Достоверность писцовых книг

Достоверность писцовых книг

Акты, фиксировавшие иммунитетные права феодалов и переход земель из рук в руки (жалованные, указные, купчие, данные, меновые, деловые, мировые, правые грамоты), имеют важное значение для изучения многих проблем социально-экономической истории Русского государства XV–XVI вв, особенно феодаль­ного землевладения. Их всестороннее использование стало непре­менным правилом в современных исследованиях по истории Рос­сии XV–XVI вв. Однако до сих пор не решены многие важные источниковедческие проблемы, касающиеся этого рода актов. По­жалуй, основная из них – их репрезентативность, т. е. вопрос о том, насколько сохранившиеся источники отражают основные черты всей совокупности реально существовавших документов этого рода. Отсюда вытекает возможность или невозможность де­лать выводы исходя из сохранившейся совокупности источников данного типа, или привлечение их к исследованию чисто иллю­стративно.

Настоящая статья не ставит своей задачей решить эту боль­шую и сложную проблему. Ее цель скромнее – лишь наметить возможные пути ее решения и высказать некоторые предвари­тельные соображения по этому поводу.

Следует подчеркнуть, что репрезентативность источников су­ществует не сама по себе, а лишь относительно к целям иссле­дования. Сохранившиеся источники могут оказаться достаточно представительными для решения одной группы вопросов и не­достаточно репрезентативными – для другой. Но в любом случае репрезентативность связана, во-первых, со степенью сохранности дошедших до нас материалов, во-вторых, с тем, насколько воз­никшая в результате естественная выборка приближается к слу­чайной, т. е., говоря языком статистики, насколько были рав­новелики шансы у всех членов не дошедшей до нас генеральной совокупности попасть в выборку.

Начнем с проблемы степени сохранности дошедших до нас актов феодального землевладения. В литературе наметились раз­личные точки зрения на этот вопрос.

Более тонкие образцы изучения писцовых книг и пользова­ния ими мы найдем у А. С. Лаппо-Данилевского. В своем первом крупном труде «Организа­ция прямого обложения» А. С. Лаппо-Данилевский много уде­ляет места писцовым книгам, в этом труде определяется и отно­шение его к писцовым книгам как к историческому источнику. Первое, что бросается в глаза, это двойственность в его оценке. С одной стороны, «недостатки писцовых книг лишь в незначи­тельной мере умаляют то громадное значение, какое они имели в XVI веке. «Вообще можно сказать, что народные переписи, производившиеся в Московском государстве с XV века до второй половины ХVII, за немногими исключениями, едва ли имели рав­ные им правительственные предприятия в Зап. Европе в тот же период времени». С другой стороны, на десятке страниц пере­числяются недостатки писцовых книг как исторического источника, и делается вывод: «писцовые книги не могли служить вполне точным и удовлетворительным источником сведений».

Лаппо-Данилевский—националист и патриот. XVII век вы­бран Лаппо-Данилевским для изучения как эпоха наиболее резкого развития национальных особенностей русского государственного строят. Этим он напоминает К. С. Аксакова; сходятся они и в вос­торженной оценке московских переписей. Но в то же время Лаппо-Данилевский историк-государственник, продолжатель Чичерина и Соловьева, сделавший от них еще шаг вперед в возвеличении роли государства.

В противоположность Соловьеву и Чичерину для Лаппо-Дани­левского писцовые книги—один из важнейших источников, что, однако не мешает ему выдвигать длинную цепь аргументов про­тив достоверности массового материала писцовых книг. Но время Лаппо-Данилевского в истории иное. Новое время выдвигает новые задачи. «Историческая наука, как мы понимаем ее современные задачи, ставит на очередь изучение материальной стороны исторического процесса, изучение истории экономиче­ской и финансовой, истории социальной, истории учреждений»— так определяется это новое Милюковым. Под влиянием этих выдвинутых временем, новых задач «государственник» Лаппо-Данилевский занимается вопросами истории государственного хозяйства. Отсюда и неизбежность обращения к писцовым книгам.

Писцовые книги он рассматривает как нечто цельное, более или менее законченно отражающее состояние хозяйства и поло­жение населения Московского государства в различных его частях. Для него особенно ценны не отдельные показания, а общая кар­тина. Для буржуазной историографии 90-х гг. единичные показа­ния, которые так ценили Соколовский и др. его современники, мало убедительны, убеждают лишь общие данные, выраженные в средних отвлеченных единицах. Так, Лаппо-Данилевский счи­тает крупным недостатком работ А. Никитского, что последний «метод средних величин и числовых отношений оставляет без всякого употребления ...»

«Изучение истории экономической, финансовой, истории со­циальной...» ставит по-новому вопрос об источниках. Ищут источник по экономике прошлого, источник с массовыми цифро­выми показателями, которые в глазах буржуа придают необходи­мую солидную внешность научному исследованию.

В 70-х гг. в крупнейшем Московском университете не 6ыло профессоров-историков, осведомленных в вопросах экономиче­ских. В 90-х гг. мы этого уже не наблюдаем.

В связи с этими новыми требованиями писцовые книги среди исторических источников для эпохи ХУ—ХУП вв. не имеют кон­курентов. Они являются неисчерпаемым источником для всякого рода цифровых показателей, писцовые книги становятся стати­стическим материалом.

