Изучение истории России в США

Изучение истории России в США

Изучение истории России в США

Рибер А.

Историография одно из наиболее традиционных направлений в изучении истории духовной культуры и общественной мысли. По давно установившейся традиции историографию принято считать частью "истории идей". В этом смысле в гораздо большей степени, чем это готовы признать очень немногие из историков, ее можно рассматривать как явление, которое Томас Кун называет "интернализмом" в истории науки. Иначе говоря, историки, пишущие о природе своей дисциплины, полагают, что ей свойственна известная независимость от посторонних влияний за исключением влияния тех дисциплин, которые сами связаны с миром идей, как, например, философия, антропология, литературная критика. Так действительно считают историографы независимо от идеологических склонностей или методологических подходов, будь они марксистами, эмпириками или постмодернистами. Историографы часто избегают пользоваться потенциально очень полезными методологическими понятиями, которые могли бы быть заимствовать из области социологических знаний, Это поразительным образом выявилось применительно к историкам-марксистам, которые с готовностью механически использовали социальные категории при оценке творческого процесса и, если это не касалось их самих, навешивали историкам такие ярлыки, как дворянский, буржуазный, империалист или социалист.

На противоположной стороне интеллектуального спектра наблюдается та же тенденция в среде постмодернистов, которые просто подменили язык, присущий социальным наукам, языком поэтическим.

Разумеется, в то же время было бы заблуждением настаивать на том, что упрощение (редукционизм), которое свойственно обществу и представителям культуры, лежит в основе исторической мысли. Всегда сложно объяснить нетрадиционные явления: Вико и Бургкгардты нашего времени либо не считаются с общественным мнением и господствующей парадигмой, либо не входят в сообщество историков, и, тем не менее, нельзя отрицать, что история как дисциплина, если даже и отступила от каких-то принципов или традиций под влиянием разного рода нападок со всех сторон, продолжает оставаться некой интеллектуальной конструкцией, ареной столкновения противоположных точек зрения, концепций и идей, в той мере, в какой они могут быть оторваны от фактов, служить центром притяжения интересов большинства авторов и читателей. Одним словом, история это мир идей и личностей, но если кто-то хочет понять, как пишется история или в данном случае как писали историю России в Соединенных Штатах, недостаточно проследить судьбу отдельных исследователей или произвести, как выразился один историк, утонченное анатомирование идей. Цель настоящей статьи, таким образом, выявить те социальные и общественные, а также личные, идеологические и методологические факторы, которые оказали определяющее влияние изучение истории России в США.

Структурный и культурный контексты

Преподавание и изучении истории России в американских университетах началось относительно поздно и стало профессией при весьма специфических обстоятельствах. Следует отметить, что с самого начала проявление интереса к истории России в очень значительной степени было связано с политикой. До 1914 г. лишь немногие американцы преподавали историю России или занимались ее исследованием, а кто это делал, были разочарованы в своих попытках обеспечить себе условия для постоянного продолжения занятий.

Пионеры

На протяжении почти всего XIX в. русско-американские отношения оставались достаточно хорошими во многом потому, что общим соперником этих стран была Великобритания, Россия оказала поддержку Северу в период гражданской войны и в 1867 г. продала Америке Аляску. Но к 90-м годам XIХ в американском общественном мнении произошел раскол противовес русофобам состоятельный сторонник Прогрессивного движения (формы демократического популизма) Чарльз Р. Крейн во время нескольких своих поездок в Россию оказался, под впечатлением русского стиля жизни и начиная 1891 г. попытался основать в Соединенных Штатах первый центр для её изучения, чтобы бороться с тем, что он называл неоправданным предубеждением. Он создал лекторий в Чикагском университете, цитадели прогрессистов, для того, чтобы приглашать известных лекторов из-за границы, таких, как Томащ Масарик в 1901 г и Павел Милюков в 1903. Среди сторонников движения прогрессистов, критически относившихся к России точнее к самодержавию и русский бюрократии, был бесспорный чемпион среди бесстрашных путешественников и талантливый писатель Джордж Кеннан (дальний родственник знаменитого американского дипломата), который в 1891 г. написал яркую и обличительную книгу о тюрьме и ссылке в России. Кроме того, распространение сведений о погромах в 80-х годах XIX в. и наплыв еврейских эмигрантов, спасавшихся от преследований царского правительства бегством в Новый Свет, усилили раскол в американском общественном мнении.

