономии и остались здесь в мень­шинстве. Это заставило Александра III отложить решение вопроса, для него самого вполне ясного, до осени. Однако императору не терпелось внести новый устав в предстоя­щем 1884/85 учебном году, и в августе он созывает совеща­ние в Ропше (под Петербургом), куда вместе с защитниками проекта контрреформы приглашает и Победоносцева.

Доводы Константина Петровича об опасности падения уров­ня образования не казались Александру III столь уж важными. Гораздо ближе и понятнее ему были соображения о том, что университеты — дело государственное, а профессора — долж­ностные лица, находящиеся на коронной службе, и потому долж­ны не выбираться, а назначаться правительством. Да и принцип выборности был столь ненавистен царю, что уже одно это пред­решало его мнение. Александр III принял сторону меньшинст­ва, поддержав проект нового университетского устава.

Надо ли говорить, что и Победоносцев в ходе обсуждения присоединился к сторонникам проекта. «Вицеимператор», как его называли в придворных кругах, умел стоять один против всех, если чувствовал поддержку самодержца. Но пойти против него — даже в союзе с подавляющим большин­ством Государственного совета — никогда бы не осмелился. Впрочем, вопрос, который особенно смущал Константина Петровича,— об отделении экзаменов от преподавания — был решен компромиссно. Наряду с государственными экза­менами вводились и факультативные, которые принимались профессурой.

Устав 1884 г. резко ограничивал автономию университе­тов, усиливая власть над ними попечителей учебных округов и Министерства просвещения. Должности ректора, декана, профессоров замещались по назначению этого последнего.

Публицист Катков, особо ценимый Александром III, горя­чо приветствовал университетский устав

1884 г. как «пер­вый органический закон нового царствования», значение которого далеко выходит за рамки учебного дела. По словам редактора «Московских ведомостей», если устав 1863 г. был «началом системы упразднения государственной власти», то устав 1884 г. знаменовал ее возрождение. «Итак, господа,— злорадно и торжествующе обращался идеолог самодержавия к тем, чьи надежды на либерализацию не сбылись,— встань­те, правительство идет, правительство возвращается».

Ограничение доступа к образованию становится принци­пом политики Александра III. Изучая следственное дело вто­рых первомартовцев, он был неприятно поражен, обнаружив среди студентов, причастных к нему, выходцев из социаль­ных низов. Циркуляр министра просвещения И. Д. Делянова, изданный в июле 1887 г., должен был «урегулировать» социальный состав учащихся. Прозванный «циркуляром о кухаркиных детях», он предписывал не принимать в гимна­зию (а путь в университет открывался только из нее) «детей кучеров, лакеев, поваров, прачек, мелких лавочников и т.п.». Регулятором социального состава служила и высокая плата за обучение: в царствование Александра III она повышалась несколько раз.

При таких взглядах на народное просвещение Александр Александрович, естественно, не стремился к расширению сети учебных заведений. Однако жизнь брала свое, и при нем были открыты Технологический институт (в Петербурге) и Томский университет. Создание научно-образовательного центра в Сибири трудно переоценить. Среди противников этого мероприятия были люди, которым Александр III осо­бенно доверял (К. П. Победоносцев, А. А. Половцев). Они доказывали, что университет в Сибири усилит сепаратист­ские стремления в этом крае. На решение царя повлияло то, что казне университет почти ничего не стоил — он был осно­ван на средства местных предпринимателей.

Одновременно с проведением университетской контрре­формы министром внутренних дел Д. А. Толстым по заказу Царя был разработан проект контрреформы земской. Алек­сандр III не собирался уживаться со всесословным выбор­ным представительством — «земским парламентом». Про­ект покушался на основы местного самоуправления: ликви­дировалась зависимость земских учреждений, они вводились в систему государственную — под контроль губернаторов. Ликвидировалась выборность земских органов и их всесо­словный характер. Министр внутренних дел хорошо знал намерения царя — проект отвечал заветным чаяниям Алек­сандра Александровича, ненавидящего земство, земскую интеллигенцию, земскую оппозицию — рассадник либера­лизма. Однако с осуществлением контрреформы местного самоуправления не спешил. Правитель канцелярии минист­ра внутренних дел А. Д. Пазухин — участник работы над проектом — жаловался Каткову на императора, который, по его словам, мало занимается земской реформой, «даже не прочел всеподданнейшей записки о ней». Катков, развернув­ший наступление на земства в своих изданиях, обратился к царю с письмом, где с большей, чем в печати, резкостью обличал вредность земства для монархии.

Александр III разделял мысли о несовместимости само­державия с принципами выборности и всесословности. И он всей душой хотел бы «очистить земства от недворянских элементов». «Нерадивость» царя к контрреформе, на кото­рую сетовали ее нетерпеливые сторонники, объяснялась пониманием невозможности провести ее в жизнь в том виде. как было задумано. Земства стали неотъемлемой частью рус­ской жизни. Эту жизнь в самых глухих углах страны уже невозможно было представить без земских школ, больниц, без земских учителей и врачей — без тех бескорыстных и самоотверженных земских деятелей, тип которых уже ясно обозначился к началу 1880-х гг. и получил повсеместное распространение. Не отступая от замысла уничтожения зем­ского самоуправления, Александр III сознает, что реализа­ция его может быть лишь постепенной и многоступенчатой.

Важным шагом на этом пути явилось Положение о зем­ских начальниках (1889 г.). Назначавшиеся губернаторами из среды местного дворянства земские начальники сосредо­точивали отныне в своих руках огромную власть на местах. Поставленные над крестьянскими и волостными правления­ми. они унаследовали и функции мирового суда. по этому Положению отменявшегося. Закон 1889 г. решал сразу не­сколько важных задач для самодержавия. Подчиняя кресть­янское самоуправление земским начальникам, он укреплял позиции власти на местах и создавал возможности для пре­стижной службы дворянам. Власть земских начальников становилась своеобразной заменой вотчинной власти поме­щиков, об исчезновении которой после реформы 1861 г. так тосковали реакционеры. Крестьяне, по сути, были поставле­ны в личную зависимость от земских начальников, получив­ших право без суда подвергать их штрафам и арестам.