В предисловии к Писцовой книге Н.-Новгорода, написанном А. Лаппо-Данилевским несколько позднее отзыва о работе Никит­ского, мы находим и прямое указание на то, что именно писцо­вые книги могут послужить необходимым для получения средних величин статистическим источником. Отмечая, что «по количеству довольно точных и разнообразных данных наряду с писцовыми книгами едва ли можно поставить какой-либо другой из совре­менных источников», А.Лаппо-Данилевский указывает на важную для историка возможность, которую дают писцовые книги—«не довольствуясь одними примерами, из массы наблюдений вы­водить средние величины, обнаруживающие, хотя и более отвле­ченные, но за то и более общие черты изучаемых явлений». В своих работах он, правда, нечасто пользуется материалами пис­цовых книг, сводя их в таблицы, которые обычно служат иллю­страциями к разбираемым автором явлениям.

В оценке писцовых книг как исторического источника к А. Лаппо-Данилевскому примыкает И. И. Миклашевский. Он согласен с отрицательной оценкой Лаппо-Данилевского, но в то же время видит возможность широко использовать этот источник. Миклашевский пишет: «Для изучающего писцовые и переписные книги теперь, так сказать, ретроспективно, эти недостатки зна­чительно умаляются в своем значении. Для изучающего хозяйственный быт какой-либо части государства в XVII в. писцовые и переписные книги остаются главным и наиболее ценным источником сведений». Подобная оценка становится как бы формулою в большинстве работ буржуазной историографии по писцовым книгам. Диссертация И. Н. Миклашевского о хозяй­стве южной окраины целиком построена на материалах писцовых книг. Основной прием — подсчет показаний писцовых книг в раз­ных направлениях. Характер поселений, категории населения, численность и движение его, характер землевладения, обложение Зависимого населения—все это дается И. Н. Миклашевским в форме таблиц; на основе их и строится картина хозяйства изучае­мой автором области. Однако привлечение богатого материала, огромный труд, потребовавшийся для составления таблиц, не при­вели автора к разрешению каких-либо важных, с точки зрения историка, проблем. Труд И. Н. Миклашевского «представляет не­что среднее между исследованием и статистическим описанием»— таков вполне справедливый вывод его рецензента Д. И. Багалея.

Нам важно отметить, что единичные показания отошли у Ми­клашевского на задний план.

Признание бесспорной необходимости оперировать сводными цифровыми показателями находит выражение в работах, специ­альная задача которых состояла в переработке малопоказательных сырых материалов писцовых книг в таблицы. Таковы работы Е. Щепкиной и И. Лаппо,^ появившиеся в начале 90-х годов.

Развивающаяся мысль заставляла и буржуазных историков с большей осторожностью решать общие вопросы методологии истории и отдельные методологические проблемы, выдвинувшиеся в 90-е годы на первый план. В таком направле­нии идет работа и над нашим источником. Впервые резко ставит вопрос о приемах разработки писцовых книг и их научной цен­ности Н. А. Рожков в статье «К вопросу о степени достовер­ности писцовых книг».

Появлению этой статьи сопутствовали занятия в архивах в период работы над книгой «Сельское хозяйство в XVI в.» Это тот период, когда Рожков, по собственному признанию, разви­вался в сторону марксизма. Н. А. Рожков выступает при под­держке некоторых молодых ученых, объединившихся в Архео­графической комиссии Московского Археологического обще­ства. При постановке вопроса о достоверности писцовых книг Н. А. Рожков указывает, что он думает «о научной обновленности в сфере статистики с появлением земско-статистических комитетов», а не о фактической казенной статистике первой половины XIX в. Это характеризует симпатии Н. А. Рожкова. Его постановка вопроса полностью направлена против Лаппо-Данилевского и Миклашевского;  заключительное замечание Н. Рожкова «о легких, но сомнительных победах над „невеже­ством" древнерусских писцов» указывает на остроту разногласий с указанными авторами. В противоположность им Н. А. Рожков находит в писцовых книгах все качества, чтобы расценивать их как достоверный статистический источник. Он отмечает ясность и простоту программы древне-русских описаний,—употребляв­шиеся меры обладают, по его мнению, необходимым для точности качеством — определенностью. «Писцовые книги в достаточной мере удовлетворяют точности отдельного наблюдения, выставляе­мого современною статистическою теориею». «В общем писцовые книги достаточно достоверный источник» —продолжает Рожков.— «Их отличительные особенности... большая узость задачи, обеспечивавшая за то больший успех выполнения, ...и отсутствие пра­вильной научной обработки собранного материала... дают нам надежную точку опоры в нашей работе». «Не будем же с излиш­ним скептицизмом относиться к одному из важнейших источни­ков нашей истории...» Работа Н. А. Рожкова «Сельское хозяй­ство Московской Руси XVI в.» является практическим приложе­нием установок, выдвигаемых в статье. Мы видим в этой работе самое широкое использование материалов писцовых книг. Све­денные в таблицы, они служат опорою при доказательстве мно­гих совершенно новых в то время точек зрения по отдельным проблемам истории Московского государства.