При обсуждении в Государственном совете «против» подготовленного Д. А. Толстым проекта законов о земских начальниках высказалось подавляющее большинство (39 против 13). Александр III присоединился к меньшинству. А вот проект земской реформы, подготовленный Толстым, так и не удалось осуществить. Дружное неприятие, которое встретил в Государственном совете проект, внесенный на обсуждение преемником Толстого — И. Н. Дурново, заста­вило царя отступить. Впрочем, он был готов к отступлениям. Александр III продвигался к своей цели столь же последова­тельно, сколь и осторожно: он считал, что впереди у него еще много времени, чтобы достичь желаемого. «Положение о зем­ских учреждениях» (1890 г.) серьезно ограничивало неза­висимость земств, подчиняя местное самоуправление кон­тролю бюрократии. Ни одно сколько-нибудь существенное постановление земства не могло быть реализовано, не буду­чи утвержденным губернатором или министром внутренних дел. За счет снижения имущественного ценза и увеличения числа гласных от дворян усилились в земстве позиции дво­рянства. Принцип выборности был сохранен с серьезным изъ­ятием: крестьяне лишались права избирать гласных, они на­значались губернаторами из выбранных от крестьян пред­ставителей. Основные производители страны — земледель­цы — по-прежнему оставались самыми бесправными. Царь, любивший заявлять о прекрасных чертах народа, о своем единстве с ним, на деле настойчиво устранял его от участия в общественно-политической жизни, от решения собствен­ных судеб.

Еще более длительным и трудным оказалось наступление

Александра III на новые суды. Судебная реформа 1864 г.— самая последовательная из проведенных его отцом — поль­зовалась и наибольшей популярностью. «Могучий зародыш новой России» видел в суде присяжных Ф. И. Тютчев. «Три­буна наших новых правовых судов — решительная нравствен­ная, школа нашего общества»,— писал Ф. М. Достоевский.

Надо ли говорить, что независимый от правительства, гласный, состязательный суд присяжных заседателей, изби­равшихся из всех сословий, был особо ненавистен правовер­ным сторонникам неограниченной монархии. Катков еще в 70-е годы начал разъяснять, насколько опасна эта «судебная республика» в самодержавном государстве. При Александ­ре III он это делал с особой резкостью и безудержностью, настаивая, что власть, «не отрекаясь от самой себя», не может оставлять народ на произвол судебных корпораций, «дейст­вующих самоуправно и бесконтрольно и не чувствуя ника­кой зависимости от высшей государственной власти».

Вторил этому и «Гражданин» В. П. Мещерского, повто­рявший, что верховная власть, терпящая независимый от нее суд присяжных, «отдает все свои исторические, святые, крепкие и здоровые прерогативы».

Александр III и сам был проникнут подобными настрое­ниями. Желчь и раздражение, переходящие в ярость, излива­ются в его письмах, где речь заходит о приговорах присяж­ных заседателей. Обращая внимание министра внутренних дел Д. А. Толстого на один из «образчиков безобразия наших судов», он со свойственной ему нескладностью, но вполне определенно выражает свое отношение к их независимости:

«Правительство не должно, а преступно оставлять подобные безобразия безнаказанно».

Александр Александрович и не собирался оставлять суд таким, каким он был создан реформой 1864 г. Ощущая за новыми судебными установлениями серьезную обществен­ную поддержку, император отказывается от фронтального на них натиска. Он постепенно, но неуклонно ограничивает функции суда присяжных, изымая из его ведения ряд делопроизводств. Столь неудобные для власти принципы незави­симости, гласности, несменяемости суда ущемляются не разом, а в продуманной очередности. Выдающийся судебный деятель А. Ф. Кони называл эту политику «членовредитель­ством» судебной реформы.

Министр юстиции Д. Н. Набоков подготовил закон (1885 г.), по которому Высшее дисциплинарное присутствие из сенаторов получало право увольнять и перемещать судей по своему усмотрению. Однако он обставил это право столь многочисленными оговорками, что практического значения мера не имела.

Сменивший Набокова в ноябре 1885 г. А. Н. Манасеин менее стойко выдерживал давление реакционных сил. При нем в судебные уставы были внесены серьезные изменения. Принцип гласности ограничивался введением закрытого су­допроизводства «там, где оно целесообразно» (1887 г.). Был повышен имущественный и образовательный ценз для при­сяжных, что было прямо направлено против демократизации их состава. Из ведомства суда присяжных изымалась значи­тельная категория дел, в том числе и о сопротивлении вла­стям (1889 г.).

Все эти «поправки» к судебной реформе были введены, по сути, волеизъявлением Александра III — в Государственном совете они большинства голосов не получили. Царь неизмен­но присоединялся к мнению меньшинства, возглавляемого К. П. Победоносцевым — ярым врагом судебной реформы. Среди этого меньшинства, как правило, оказывались великий князь Владимир Александрович, министр государствен­ных имуществ М. Н. Островский, товарищ министра внут­ренних дел И. Н. Дурново, профессор И. А. Вишнеградский. Председатель Государственного совета великий князь Миха­ил Николаевич чаще занимал нейтральную позицию.

Незадолго до своей кончины в 1894 г. Александр III назна­чил на пост министра юстиции Н. В. Муравьева, который должен был наконец осуществить то, что не удалось его пред­шественникам. Муравьев по всем статьям подходил для проведения судебной контрреформы: сотрудник изданий Каткова, главный прокурор на политических процессах, он планировал полный пересмотр судебных уставов 1864 г. Но после смерти Александра III обстановка в стране быстро менялась, и план пришлось отложить. Новый суд, несмотря на серьезные удары, все же уцелел до 1917 г., когда был сметен революцией.

Вынужденный до поры терпеть действующие судебные установления, Александр III постоянно вмешивался в судо­производство, предрешая или же изменяя приговоры по де­лам, которыми заинтересовался. Дела по политическим преступлениям император предпочитал отдавать военному суду, отличавшемуся быстротой следствия и тяжестью нака­зания. В мае 1885 г. Александр Александрович высочайше повелел записать в Военно-судебный устав, что в случае выяснения «уменьшающих вину обстоятельств» суд входит с ходатайством о смягчении наказания перед царем». Избегая беспокоить царя, военные суды стали обходиться без «смяг­чения».

В последней четверти XIX в. самодержавие явно было не  способно сохранять равновесие под сенью собственных же законов — требовались чрезвычайные меры. Непрерывное продление принятого в 1881 г. как «временного» «Положе­ния о мерах к охранению государственной безопасности и общественного спокойствия» — тому свидетельство. По на­туре Александр Александрович не был ни злым. ни деспотич­ным, но в его политике можно отчетливо проследить это нарастание внесудебного произвола, неизбежного для власти, не ощущающей серьезной общественной поддержки. Политический режим при предпоследнем российском само­держце неуклонно приближался к тоталитарному, обнару­живая сходство с ним не столько в степени жестокости ре­прессивной политики, сколько в ряде ее исходных принци­пов. Нетерпимость к инакомыслию, к расхождениям с офи­циальной идеологией, преследование личности не только за противоправные действия, а за сам образ мыслей — эти чер­ты тоталитарного государства характерны и для монархии Александра Ш, государства по природе своей авторитарного.

Дела административно высланных без суда (по «Поло­жению об охране») за период с начала 1880-х гг. до начала 1890-х гг. свидетельствуют, что мотивами высылки служили не только антиправительственная пропаганда, распростра­нение и хранение запрещенной литературы, укрывательство государственных преступников, недоносительство, житель­ство по фальшивому виду, но и «вредный образ мыслей», «вредное влияние на окружающих», «неблагонадежное по­ведение», «сомнительные знакомства», «сомнительное пове­дение». «сомнительная благонадежность», «принадлежность к вредному семейству» (то есть к такому, где имелись лица, разыскиваемые полицией).

И все же самодержавная власть превращала своих вра­гов в людей, «лишенных всех прав состояния, но не в «лагер­ную пыль». «Государственные преступники» могли жаловать­ся самому императору на условия содержания и на неспра­ведливость приговора. Личным волеизъявлением Александр III неоднократно заменял смертную казнь пожизненным заклю­чением в Шлиссельбурге. Возможно, император догадывал­ся, что большинство «смертников» предпочло бы ее медлен­ному умиранию в «государевой тюрьме». Прочитав сотни томов следственных дел, он основательно познакомился с психологией революционеров, жаждавших, по выражению Достоевского, «скорого подвига».

Вторых «первомартовцев» (А. И. Ульянова и его соратни­ков) император помиловать отказался, позабыв, как видно, о своем ответе Л. Н. Толстому, просившему о милосердии к участникам цареубийства 1 марта 1881 г. Тогда он заверил писателя, что собственных врагов он простил бы. Однако карательная политика Александра III говорит о том, что к своим врагам он был жесток и непреклонен. За 1883— 1890 гг. вынесено 58 смертных приговоров, из которых 12 приведены в исполнение. Напомним, что только в 1879—1882 гг. казней было 29. Цифры эти кажутся ничтожными в сравнении с теми, в которых выражаются репрессии в послереволюцион­ном обществе — при большевистской диктатуре. Но совре­менники, не ведая о грядущем, сравнивали александровскую монархию с правовыми европейскими государствами.

Сам Александр Александрович склонен был считать свое правление самым гуманным и просвещенным в истории ди­настии Романовых. Искренне восхищаясь своим дедом, мно­го перенимая из его политики, Александр III признавал, что в николаевскую эпоху царил произвол, который лишал самодержца широкой общественной поддержки. Но и желая сам обрести такую поддержку, царь в «державных» интересах постоянно нарушал законы собственного царства.

Исследователь царских тюрем за период 1762—1917 гг. М. Н. Гернет пришел к выводу, что режим для политических был самым тяжелым при Александре III, особенно с 1884 г., когда в Шлиссельбурге открылась «государева тюрьма». Весь мир в 1889 г. облетела весть о трагедии на Карийской катор­ге. Народоволка Н. К. Сигида за «оскорбление власти» (по­щечина коменданту) подверглась наказанию розгами и в тот же день покончила с собой. В знак протеста приняли яд и несколько ее товарищей по заключению.

По свидетельству И. Н. Дурново, именно Александр III потребовал такого наказания каторжанке, наложив резолю­цию: «Дать ей сто розог». «Постыдная деятельность висе­лиц, розг, гонений»,— говорил о политике Александра III Л. Н. Толстой, имея в виду не только репрессии против ре­волюционеров.

Император вмешивался не только в дела государствен­ных преступников, которые всегда держал под контролем. Он «корректировал» и приговоры по уголовным процессам. Главный военный прокурор светлейший князь А. К. Имере­тинский жаловался на царские поправки к решениям суда, несообразные с юстицией. Так, Александр III «простил» офи­цера В. А. Жеребкова, застрелившего в ссоре товарища, «про­стил» корнета А. Бартенева, убившего актрису Висновскую. Царь руководствовался при этом не столько материалами следствия, сколько личным впечатлением. В деле Бартенева (которое легло в основу рассказа И. А. Бунина «Дело корнета Елагина») симпатии Александра Александровича оказались явно не на стороне жертвы: сочувствие его вызвал как раз преступник. Русский офицер, дворянин, полюбивший актри­су Варшавского драматического театра, Бартенев не решил­ся жениться на ней — польке, католичке, женщине достаточ­но легкого поведения. Но и разлюбить не сумел — как и сам император, он был из породы однолюбов. Подействовало на Александра III, по-видимому, и красноречие защитника Бар­тенева Ф. Н. Плевако — одного из лучших российских адво­катов. И вот одним росчерком пера царь круто изменил при­говор: вместо 8 лет каторги Бартенев оказался лишь разжа­лованным в рядовые.

В 1881 г. возникло дело о злоупотреблениях на Петер­бургской таможне. Тесть К. П. Победоносцева А. А. Энгельгардт наряду с другими чиновниками был уличен в незакон­ных махинациях, нанесших убыток казне. Но по велению императора Энгельгардт был отдан на поруки Победоносцеву (под залог в 50 тыс. рублей, которые тот так и не запла­тил), а само дело прекратили. Слух о вмешательстве импера­тора в дело родственника обер-прокурора Синода быстро распространился в обществе, как бы подтверждая, что зако­ны в самодержавном государстве пишутся не для всех. Алек­сандр III не раз предоставлял подданным подобные доказа­тельства того, что независимого суда при неограниченной монархии быть не может.

Понимая, насколько важно выглядеть в глазах подданных справедливым, Александр III иногда по-своему пытался быть объективным, невзирая на лица. Когда вскрылись серьезные злоупотребления бывшего министра внутренних дел Л. С. Макова, Александр III приказал предать суду и его, и ряд высокопоставленных чиновников. И настолько страш­ным показалось им это решение царя, что некоторые из обви­няемых так и не захотели дожидаться суда. Маков застре­лился, С. С. Перфильев (правитель канцелярии министра внутренних дел) покушался на самоубийство.

Столь же нелицеприятной была позиция Александра III в «логишинском деле», получившем громкую огласку в середи­не 80-х гг. Минский губернатор В. С. Токарев незаконно, как казенную, приобрел за бесценок землю крестьян села Логишина в Пинском уезде. Через генерала Лошкарева — своего покровителя в Министерстве внутренних дел — Токарев добился, чтобы искавшие правды крестьяне были подвергну­ты массовой порке. По воле императора Токарев и Лошкарев были отданы под суд. Дело закончилось рассмотрением в Государственном совете. Подсудимые были уволены со сво­их должностей, с запрещением впредь поступить на государ­ственную службу. Напрасно великий князь Михаил Нико­лаевич ходатайствовал за них в целях «поддержания вла­сти». Александр III понял, что именно ее престиж требует наказания виновных в столь беззастенчивом попрании закона.