Бросается в глаза нагромождение таблиц, ссылок и цифровых показателей в процентах и абсолютных величинах. Но аргумента­ция Рожкова, основанная на писцовых книгах, довольно часто не обладает достаточной убедительностью. Так напр., толкование термина «наезжая пашня», как показателя отхода от правильного севооборота, приводит автора к неправильному истолкованию цифр в таблицах, характеризующих сенообороты. В этих же таблицах термину «перелог» придано значение признака пере­ложной системы, на этом строятся важные выводы автора об упадке земледелия и о переходе к переложной системе. Источ­ник же говорит о большом количестве селений, превратившихся в пустоши, и писец эти запустевшие земли пишет в перелог до тех пор, пока эта земля не зарастет «лесом в бревно» или «ле­сом в руку» Запустение, сопровождающееся полным исчезнове­нием населения в деревнях и селах, нет никаких оснований тол­ковать как переход к переложной системе, этого не хочет гово­рить писец, он только, соблюдая интересы фиска, не перечисляет Запустевшую землю в разряд навсегда заброшенных. В другою месте Рожков уже сам дает правильное толкование этому явлению Показательным, но не в пользу Рожкова, является и прием при решении вопроса о системе хозяйства в пользу земледельче­ского или скотоводческого. В основу взято соотношение площади посева к площади сенокоса, как 10:1. У Рожкова как будто есть и документальные основания, устанавливающие норму по­добного соотношения, но указ 1550 г., служащий этим основа­нием, истолкован Рожковым с привнесением произвольных по­яснений, дополненных таким же необоснованным расшифрова­нием показаний писцовых книг о сенных покосах. Достаточно изучения небольшого числа данных писцовых книг о закосе, чтобы отвергнуть возможность какого-либо приближения к абсо­лютным цифрам,^ независимо от интереса к «угодьям», а практи­ческие возможности учесть «полянки», «росчисти», «россечи», «пожснки» и т. п., в угодьях сенокосных следует признать не­сравнимо меньшими, чем для учета и описания запашки, а отсюда необходимость особого обоснования тому, чтобы пользо­ваться соотношениями пашни и закоса.

Приведенные примеры отмечают отсутствие критики источ­ника и его показаний. У А. Лаппо-Данилевского критика писцо­вых книг направлена к тому, чтобы выбросить этот источник, преодолеть его как преграду и очистить путь для поисков источ­ников другого типа. В противовес такой критике, отрицательного свойства, должна быть противопоставлена критика, устанавли­вающая методы пользования источником. На основе оценки эпохи и окружения, создавших документ, на основе определения клас­совой его целеустремленности и отраженных в нем задач теку­щего момента, должен устанавливаться способ истолковании и понимания документа. Именно такая критика больше всего необходима в отношении писцовых книг. Н. А. Рожков в своей статье тоже говорит о критике писцовых книг— «надо обращать внимание на конкретные условия, под влиянием которых сложи­лись дошедшие до нас отдельные списки разных писцовых книг», но он ограничивает содержание понятия «критики» внеш­нею критикою—происхождения документа, подлинности, добро­качественности его списков и т. п. При таком способе оценки источника, избавляющем исследователя от необходимости какой либо поверки его данных, Рожков оказывается в одном ряду с Соколовским.

Исследуя подход Рожкова к цифровому материалу, хочется напомнить яркие слова М. Н. Покровского: «Каленым железом нужно выжечь представление, будто материалистическое объясне­ние истории есть ее цифровое объяснение... Цифрами можно охарактеризовать лишь наиболее элементарные экономические процессы,... обобщения более высокого порядка даже непосред­ственно в истории хозяйства требуют уже анализа». Такого анализа цифр мы не находим у Н. А. Рожкова. Случаен и подбор его цифр. Количе­ственные показатели внешнего порядка загромождают книгу; таблицы, цифры в тексте и вереницы ссылок, не определяют разрыва Рожкова с прошлым русской историографии. Признание решающей роли эко­номического фактора в историческом процессе, апелляция к по­казателям массового порядка и защита таких показателей, как единственно достаточных для исторического исследования, не могли не вызвать решительного отпора со стороны предста­вителей реакционной и буржуазной историографии. В этом на­правлении и ставится вопрос об изучаемом нами источнике, и работа Рожкова подвергается резкой критике.

«В интересах науки и последователей г. Рожкова, число кото­рых весьма значительно», выступает с подобной критикой В. И. Сергеевич. «Он (Рожков.) по мнению Сергеевича— не довольствуется обыкновенными способами исследования, он стремится достигнуть более точных результатов и выражает свои выводы в цифрах. Ему мало указать на нескольких при­мерах, каковы были, например, размеры господских запашек, он желает определить их абсолютные и относительные размеры».

В. Сергее­вичем признание высокой ценности писцовых книг. Писцовые книги, по характеру освещаемых вопросов, оценены и признаны буржуазной историографией, но в то же время ее тревожит то, что разработка их может итти не только по линиям, приемлемым для буржуазных историков. Такую тревогу и недовольство Рож­ковым мы должны отметить и у крупнейшего из русских историков — В. О. Ключевского. Два случая имел Клю­чевский, чтобы более или менее полно высказаться о писцовых книгах,—это отзывы о работе Чечулина «Города Московского государства XVI в.» и о работе Н. А. Рожкова. Двенадцать лет отделяют друг от друга два эти высказывания.