Произвол, несовместимый с правопорядком, обнаружи­вал самодержец и в своих отношениях о прессой. Российская журналистика, оживившаяся в конце царствования Алексан­дра II, чахла на глазах под воздействием Временных правил о печати. Подготовленные при Н. П. Игнатьеве и принятые при Д. А. Толстом в дополненном виде, они ставили прессу под жесткий контроль администрации, усилив цензурный гнет. Одно за другим гибнут либеральные издания «Молва», «Страна», «Порядок», «Земство». В 1884 г. закрыт лучший демократический журнал «Отечественные записки». Жур­нал «Дело» после разгона редакции и ареста ряда сотрудни­ков теряет свой передовой характер и вместе с тем подпис­чиков. Видные деятели народнической журналистики —  Н. К. Михайловский, С. Н. Кривенко, К. М. Станюкович — были высланы из столицы. Легальные публицисты, по сути, загоняются в подполье: многие наблюдения о русской жизни можно было высказать только в нелегальной печати. Но и она из-за полицейских преследований почти не имела распро­странения. «Народная воля» выпустила последний номер своей газеты в октябре 1885 г.

Александр III целеустремленно добивался единомыслия в печати. Вставший во главе цензуры в 1883 г. Е. М. Феокти­стов, верный соратник М. Н. Каткова, соответственно на­правлял работу Главного управления по делам печати.

Обсуждение правительственной политики вообще изы­малось из журналистики, а специальными циркулярами пред­писывалось «воздерживаться» от сообщений о земских по­становлениях, о положении дел в учебных заведениях, об отношении крестьян к помещикам и т.д. Накануне 25-летия отмены крепостного права было запрещено упоминать об этой дате в газетах и журналах, не говоря уж о том, чтобы праздновать юбилей великой реформы.

Отечественную журналистику Александр III восприни­мал как досадную помеху самодержавному правлению. Под напором цензуры неофициальные издания продолжают сда­вать позиции: в середине 80-х гг. перестают выходить либе­ральные газеты «Голос», «Русский курьер», «Московский телеграф». В то же время умножаются препятствия для воз­никновения новых органов, получить разрешение на которые становится чрезвычайно трудно.

Самодержец не оставлял вниманием и книгоиздательст­во. Отпечаток его вкусов и пристрастий, о которых прекрас­но знали в Главном управлении по делам печати, лежит на многих постановлениях этого учреждения. Цензурных гоне­ний не избежали признанные классики русской литературы. Запрещаются «Мелочи архиерейской жизни» Н. С. Лескова, признанные цензурой «дерзким памфлетом на церковное управление в России». Запрещается «Крейцерова соната» Л. Н. Толстого, которую Александр III посчитал «циничной». Правда, после усиленных хлопот Софьи Андреевны Толстой, вняв ее просьбе, царь разрешает включить это произведение в собрание сочинений писателя. Отношение к автору «Вой­ны и мира» — романа, любимого императором,— у него было Двойственное. Похоже, что Александр Александрович пред­восхитил оценку Толстого как «великого художника», кото­рый «жалок как философ». Такие его сочинения, как «В чем моя вера», «Исповедь», становятся запретными, за их чтение и распространение преследуют. Но, карая читателей, автора Царь трогать не велит.

Цензура Александра HI запрещает и другую исповедь — старца Зосимы из романа Достоевского «Братья Карамазо­вы». Подготовленный для отдельного издания отрывок из романа с размышлениями этого героя о глубоком социальном неблагополучии в стране, с его мечтой о времени, когда «са­мый развращенный богач устыдится богатства своего перед бедным», был признан вредным, «несогласным с существую­щими порядками государственной и общественной жизни».

По верному заключению современного либерального пуб­лициста, политика Александра III в области печати усилива­ла «влияние мнений, процветающих во мраке, опирающихся на молчание». Процветала «охранительная» пресса — изда­ния Каткова, Мещерского и другие, официальные и официоз­ные. Но эти же условия — «мрак» и «молчание» оказались благоприятны и для крайне левых общественных течений. Именно в эпоху Александра III, по признанию В. И. Ленина. «всего интенсивнее работала русская революционная мысль, создав основы социал-демократического мировоззрения».

Народническая интеллигенция в этот период отворачива­ется от политики, выдвинув на смену требованиям граждан­ских свобод и социальных преобразований теорию «малых дел». В усыпленной или, по выражению А. А. Блока, «заспан­ной стране» Александр III все более входил в роль неограни­ченного повелителя. Казалось, протестовать против устано­вившегося режима бессмысленно и бесперспективно: он исключал даже малейшую критику власти. Деятель народни­ческой журналистики М. К. Цебрикова безуспешно пыта­лась организовать адрес императору от интеллигенции, где высказать общее ощущение опасности от утеснений мысли и печати. Потерпев неудачу, Мария Константиновна от своего имени написала открытое письмо Александру III, сама изда­ла его (в 1889 г. в Женеве) и на себе, под одеждой перевезла весь тираж (1000 экз.) через границу.

Цебрикова призывала царя с высоты трона вглядеться в страну, которой он правит, в ее беды и нужды. Она писала о том, что, ничего не дав обществу, Александр III многое от­нял. Обращая внимание на травлю, которой подвергается в империи интеллигенция, Цебрикова утверждала, что гоне­ния на нее всегда были симптомом отчуждения власти от общественных интересов. Досталось в письме и самой интел­лигенции, ее равнодушию к политике, терпимости к безобраз­ным проявлениям режима.

Ответом царя была высылка Цебриковой в Вологодскую губернию. Дочь генерала, мать семейства подлежала изоляции за суждения, которых не имела права иметь. И никто больше не нарушал покой императора подобными обращениями.

Пожалуй, именно во внешней политике склонность Алек­сандра III к консерватизму, нелюбовь к переменам и тяга к стабильности сыграла вполне положительную роль.

Продолжая миролюбивую политику своего отца, он дей­ствовал еще более осторожно и взвешенно, не давая втянуть страну ни в один из намечавшихся международных конфлик­тов. Свою роль при этом играли и природные свойства его натуры, отнюдь не агрессивной, а также живая память о русско-турецкой войне, которая так дорого обошлась России.

После смерти в 1882 г. престарелого канцлера А. М. Гор­чакова министром иностранных дел становится исполняв­ший должность товарища министра Н. К. Гире, уступавший Горчакову и в дипломатических способностях, и в образован­ности. А между тем положение России после Берлинского конгресса, который свел почти на нет завоевания Сан-Стефанского договора, было сложным.

В Средней Азии, завоевание которой началось при Алек­сандре II, российская экспансия столкнулась с английской. Граница владений Российской империи после взятия Геок-Тепе вплотную придвинулась к Афганистану — где господ­ствовало влияние Англии. Ее продвижение и усиление в Азии угрожало осложнением Восточного вопроса. В 1885 г. рус­ские войска, уже завоевавшие большую часть Туркмении, у границы Афганистана, на реке Кушке, столкнулись с афган­скими войсками, предводительствуемыми английскими офи­церами. Афганцы потерпели поражение, а Россия и Англия оказались на волосок от войны. Александр II получил тогда ряд докладных записок от высших правительственных лиц. предупреждавших о вероятной возможности войны с Англи­ей. В частности, генерал-майор императорской свиты, член совета министра внутренних дел граф Кутасов обращал особое внимание на необходимость защиты Черноморского побережья от британского флота. Сознавая реальную опас­ность войны, Александр III не сделал ни единого неосторож­ного движения ей навстречу.

Афганский кризис удалось ликвидировать с помощью Союза трех императоров (Германии, Австро-Венгрии и Рос­сии), заключенного еще при Александре II (в 1881 г.).

Не менее напряженной была обстановка на Балканах, где слабело русское влияние и усиливалось австрийское. Отре­шиться от всяких обязательств по отношению к России, вое­вавшей за освобождение Болгарии, пожелал ее правитель — князь Баттенбергский. Русский ставленник, родственник Александра III, князь Александр повел себя неожиданно для Царя. Не согласовав с ним своих действий, даже не упредив о них, правитель Болгарии в 1885 г. присоединил к ней Восточную Румелию — автономную провинцию Турции. Эта акция, идущая вразрез с Берлинским трактатом и интереса­ми Турции, грозила международным конфликтом. Александр III, однако, отказался от военного вмешательства в болгарские. дела, которого ожидала от него Европа. Он вычеркнул Алек­сандра Баттенбергского из списков офицеров русской армии и отозвал русских офицеров из армии болгарской. Импера­тор тайно содействовал государственному перевороту в Бол­гарии (в августе 1886 г.), для чего пригодилась мощная сеть заграничных агентов царской полиции.

Вскоре, однако, изгнанный из Болгарии князь Баттенбергский был вновь приглашен на болгарский престол. Он обратил­ся к Александру III с просьбой о прощении и помощи, но ни того, ни другого не получил. В глазах царя он был предателем и, по словам Александра III, должен был сам расхлебывать кашу, которую заварил. Без поддержки царя князь Баттенбергский не решился принять власть и покинул Болгарию. Правительство, остававшееся в стране, ориентировалось на Авст­ро-Венгрию, все более отдаляясь от России. Александр III пы­тался восстановить позиции России в Болгарии мирным дипло­матическим путем. И хотя терпел неудачу за неудачей, иных способов достижения этой цели не планировал.

Отказавшись после некоторых колебаний вступить в Тройственный союз, в котором место России рядом с Австри­ей и Германией заняла Италия, Александр III склонялся все более к сближению с Францией.

Отношения России с Германией, на союз с которой пер­воначально ориентировался Н. К. Гире, осложнились благо­даря жесткой таможенной политике самодержца, лишавшей, по сути, германскую промышленность ее важнейшего рынка сбыта. Бисмарк, в свою очередь, грозил России таможенной войной. Катков развернул против Гирса шумную кампанию в своих изданиях, требуя смещения «антинационального» ми­нистра иностранных дел.

После отставки Бисмарка в 1890 г. его преемник генерал Каприви отказался возобновить договор с Россией 1887 года, что подтолкнуло царя к союзу с Францией. Давняя антипа­тия Александра III к Германии выражалась все более откро­венно и, как считали приближенные, не без влияния Марии Федоровны. Императрица на всю жизнь сохранила непри­язнь к Германии, воевавшей с ее родной Данией и отторгнув­шей в пользу Пруссии Шлезвиг и Голштинию.

В 1891 г. Александр III посетил Французскую промыш­ленную выставку в Москве и лично приветствовал визит французской эскадры в Кронштадт. Европейские газеты со­общали, как российский самодержец стоя выслушал <Марсельезу» — гимн Французской республики — и предложил тост за ее президента.

В дипломатических делах Александр III был по-своему обычаю немногословен и предельно конкретен, предпочитая заверениям поступки. Когда К. П. Победоносцев напомнил ему о необходимости сделать традиционное заявление перед европейскими дипломатами о миролюбии России, царь совет отклонил: «Я не намерен вводить этот обычай у нас, из года в год повторять банальные фразы о мире и дружбе ко всем странам, которые Европа выслушивает и проглатывает еже­годно, зная хорошо, что все это одни только пустые фразы, ровно ничего не доказывающие».

И Европа, которую царь не стал заверять в стремлении к миру, признала его миротворцем. Александр III не только избе­гал рискованных ситуаций, чреватых войной для своей страны, но и сумел повлиять на общеевропейскую обстановку, способ­ствуя смягчению напряженности между Германией и Франци­ей. Когда в 1887 г. Вильгельм I под видом маневров сосредото­чил на французской границе большое количество войск, имен­но Александр III без особого шума стабилизировал ситуацию путем приватных переговоров с германским императором.

Памятью о доброй воле русского царя, проявленной в сложной обстановке назревающих международных противо­речий, остался мост Александра III в Париже — один из красивейших в Европе.

«Титул» миротворца Александр III действительно заслу­жил своей внешнеполитической деятельностью. Но, имея в виду его государственную деятельность в целом, назвать его миротворцем мешает многое. Он решился на добрые отноше­ния с Французской республикой, написавшей на своем зна­мени столь ненавистный самодержцу девиз: «Свобода, ра­венство, братство». Но не сделал и попытки пойти на сбли­жение с оппозиционной интеллигенцией своей страны, вы­слушать и понять ее представителей, пекущихся совсем не о собственных интересах. Всем, кто покушался на ограничение самодержавной власти, он объявлял беспощадную войну.

На своей земле, сберегаемой им от внешних войн, он не стал миротворцем. И надо сказать, что Александр III внес тем самым свой вклад в подготовку той братоубийственной бой­ни, что развернулась при его сыне.

В мае 1884 г. по случаю совершеннолетия наследника Николая Александровича и принятия им присяги на верность престолу М. Н. Катков разразился специальной передовой. Он призывал будущего царя не следовать пожеланию поэта «быть на троне человеком». Идеолог самодержавия поучал, по-видимому, не только цесаревича, но и приближавшегося к своему сорокалетию императора, доказывая, что «все побу­ждения и требования человеческой природы» должны умолк­нуть, подчинившись государственным интересам.