В первом отзыве В. О. Ключевский признает большую ценность писцовых книг как исторического источника и отмечает необхо­димость особых приемов в изучении их материала: удачному вы­бору приемов разработки, искусству исследователя придается решающее значение. Тема о городах и городском населении заставляет признать недостаточность одних писцовых книг, чтобы получить ответ па все возникающие в данном случае вопросы. Ключевский особо подчеркивает необходимость использования числовых показателей, необходимость сведения в таблицы всех существенных данных писцовых книг: «Состав самых таблиц должен быть соображен с цельным составом писцовых книг, следовательно основан на изучении последних в полном их объеме.

Чечулину далеко не удалось овладеть богатым материалом писцовых книг, и труд его является малозначительным по ре­зультатам. В Ключевском это вызывает лишь желание подчерк­нуть особые заслуги автора в преодолении трудностей при разрешении ряда частных, но важных вопросов по истории городов.

Иными настроениями веет от рецензии В. О. Ключевского на работу Н. А. Рожкова. Неоднократно указывая на то, что автор приступал к работе над источниками «с готовой схемой, построенной из общих политико-экономических и сельскохозяй­ственных представлений». Ключевский не одобряет общих ее установок я отмечает предвзятость и необоснованность выводов автора. «Автор усиленно искал осуществления этой (готовой, заранее созданной) схемы... вообще шел не от данных к выво­дам, а от предположений к данным».

Осуждение Н. А. Рожкова связано у Ключевского с измене­ниями его оценки писцовых книг как исторического источника. Давая достаточные указания по более простым вопросам, писцо­вые книги, по мнению Ключевского, оказываются неспособными отвечать на сложные проблемы истории. В писцовых книгах и отдельных грамотах, уцелевших от XVI в., исследователь сель­ского хозяйства находит дефектные, отрывочные данные, недо­статочные для полного изучения предмета, и принужден рассма­тривать явления сквозь этот тусклый просвет, не дающий им всестороннего освещения».

Мы видим, как по сравнению с рецензией на работу Н. Д. Чечулина суживается здесь роль писцовых книг.

Эволюция во взглядах В. О. Ключевского на писцовые книги в сторону сужения их ценности и сведения ее до раскрытия лишь мелких частных подробностей народного хозяйства, требо­вание более строгой критики писцовых книг и оправдания приемов пользования ими—говорят о тревоге за возможность слишком широких выводов на том, сравнительно новом, пути в разработке писцовых книг, по какому пошел Н. А. Рожков.

Более полная и законченная оценка методологических прие­мов, выдвинутых Рожковым постановкою вопроса о статистиче­ском методе в применении к писцовым книгам, раскрывается в последующие годы. Рожков не был одинок. Рядом с ним вопрос о приложении статистического метода в истории поднимается и другими историками, при чем некоторые из них апеллируют к авторитету западно-европейской историографии.

Логическим завершением такого рода постановки вопроса о статистическом методе служит работа Н. Нордмана «Статисти­ческий метод в исследованиях древне-русского хозяйственного быта». Н. Нордман начинает с заявления о недостаточности суще­ствующих методов в исторических исследованиях о народном хозяйстве. «Неточности выражений,—заявляет Н. Нордман— и отсутствие указания «относительного веса» выводов и склон­ность распространять выводы за пределы рассматриваемого мате­риала, без предварительного обследования этого приема, ведут к неточностям и противоречивым выводам... Уничтожить эти недостатки возможно лишь путем массового исследования данных обработки их статистическим методом».

Статья Г. А. Максимовича «К вопросу о степени достоверности писцовых книг». Выводы этой статьи ставят под сомнение все данные писцовых книг о сенных угодьях, а за ними и вообще данные об угодьях. Так порождаемая глубоко-критическим отношением к источнику  непрерывная цепь мелких частных вопросов исключает возможность положительной работы над ним. Так, Н. Е. Носов говорит о «бедности и отрывочности имеющихся в нашем распоряжении грамот» и настаивает на том, что «нельзя характеризовать до­шедшие до нас акты как основной комплекс действительно су­ществовавших актовых материалов». Близко к этой точке зре­ния стоит Л. В. Черепнин, писавший, что до нас дошли (при отсутствии копийных книг) лишь «разрозненные остатки собра­ний подлинных актов». Принявший участие в обсуждении этой проблемы  В. В. Дорошенко  в основном  поддержал Носова, считая, что невозможно изучать историю иммунитетных привиле­гий светских феодалов по сохранившимся грамотам.

Иные позиции занимает С. М. Каштанов. В своих многочис­ленных работах по истории феодального иммунитета он постоян­но исходит из того, что до нас дошел не случайный конгломерат грамот, а комплекс, дающий возможность изучать определенные закономерности в выдаче иммунитетных грамот. С ним согласен А. А. Зимин, утверждающий, что «уже сейчас ясно, что до нас дошел не случайный комплекс актовых источников, а основ­ная масса земельных актов, выданных монастырям-вотчинникам» –. С известной осторожностью  подошел  к этому спору С. О. Шмидт, ограничившись замечанием, что акты феодального землевладения «неравномерно распределены» между феодалами и территориями.

Вместе с тем обе точки зрения пока еще недостаточно аргу­ментированы. Носов видит одно из оснований справедливости своего мнения в том, что, как ему представляется, нет пропор­циональности между земельными владениями монастырей и ко­личеством сохранившихся жалованных и указных грамот (другие разновидности актового материала он, ведя спор с Каштановым по вопросам иммунитетной политики, не рассматривает), хотя одновременно признает, что от крупнейших монастырей «дошло в целом значительно больше грамот, чем от монастырей мелких» – (а ведь это уже пропорциональность!). Весь ход рассуждений Носова направлен скорее на доказательство плохой сохранности документов светского феодального землевладения (факт доста­точно известный), плохая же сохранность монастырских актов аргументируется Носовым недостаточно убедительно. Говоря о грамотах времени правления Елены Глин­ской, Носов отмечает, что они охватывают далеко не все мона­стыри и относятся в основном к новым приобретениям мона­стырей, аргументируя этим обстоятельством неполноту дошедшего до нас актового материала. Это, однако, не опровергает тезиса о том, что актовый материал монастырских архивов дошел до нас с большой степенью полноты. Вовсе не обязательно, чтобы за кратковременное правление Елены Глинской (всего четыре года) грамоты получили все монастыри или хотя бы их боль­шинство, и притом на основные владения. Такая массовая вы­дача могла бы быть вызвана лишь всеобщим пересмотром жа­лованных грамот. Не прав Носов, когда утверждает, что архивы тех монастырей, грамоты которых от времени Елены Глинской не сохранились, просто пострадали в последующие годы. Если бы это было так, то стало бы непонятным отсутствие грамот Спасо-Евфимьева. Троицкого, Калязина, Спасо-Ярославского, Со­ловецкого монастырей, наличие всего одной грамоты из архива Кирилло-Белозерского монастыря, хотя материалы перечислен­ных монастырей хорошо сохранились.

Вместе с тем и Каштанов ограничился в споре с Носовым лишь обоснованием полноты сохранности иммунитетных грамот.

Думается, что изучение степени сохранности актов феодаль­ного землевладения и хозяйства не может ограничиться лишь какой-то одной группой разновидностей этих документов, так как прежде всего необходимо выяснить, какова вообще сохранность архивов феодалов XV–XVI вв. Сейчас эта задача представляет­ся более выполнимой, чем еще несколько десятилетий назад. Вы­ход в свет серийных публикаций актов XV–XVI вв дал в руки исследователей надежный материал для суждений о коли­честве дошедших до наших дней актов и об их видах и разно­видностях. Исследования Л. В. Черепнина, С. М. Каштанова и Л. И. Ивиной о копийных книгах, работы С. Н. Валка и М. Н. Тихомирова о древнейшей истории русского акта, изуче­ние С. М. Каштановым и Н. Е. Носовым иммунитетных грамот–, труды С. Б. Веселовского,  Л. В. Черепнина, А. А. Зимина, А. И. Копанева, Ю. Г. Алексеева и многих других историков по истории феодального землевладения – значительно облегчили пути дальнейших изысканий в этой области. Давно известна резкая разница между сохранностью докумен­тов светских и духовных феодалов. Можно предположить, что начало небрежному хранению документации у светских феодалов было положено во второй половине XVII в., когда запись вот­чины в писцовых книгах стала основным и достаточным доку­ментом на право владения земельной собственностью. В связи с этим уменьшились материальные стимулы к сохранению такого рода документации. Уже к моменту отмены местничества в 1682 г. от этих актов осталось немного: среди документов, представ­ленных в Разрядный приказ как основание для включения в родословную книгу, чрезвычайно мало земельно-имущественных документов, причем это только иммунитетные грамоты XVIII–начало XIX в., когда, по словам А. С. Пушкина, «рус­ский ветреный боярин считает грамоты царей за пыльный сбор календарей», привели к тому, что у нас вне монастырских архивов сохранились считанные акты светского феодального зем­левладения XV–XVI вв.

Эта специфичность сохранности актов светского феодального землевладения приводит к тому, что их невозможно использо­вать для общих статистических выкладок. Те акты, которые до­шли до нас, относятся, как справедливо отметил Носов, главным образом к тем феодалам, положение которых в силу различных причин оказывалось неустойчивым и вынуждало дарить или про­давать свои вотчины, в монастыри". У нас не сохранилось в актовом материале почти никаких данных о землевладении мно­гих крупных феодалов XVI в.– Воротынских, Шуйских, За­харьиных-Юрьевых. Нам известна вотчина князей Трубецких в Волокном уезде, но мы ничего не узнаем из актов об их вла­дениях в Трубчевске, который оставался родовым гнездом этой княжеской семьи –; крайне неполны и связаны в основном с земельными спорами с Троице-Сергиевым монастырем наши све­дения о вотчинах князей Оболенских. Зато значительно лучше мы представляем себе по актовым материалам историю земле­владения Белозерских князей, чьи вотчины в большом количе­стве переходили в руки Кирилло-Белозерского монастыря.