Царствование Александра III дает свою пищу для раз­мышления о взаимодействии «человеческого» и «государст­венного» в правителе, облеченном неограниченной властью. Несомненно, в натуре Александра Александровича было за­ложено от природы немало достоинств — доброта, трудолю­бие, трезвый ум, верность в привязанностях. Однако пребы­вание на троне во всеоружии вседозволенности наложило отпечаток на личность царя, подавив и исказив многие из его достоинств и развив как раз дурные черты его характера.

А характер Александра III был незаурядным, это была личность крупная и значительная. Еще более значительной эта фигура воспринималась в царствование Николая Алек­сандровича. С. Ю. Витте рассказывает, как в революционном 1907 году накануне роспуска 2-й Государственной думы в его кабинет пришел министр двора барон В. Б. Фридерикс с во­просом: «Как спасти Россию?» В ответ Витте обернулся к портрету Александра III: «Воскресите его!»

Витте вспоминал об Александре III как о человеке со «стальной волей», но консервативные правители, как прави­ло, и выглядели волевыми и непоколебимыми. Те же из само­держцев, кто проявлял стремление к преобразованиям, го­товность к уступкам общественным требованиям, оценива­лись порой как люди непоследовательные, слабовольные. И надо признать, что тем, кто хотел «законсервировать» суще­ствующий порядок, было легче проявить твердость и после­довательность, чем вступавшим или собиравшимся вступить на путь реформ.

При недостаточной образованности Александр III, безус­ловно, обладал природным умом — практическим, здравым, хотя неразвитым и довольно ограниченным. Ум императора был сосредоточен на защите интересов самодержавия и им­ператорского дома, которые Александр Александрович ото­ждествлял с интересами страны, народа. Нераздельность их он никогда не подвергал сомнению. «Сомненья дух» был так же неведом царю, как и его врагам —  революционерам. Уже поэтому трудно согласиться с С. Ю. Витте, находившим у Александра III «громадный выдающийся ум сердца». Полити­ке предпоследнего царя как раз не хватало «сердечности» — широты, терпимости.

Считавший себя христианином, он был жесток и непоко­лебим по отношению к иноверцам. В империи с одинаковым упорством преследовали духоборов, пашковцев, штундистов, толстовцев — всех отступников от официального вероиспо­ведания. Бесценные древние рукописи сектантов конфисковывались дети отнимались у родителей.

Под любимым девизом царя «Россия для русских» ущем­лялись права «инородцев» при поступлении на государствен­ную службу и в хозяйственной деятельности. А. А. Полов­цев, отнюдь не противник русификации национальных окра­ин, не раз в дневнике возмущался тем, как топорно и прямо­линейно она проводится. «Смешение принципов националь­ного и религиозного достигло последних пределов уродст­ва.— писал князь С. М. Волконский о «политически-умст­венных трафаретах» александровской политики.— Только православный считался истинно русским, и только русский мог быть истинно православным. Вероисповедной принад­лежностью человека измерялась его политическая благона­дежность».

Одержимый вслед за Победоносцевым мыслью, что «жиды всюду проникли, все подточили». Александр III дает волю и антисемитским настроениям. Сокращается черта оседлости, все новым изъятиям подлежат места, где разрешено селить­ся евреям. В 1891 г. по инициативе великого князя Сергея Александровича, московского генерал-губернатора, высели­ли 17 тыс. ремесленников-евреев, что заметно дестабилизи­ровало городскую жизнь.

На почве религиозно-национальной политики александ­ровского царствования выросло позорное Мултанское дело (1892—1896), когда обвинение в ритуальном жертвоприно­шении было предъявлено целому народу. В действительно­сти же получилось, что именно крестьяне-удмурты, обвинен­ные в убийстве, которого якобы требовало их языческое ве­роисповедание, были принесены в жертву стереотипам рели­гиозным и политическим.

Национализм и шовинизм, проповедуемые с высоты тро­на, призванные отвлечь внимание от острых социальных и политических проблем, разжигали самые низменные стра­сти. Накопившееся недовольство масс направлялось в нуж­ное правительству русло. Александр III, следуя традициям династии, верил, что национальная и религиозная общность может сплотить страну, раздираемую общественными про­тиворечиями. Национализм становится одним из ведущих принципов его правления, вызывая все новые проблемы мно­гонациональной империи.

Сознавал ли сам император, сколь грозные конфликты

зреют в управляемом его уверенной рукой государстве? В дневнике, где он, оставаясь с самим собой наедине, мог высказаться без оглядки и опасений, нет и следа подобных тре­вог. Дневник Александра III фиксирует лишь внешние собы­тия его окольного мира: завтраки, обеды, ужины, домашние дела, охота. О занятиях государственными делами говорится здесь бегло и глухо — отмечается лишь время, отведенное для чтения государственных бумаг и приема министров. Эта пунктирная хроника жизни царской семьи при всей насы­щенности ее встречами со множеством лиц, балами, путеше­ствиями, официальными приемами и домашними застолья­ми, при всей пестроте и блеске рождает впечатление скудо­сти духовного мира самого «хроникера».

Александр III выделялся среди российских самодержцев трудолюбием и усидчивостью. Чтению и подготовке офици­альных документов он посвящал по нескольку часов в день. Спать ложился не ранее 2—3 часов ночи. Правда, всегда имел днем часы для отдыха и сна (перед ужином).

Любимыми видами отдыха императора были охота и рыб­ная ловля. Для охоты царь предпочитал Беловежскую пущу. Ему не надо было выслеживать добычу, подвергаясь опасно­сти,— опытные егеря обеспечивали, чтобы она находилась на досягаемом расстоянии от царя, ничем ему не угрожая. Трофеи царской охоты всегда громадны. Поштучно забива­лись лишь медведи и зубры. Счет кабанам, лисицам, оленям шел на десятки, а зайцы убивались сотнями. По-видимому, те же чувства самоутверждения и довольства собой испы­тывал царь, вылавливая (вынимая) из гатчинских озер, где для него разводили ценные породы рыб, по 60—80 форелей зараз.

Во дворцах по установившейся традиции играли люби­тельские спектакли, давали домашние концерты. Из русских композиторов императорская чета предпочитала Чайковско­го и Глинку. Мария Федоровна любила Шопена и Моцарта. Полюбившийся спектакль в театре смотрели по нескольку раз. Так, судя по дневнику Александра III, в 1891 г. они не единожды побывали на «Женитьбе Белугина» в драматиче­ском театре, многократно прослушали «Фиделио» Бетховена и «Ромео и Джульетту» Гуно.

Император не любил «грубого реализма» ни в живописи, ни в литературе, но отнюдь не был сторонником «чистого искусства», подходя к нему с утилитарными требованиями. Идейность признавал более важным, чем художественность. Запрещая для сцены «Власть тьмы» Л. Н. Толстого, Алек­сандр III признавал, что пьеса «написана мастерски и инте­ресно», однако идеи ее посчитал вредными. Не разрешив 'выставлять полотна И. Е. Репина и Н. Н. Ге. он опять-таки исходил не столько из эстетического, сколько из «идейного» воздействия их живописи. Самодержец во многом предъявил требования к искусству тоталитарной системы.

   В своих привязанностях и симпатиях Александр III оста­вался не менее консервативен, чем в политике. Характерно, что на очередные дворцовые празднества он, по свидетельст­ву А. А. Половцева, распоряжался звать тех, «кто обычно бывает». При неизбежных изменениях близкое окружение царя оставалось в основном постоянным. Непременными участниками дворцовых приемов и торжеств оставались его друзья молодых лет, адъютанты времен русско-турецкой вой­ны с их женами — Барятинские, Воронцовы-Дашковы, Ше­реметевы.

С 1860-х гг. сохранялись у царя тесные, хотя и неровные, отношения с князем В. П. Мещерским, унаследованные от покойного брата Николая. Они неоднократно прерывались по причине возникавших вокруг Владимира Петровича скан­далов. В начале 1880-х гг. репутация князя — представителя славного и древнего рода — становится настолько скверной, что отношения с ним Александра III принимают полуконспи­ративный характер — поддерживаются тайком при посред­ничестве Победоносцева. С. Ю. Витте, рисуя образ Алексан­дра Александровича как человека чрезвычайно прямого, от­крытого, который «ничего не делал тайком», погрешил про­тив истины. Царь тайно дружил с человеком, от которого отвернулись родственники, кого открыто презирали в обще­стве. Мещерского перестали принимать во многих домах, но к царю он по-прежнему был вхож, хотя и «с заднего крыльца».

В 1887 г. Александр III субсидирует возобновившийся «Гражданин». 100 тысяч рублей были выданы Мещерскому из сумм, предназначавшихся на женское образование. Царь считал его ненужной и вредной блажью: слова «курсистка» и «нигилистка» были для него синонимами. Мещерского же ценил как даровитого писателя, имея в виду не столько его романы из жизни «большого света», сколько публицистику, Яростно ополчаясь на «пошлый либерализм», занесенный с Запада, «Гражданин» снова — однообразно и монотонно — отстаивал дорогие Александру III «устои».

Судя по их переписке, дружба была далеко не идилличе­ская. Царь упрекал Мещерского в нахальстве, навязчивости, попрошайничестве. Но, как ни парадоксально, эти черты по-своему привлекали императора, придавая его отношениям с князем иллюзию простоты и равенства, которых так не хва­тало в общении с другими. Мещерский по своей недалекости временами терял дистанции, соблюдавшуюся императором; в контактах со всеми подданными. Но фамильярность и бесцеремонность Владимира Петровича позволяли царю несколько передохнуть от всеобщей лести и угодничества: и то и другое оказывалось по-своему нужным.

В последние годы правления Александра III среди при­ближенных к нему замаячила фигура начальника царской охраны генерала П. А. Черевина. Царь любил с ним рыба­чить, охотиться, играть в карты, а также и выпить. Послед­ним, впрочем, вопреки воспоминаниям Черевина. Александр Александрович не злоупотреблял. Среди приближенных Александра III трудно разглядеть настоящих друзей: были соратники, на которых он опирался, и приятели, с которыми любил коротать досуг. Среди соратников еще современники выделяли Д. А. Толстого. М. Н. Каткова и К. П. Победонос­цева. Имя Победоносцева, по сути, стало метафорой: эпоха Александра III часто определяется и как эпоха Победоносце­ва. Его идеи наложили отпечаток на имперскую политику, люди, им выдвинутые, им рекомендованные, занимали клю­чевые посты на государственной службе.

Могущество Победоносцева, основанное на его близости к императору, сделало его неким центром притяжения всех жаждущих устроить свои дела, и тех, кто стремился повли­ять на «ход идеи и ход вещей» в империи. Через него пыта­лись продвинуть тот или иной вопрос в Государственном совете или Комитете министров — голос Победоносцева значил много. С его помощью решались проблемы продвиже­ния по службе, повышения в чинах, получения титулов, на­граждения и назначения окладов.

Константин Петрович брался решать подобные дела не только по свой отзывчивости и доброте. Он хотел и себе и другим подтвердить свою способность воздействовать на события, на сильных мира сего, от которых уже себя не от­делял: Но обретенное в первые годы царствования влияние на Александра III он использовал нерационально. Он обраща­ется к нему не только по важным государственным вопро­сам, но и по мелким, частным, решать которые было вовсе не царское дело. Вот, например, он пишет (нечто вроде доноса) о вредоносности журнала «Русская мысль», сообщает о бес­порядках в Московском Кремле, негодует по поводу непра­вильного распределения помещений в здании морского ми­нистерства. Можно себе представить, как утомляли царя подобные письма, как досаждали ему. Все охватывавшая опека Победоносцева не просто тяготила — Александр III, не без помощи Марии Федоровны, все более понимал, что она вре­дит ему в глазах окружающих. К тому же рассуждения Кон­стантина Петровича о положении дел в империи все меньше нравились царю. Резко-критическое, постоянно мрачное их восприятие, относившееся уже не к прошлому царствованию, а к нынешнему, раздражало Александра III. Отношения его с Победоносцевым с середины 1880-х гг. становятся все холоднее, они редко общаются, переписка их явно оскудевает.

Но, отдалив от себя обер-прокурора Синода, царь не пре­рвал сотрудничества с ним, которое просто стало не столь интенсивным, как в первые годы царствования. Победонос­цеву доверил он преподавание наследнику. Утратив всемогу­щество, Константин Петрович не потерял своего влияния при дворе. Огромные его связи в высших сферах, колоссаль­ная осведомленность о том, что там происходит, делали его фигуру весьма значительной. И сам император, укротив энер­гию своего советника, продолжал с ним считаться.

Победоносцев оставался одним из главных и надежных единомышленников Александра III, но настоящей близости между ними не было и в ту пору, когда царь шага не мог ступить без своего «тайного советника». Слишком разными людьми они были по мироощущению. Для главы Церкви зем­ная жизнь не представляла само ценности, являясь некоей ступенью к переходу в иной мир. Кроме горя и печали, в ней не могло быть ничего постоянного. И только как воздаяние за земные страдания в царстве Божьем могли явиться и радость и утешение,

Александр III любил и ценил радости земные и знал в них толк. Он получал их и от удачного решения государственных задач, и от своей семейной жизни, в которой был счастлив Семейная жизнь Александра Александровича, исполненная мира, любви и согласия, выгодно выделяла его среди монархов, давая современникам надежду на то, что в царе будут проявляться «человеческие» чувства. Его державные родители жили каждый своей отдельной жизнью, у них же с Марией Федоровной она была в основном единой и общей Мария Федоровна сопровождала супруга не только на балах и раутах, празднествах и парадах. Она была его спутницей в далеких и утомительных поездках по святым местам, участ­ницей охоты — в том числе и медвежьей. Вместе с ним посе­щала солдатские казармы и богадельни. Судя по дневнику Александра III, только в январе 1891 г., к примеру, они вме­сте посетили Пажеский корпус. Смольный институт. Нико­лаевский институт. Александровские училище. Педагогиче­ские курсы. Конногвардейский корпус. Александровскую барачную больницу. Дом для престарелых. Вдовий дом. В том же 1891 г. в разгар холерной эпидемии Мария Федоров на вместе с мужем входила в холерный барак — утешить, ободрить безнадежных больных.