Стародубских князей, значительно пострадавших от опричных опал, и т. д. Возможности реконструирования землевладения большинства светских феодалов – лежат за пределами актового материала. Значительную помощь окажут здесь писцовые книги 20-х годов XVII в., часто дающие указания на прежних вла­дельцев. Быть может, наступит время и для изучения ретроспек­тивных замечаний и включенных актов XVI в. в столбцах По­местного приказа XVII в. не только по Новгороду и Пскову ведь основанные на материалах столбцов по этим уездам разы­скания В. И. Корецкого и Л. М. Марасиновой – показали, какие ценные источники можно извлечь из этого фонда. Кроме того, межевые книги и акты из монастырских архивов дают важные сведения о самом существовании тех или иных вотчин и поме­стий, если они граничат с монастырскими землями, по не о раз­мерах этих владений.

Если документы светских феодалов недостаточно репрезента­тивны в силу плохой сохранности для изучения географического размещения вотчин отдельных феодальных родов, то некоторые другие вопросы, о чем будет сказано ниже, могут быть изучены даже и на основании таких разрозненных и неполных документов. Но прежде необходимо остановиться на степени сохранно­сти документов монастырских архивов. Дело в том, что боль­шинство документов монастырских архивов составляют грамоты, являющиеся одновременно актами монастырского и светского зем­левладения. Документы, фиксирующие передачу земель светских феодалов в монастыри, нельзя считать только актами монастыр­ского землевладения, они также и источники по истории обыч­ного вотчинного землевладения.

Значительное количество документов монастырских архивов сохранилось в списках в составе копийных книг актов XVI– XVIII вв. Какова степень полноты, с которой представлены реально существовавшие акты в этих документах? Носов, согла­шаясь с тем, что многочисленные копийные книги Троице-Сергиева монастыря включают практически все документы троицко­го архива, утверждает, что копийные книги Симонова, Кирил­ло-Белозерского  и  Иосифо-Волоколамского  монастырей  и митрополичьего дома далеко не полны, и ссылается при этом на исследование Л. И. Ивиной и предисловия к II тому АСЭИ и 1 и II томам АФЗиХ". Однако из названных трудов нельзя извлечь столь категорических выводов. Ивина говорит лишь о гибели при пожаре части актов до 1448 г. и о некоторых слу­чайных пропусках малозначительных документов –. И. А. Голуб­цов в предпосланных II тому АСЭИ «Археографических сведе­ниях о печатаемых актах)) подробно говорит о находящихся в хранилищах копийных книгах Кирилло-Белозерского монастыря, но ни словом не упоминает об их неполноте –. Это и понятно: до нас дошло пять составленных в разное время копийных книг Кирилло-Белозерского монастыря, в том числе рукописи А 1/16 и А 1/17 из собрания Санкт-Петербургской духовной академии (ОРГПБ), содержащие сотни актов более чем на 1,5 тыс. листах фолио, исписанных мелкой скорописью XVII в. Они никак не могут быть заподозрены в значительных пропусках. Черепнин говорит об утрате подлинных (а отнюдь не копий) древнейших актов митрополичьего архива, известных только благодаря копийной книге, но далее действительно отмечает, что основная копийная книга митрополичьего дома (прочие либо списки с нее, либо охватывают лишь определенные уезды или приписные мо­настыри) содержит в основном акты до времени правления митро­полита Даниила.

«Более поздние грамоты, – пишет Черепнин, – имеются в ука­занном сборнике далеко не все, в виде случайных и неполных при­писок на пустых листах копийной книги митрополита Даниила среди более ранних документов». Однако Черепнин не приводит аргументов, подтверждающих значительные пропуски актов в копийной книге митрополичьего дома. Во всяком случае ясно, что большинство актов (все документы до 1539 г. и опреде­ленная часть более поздних)  вошло в эту книгу. Что же касается Иосифо-Волоколамского монастыря, то Зимин в своем предисловии подчеркивает, что «использование материалов копийных книг XVI–XVIII вв. дает основание утверждать, что в дан­ную публикацию вошли... все (за единичными исключениями} акты XV–XVI вв., хранившиеся там в XVIII в.–, и ни слова не говорит о пробелах копийных книг.

Создавая книги копий земельных актов, монастырские власти были кровно заинтересованы в том, чтобы в них с исчерпываю­щей полнотой были представлены материалы монастырского ар­хива: ведь именно в тщательности хранения документации со­стояло одно из преимуществ монастырей при судебном разре­шении земельных споров. Поэтому можно с уверенностью говорить о том, что сохранность копийных книг – это сохранность основ­ной массы документов монастырского архива, реально существо­вавших к моменту составления книг Так как при составле­нии новых копийных книг обычно использовались и старые копийные книги и в них включались не только списки с под­линников, но и списки со списков, то с большой долей вероятности можно полагать, что сохранность копийных книг – это сохранность вообще основной массы документов монастыр­ского архива.

С. Б. Веселовский и вслед за ним Каштанов отмечают и доказывают своими исследованиями достоверность писцовых книг, что из 400 монастырей XVI в., указанных в них (книгах) только небольшую часть составляли крупные земельные собственники. По подсчетам Каштанова, лишь от четвертой части из этих 400 монастырей сохранились иммунитетные грамоты, причем автор считает, что из остальных трех четвертей большая часть не получала иммунитетных грамот и привилегий, так как это были слишком слабые и небольшие мо­настыри, что в известной степени подтверждается и самими книгами. Однако это вполне вероятные, но достаточно общие рассуждения.