По просьбе императрицы А. А. Половцев составлял для нее специальные «мемории» об очередных заседаниях Государственного совета. Она интересовалась прохождением здесь тех или иных вопросов, ходом дискуссии, голосовани­ем. Мария Федоровна вовсе не пыталась играть роль Эгерии при державном супруге, да Александр III с его патриархаль­ными понятиями о семье вряд ли бы это и потерпел. Она хотела жить с мужем одними заботами и тревогами.

Эти заботы и тревоги составляли часть ее мира, запол­ненного любовью к семье, к детям, к радостям жизни. К по­следним Минни (так звал ее Александр Александрович) от­носила танцы, наряды, легкий флирт, наслаждение музыкой и живописью и многое другое. Обожала балы, особенно кос­тюмированные, где появлялась обычно в русском костюме XVI — XVIII вв. Неутомимая в танцах, она, по свидетельству А. А. Половцева, бывало, по 4—5 часов «не сходила с паркета».

Доброжелательная, снисходительная к слабостям окру­жающих, Мария Федоровна любила посплетничать, но нико­гда не злословила. Вступив в ранней молодости в брак с российским самодержцем, она быстро освоилась со своим положением. Государственный порядок, при котором она являлась царицей всея Руси, воспринимала как единственно возможный. Она не разделяла ненависти к российской ин­теллигенции, которую питал Александр III, но и не понимала и не принимала демократических и либеральных идей в при­ложении к России. Нельзя не признать, что Мария Федоров­на была хорошей женой и вполне соответствовала статусу императрицы.

Любящий муж, Александр III был и чадолюбив. С какой отцовской гордостью писал он о своих детях, как радовался их успехам в верховой езде, купанью в прохладных балтий­ских водах (сам принимал только теплые ванны с целебными грязями). Обычное косноязычие, свойственное его офици­альным письмам, здесь оставляет его — речь становится выразительной, передавая искренность и полноту чувства отцовства, осознававшегося им как совершенно особое, не похожее ни на какое другое.

Стремясь воспитывать детей по-современному — приоб­щая к спорту, закаляя,— образованию их император уделял явно недостаточное внимание. Сам, не страдавший избытком знаний, он не считал их столь важными и для своего наслед­ника. Близко наблюдавший уклад царской семьи, художник И. А. Бенуа считал воспитание цесаревича не соответствую­щим его будущей «сверхчеловеческой» роли самодержца. Это было не более чем обычное воспитание детей в состоятель­ных семьях. Столь же критически оценивал подготовку Александром III сына к государственной деятельности и

С.Ю. Витте.

Александр III был не только отцом большого семейства, но и главой могущественнейшего и разросшегося клана Ро­мановых, который составляли великие князья, отпрыски боковых ветвей династии и их семьи. Родственные чувства у императора также были весьма развиты: дядья пользовались его уважением, а братьев он любил и опекал. Всем им были уготованы высшие должности в государстве, однако далеко не все по своим способностям оказались к ним пригодны. И если затруднительно определить вклад в культуру и науку великого князя Владимира Александровича — президента Российской академии наук, то относительно деятельности великого князя Алексея Александровича у современников мнение сложилось однозначное. Поставленный во главе во­енно-морского ведомства, он привел Российский флот в упа­док, что сказалось в русско-японской войне. Сергей Алексан­дрович, ставший в 1891 г. губернатором Москвы, вызвал не­приязнь москвичей мелочной регламентацией городской жиз­ни и жестокостью карательных мер. Даже его страшная кон­чина от эсеровской бомбы не смягчила это неприязненное к нему отношение.

В громадном клане Романовых были свои противоречия, соперничество, интриги, распри. Но всех его представите­лей объединяла преданность власти, вне которой они теряли свои посты, привилегии, богатую ренту. И, несмотря, на внутрисемейные раздоры, они дружно поддерживали и режим, и лично самого императора.

В октябре 1894 г. вся большая царская семья и основные представители клана Романовых собрались в Ливадии, где умирал царь. Не дожив до 50-летия, Александр III погибал от нефрита — болезни почек, осложнившейся после перенесен­ной им инфлюэнцы.

Александр III уходил из жизни умиротворенным, с чувст­вом исполненного долга, не сомневаясь, что служил благу страны и народа.

Похороны были пышными и многолюдными. Гроб с телом Александра III был перевезен из Крыма в столицу через Се­вастополь, Спасов Скит (место крушения царского поезда в 1888 г.), Харьков, Орел и Москву. Столь долгого и торжест­венного прощания с царем Россия не помнила: как будто предчувствовали, что хоронить Романовых больше не при­дется. И могила Александра III в царской усыпальнице — это последняя могила российских самодержцев. У Николая Алек­сандровича уже не будет ни похорон, ни могилы. Царствова­ние Александра III как будто было призвано убедить поддан­ных империи в том, что любые уступки, завоеванные при самодержавии, непрочны, поскольку зависят от воли очередного монарха. Деятельность предпоследнего самодержца Л. Н. Толстой определил как «разрушившую все то доброе, что стало входить в жизнь при Александре II, и пытавшуюся вернуть Россию к варварству времен начала нынешнего сто­летия».

Остановив Россию в ее движении к преобразованиям, Александр III разрушил надежды на мирное эволюционное ее развитие. Он оставил сыну тяжелое наследство: страну с нерешенными социальными и политическими проблемами, сословными и классовыми противоречиями, обострению ко­торых способствовал. Для интеллигенции Александровская эпоха была «сумеречной» и душной, и по-своему тяжкой оказалась она для крестьянства. Нежелание царя решать земельный вопрос, его аграрная политика определили рост новых, отнюдь не «царистских» настроений в деревне. В кре­стьянской массе нарастала враждебность к самодержавию как власти чужеродной, действующей наперекор стремле­ниям народа к воле, земле, собственности. Это едва ли не главный итог царствования предпоследнего самодержца. Дво­рянский царь крестьянской страны приблизил Россию к ре­волюции.