В настоящее время известны следующие включающие мате­риалы XVI в. писцовые книги владычных кафедр и монасты­рей митрополичьего (патриаршего) дома–, Новгородского дома св. Софии –. Троице-Сергиева монастыря  Симонова мона­стыря–, Московского Богоявленского монастыря, Лужецкого Можайского монастыря, Савво-Сторожевского монастыря–, Иосифо-Волоколамского монастыря, Амвросиева Дудина Нижего­родского монастыря –, Суздальского Спасо-Евфимьева монастыря–, Троицкого Макарьева Калязина монастыря–, Юрьева Новгород­ского монастыря, Данилова Переславского монастыря, Спасо-Ярославского монастыря, Кирилло-Белозерского монастыря–, Богоявленского Кожеозерского монастыря–, Спасо-Преображенского Пыскорского монастыря–, Соловецкого монастыря –, Вели­ко-Устюжского Михайло-Архангельского монастыря. У нас нет данных сводного характера о землевладении мона­стырей за XVI в., однако так как в результате законодатель­ных ограничений в конце XVI – первой половине XVII в при­остановился рост земельных владений духовных феодалов то можно использовать данные XVII в. для приблизительной оценки доли тех или иных монастырей в общем количестве зе­мель, принадлежавших церкви. К такому приему прибегал и Веселовский, писавший, что, «поскольку рост монастырского земле­владения вообще остановился с конца XVI в., данные о дворах 1678 г. дают довольно верное представление об удельном весе старых монастырей... Эти данные показательны и для более ран­него времени, так как владения этих монастырей, как и боль­шинства старых монастырей, сложились в большей части к концу XVI в. До нас дошли три росписи дворов, находившихся в собственности разных землевладельцев, в том числе и духовных феодалов: 1645/46–1646/47 гг.– от декабря 1661 г и от декабря 1678 г. Росписи 1645–1647 и 1661 гг. связаны друг с другом и дают в большинстве случаев одинаковые или близкие цифры, но в росписи 1661 г. пропущены владычные кафедры. Из-за близости этих двух росписей привожу в таблице данные только одной из них – более ранней и более полной.

Итак, как видно из данных табл., в руках монастырей, писцовые книги которых сохранились до наших дней, в XVII в. было сосредоточено немногим менее двух пятых земельной соб­ственности церкви.

Для XVI в. эта доля была, вероятно, несколько больше, так как во вновь осваиваемых районах создавались новые монастыри, а вклады в старые монастыри были запрещены, и рост их зем­левладения почти остановился. Кроме того, нужно учесть, что многие из старых монастырей были расположены в уездах с преимущественным развитием поместного землевладения, где не было или почти не было вотчин: в Нижегородском, Свияжском, Казанском и других средневолжских уездах, в южных районах, близких к засечной черте, и т. д. Акты этих монастырей огра­ничиваются в основном жалованными, указными и правыми гра­мотами и, естественно, менее многочисленны, чем у монастырей–

 

 

Таблица

Доля владычных кафедр и монастырей, копийные книги которых сохранились, во владычно-монастырском землевладении

Монастырь, кафедра

Число дворов по росписи

1640-е годы

1678 год

Патриарший (митрополичий) дом

6481

7128

Новгородский дом св. Софии

1432

694

Троипе-Сергиев монастырь

16839

16813

Симонов монастырь

2407

2638

Московский Богоявленский монастырь

115

141

Лужецкий Можайский монастырь

77

---------------------

Савво-Сторожевский монастырь

240

622

Иосифо-Волоколамский монастырь

1104

1394

Суздальский Спасо-Евфимьев

Монастырь

2033

2886

Амвросиев Дудин Нижегородский монастырь

696

---------------------

Троицкий Макарьев Калязин монастырь

1411

1935

Юрьев Новгородский монастырь

535

389

Данилов Переславский монастырь

318

450

Спасо-Ярославский монастырь

3819

3879

Кирилло-Белозерский монастырь

3854

5530

Велико-Устюжский Михайло-Архангепьский монастырь

402

------------------

Соловецкий монастырь

560

-------------------

ИТОГО

42323

44499

ВСЕГО ДВОРОВ ЗА КАФЕДРАМИ И МОНАСТЫРЯМИ

109167

114461

ДОЛЯ КАФЕДР И МОНАСТЫРЕЙ КОПИЙНЫЕ КНИГИ КОТОРЫХ СОХРАНИЛИСЬ, %

38,78

38,9

 

расположенных в старинных районах вотчинного землевладения. Поэтому можно с уверенностью утверждать, что архивы мона­стырей и кафедр, писцовые книги которых дошли до нас, со­ставляют не менее 40% всей совокупности актов землевладе­ния и хозяйства духовных феодалов.

Возникает вопрос, какова сохранность монастырских архивов в тех случаях, когда до наших дней не дошли копийные кни­ги? Естественно, степень сохранности материалов в разных мона­стырях была разной и зависела от разнообразных и трудноучи­тываемых причин: пожары, аккуратность хранителей, полнота, с которой документы были сданы в XVIII в. в Коллегию эко­номии, пригодность помещения для хранения документов и даже отношение к древностям (причем не к царским и патриаршим грамотам, не к златотканым ризам, а к невзрачным купчим и .данным) у монастырских властей в XIX–XX вв.– ведь немало погибло в эти времена исключительно из-за невежества монахов.

Могли быть отдельные монастыри, акты которых вообще не со­хранились; могли встречаться монастыри, акты которых дошли до нас полностью. В большинстве случаев должны были, есте­ственно, действовать и благоприятные и неблагоприятные фак­торы, взаимно уравновешивая друг друга. Так как мы не знаем размеров утраченного, то для того, чтобы не установить, но хотя бы приблизительно оценить процент сохранившихся актов, суще­ствует единственный путь – выяснить процент дошедших в под­линнике актов монастырей, копийные книги которых сохрани­лись. Конечно, это достаточно скользкий путь хотя бы потому, что в монастырях, копийные книги которых дошли до нас, ве­роятно, вообще бережнее относились к хранению архивов. Считаю необходимым подчеркнуть во избежание недоразумений, что речь ниже идет не о точных вычислениях, заведомо невозможных, а лишь о путях приблизительной оценки.

Можно на примере показать, что иной раз и при неблаго­приятных условиях сохраняется немало документов из монастыр­ского архива. Копийные книги Чудова монастыря не сохрани­лись, архив разрознился довольно давно: документы Чудова мона­стыря встречаются не только в фондах Коллегии экономии, но и в различных коллекциях. Это свидетельствует о том, что доку­менты чудовского архива обращались на антикварном рынке на­чиная с XIX в. до наших дней.

Различные формы разрешения вопросов, связанных с освое­нием писцовых книг как источника и именно с определением их места в историческом исследовании, с установлением приемов их разработки, отмечают отдельные важнейшие этапы в раз­витии буржуазной историографии.

Однако особое внимание к писцовым книгам, специальное изучение их оказались недостаточными для окончательной оценки нашего источника. По пятые важнейшие вопросы остались не­разрешенными: не разрешен вопрос о степени достоверности данных писцовых книг, об установлении приемов разработки писцовых книг, не разрешен и вопрос о статистическом методе. Бесспорным может считаться, что писцовые книги— источник чрезвычайной сложности и безусловно большой цен­ности.

Писцовые книги искусственно вырваны из ряда других многочисленных актов московского приказного делопроизводства;

в порыве националистических восторгов некоторые историки их выделяют в особый разряд творений, переросших эпоху. Между тем длинная цепь других «книг»—дозорных, сыскных, оброч­ных, ясачных, даточных, отписных, отдельных, селидьбенных,

отвозных, записных, строельных, засечных, деловых, меновных, межевых книг, составляющих неразграниченное целое с пере­писными и писцовыми, эта цепь через «грамоты»—межевые отдельные, ободные, сыскные и т. п.—сливается в единый об­щий ряд источников, вышедших из московских приказных кан­целярий.

Писцовые книги, в числе других свойств, — крепостные акты на сельское население Московского государства, они закрепляют успехи наступления на этом участке; бесспорно первостепенную роль играют они и на другом участке агрессии — на участке колониальных захватов и эксплуатации. С этих сторон не раскры­валось, а замалчивалось содержание писцовых книг.

Слабо затронуты и богатейшие материалы по городам: на городских переписных и писцовых книгах резче всего заметен разрыв между большими тратами сил по публикации документов и малой степенью последующей разработки их.

Писцовые книги—многообещающий источник, особое вни­мание к нему буржуазной историографии является в этом случае хорошим поручительством. Очередная задача—привести в дви­жение этот важнейший фонд; писцовые книги должны быть в постоянном обороте при всех работах по Московскому госу­дарству, они должны быть на постоянном учете исследователя при разработке всякого вопроса, к этому обязывает и охват писцовыми книгами всех важнейших сторон социально-экономи­ческих взаимоотношений населения и исключительная полнота территориального охвата.

В связи с этим выдвигается задача приведения их в состояние наибольшей доступности для научной разработки и, именно, не только публикации, а критики их, анализа содержания и класси­фикации, т. е. задача изучения их как источника.

СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

1.                Зимин А.А. Хронологический перечень актов архива суздальского Спасо Ефимьева монастыря. М., «Наука», 1970 с. 518

2.                Веселовский С.Б. Исследования по истории класса служилых людей М., «ОГИЗ» 1977 с. 219

3.                Валк С.Н. Начальная история древнерусского акта М., 1937 «Наука» с. 412

4.                Кобрин В.Б. Две жалованные грамоты Чудову монастырю М., «Издательство академии наук» 1962 стр. 289-322

5.                Ивина Л.И. Копийная книга актов Симонова монастыря. М., «Наука» 1974 с. 344

6.                Носов Н.Е. «Новое» направление в актовом источниковедении. М., «Наука» 1970 с. 273

7.                Черепнин Л.В. Русские феодальные архивы М., «Наука» 1962 с. 512

8.                Кобрин В.Б. К вопросу о репрезентативности источников по истории феодального землевладения в русском государстве XV-XVI вв. М., 1973 «Наука» с.395

9.                Кочин Г.П. Писцовые книги в буржуазной историографии Л., 1936 «издательство академии наук» с.21