Между тем новая попытка привлечь внимание к истории России была предпринята Арчибальдом Кэри Кулиджсм, профессором истории Гарвардского университета, который пользуется в Соединенных Штатах репутацией основоположника изучения истории России и Восточном Европы. Еще в 1894 г. он включил историю Россию в свои курсы, хотя никогда не учил русский язык и мало что публиковал об этой стране. Тем не менее, он призывал своих слушателей, американских историков, изучать Россию в контексте истории северовосточных европейских стран, вместе с историей Швеции и Польши, и использовать при этом широкий подход, который позднее получил название "междисциплинарного". Его призыву поначалу не вняли, но спустя полстолетия его идеи в разных формах вошли в американскую научную жизнь в качестве основополагающих. Некоторые из студентов Кулиджа стали преподавать историю России, но только двое из них посвятили свои диссертации специально русским темам. Наиболее известный из них Фрэнк Голдер, который родился в России, но воспитание и образование получил в Соединенных Штатах. Возможно, он оказался первым американцем, который работал в русских архивах. Голдер был специалистом в области русско-американских отношений, преимущественно в бассейне Тихого океана. Голдер помог нескольким историкам-эмигрантам из России, включая Г. Вернадского, устроиться в Соединенных Штатах. Благодаря своей необыкновенной энергии и предприимчивости, проявленным при розыске материалов из русской истории в течение нескольких поездок в Россию, в частности во время работы в Гуверовской администрации помощи голодающим (АРА), он заложил основы Американского Института библиотековедения и архивоведения при Стэнфордском университете. Двое из наиболее известных студентов Кулиджа стали готовить специалистов по русской истории в Соединенных Штатах. Это Уильям Л. Лангер, преемник Кулиджа в Гарварде, и его соперник в прошлом Роберт Кернер, который начал работать в Беркли. Оба, конечно, тяготели к занятиям проблемами русской экспансии и внешней политики и привлекали своих студентов к разработке тех же сюжетов.

Не удивительно поэтому, что первым крупным историком, по собственной инициативе приступившим к изучению внутренней истории России, стал Джеройд Т. Робинсон один из основателей американского россиеведения. Будучи выходцем из сельской глубинки Юго-Запада, он вначале сочетал свои занятия историей в Стэнфорде и Колумбийском университетах с журналистской работой в разных крупных тогдашних либеральных журналах. В 20-х годах он был одним из первых американских историков, который имел возможность жить и заниматься исследовательской работой в Советском Союзе и свободно ездить по стране. Поскольку он интересовался аграрной политикой на американском Юге и был связан с движением прогрессистов, то предпринял амбициозное исследование по истории крестьянства России от крепостного права до революции. Превосходно написанное и основательно документированное, оснащенное ценными статистическими сведениями из опубликованных и архивных материалов, это исследование стало классическим в американской историографии. Его попытка повторить свой опыт в Советском Союзе в 1937 г. была встречена с подозрением и это, возможно, усилило его разочарование по поводу социалистического эксперимента. Небольшой семинар Робинсона по истории России в Колумбийском университете отличали очень высокие требования, и в нём была подготовлена (до его приглашения накануне войны в Вашингтон) только одна докторская диссертация.

Несмотря на усилия пионеров и небольшой группы занимавшихся с ними студентов, изучение России продолжало оставаться па обочине американской исторической науки. Показателем сравнительно слабой изученности истории России в Соединенных Штатах служило незначительное число статей по данной тематике, опубликованных в ведущем американском историческом журнале Америкэн Хисторикал Ревью. В своей статье в сотом выпуске этого журнала Теренс Эммонс обратил внимание на то, что за исключением нескольких статей Голдера, двух сообщений русских ученых (одного о роли России в международной дипломатии и второго о положении профессии историка в период русской революции) и двух статей студентов Кулиджа о внешней политики России, все они были опубликованы в период между концом 1910 и началом 20-х годов; вплоть до окончания второй мировой войны на страницах этого журнала о России ничего не публиковалось.

Отчасти такое отношение к русской истории было ярко выраженной реакцией на приход к власти большевиков и на волну антикоммунистических настроений, которые охватили американское общество в начале 20-х годов, когда впервые появился страх перед красной опасностью. Однако американские историки относились с известным пренебрежением не только к изучению истории России, почти такое же отношение распространялось и на другие страны, если не считать Западной Европы. Задолго до образования Американской Ассоциации историков в 1884 г. американские исследователи были озабочены установлением, или, точнее говоря, восстановлением после гражданский войны (1861-1865 гг.), атмосферы национальной идентичности и единства цели. Подавляющее число сочинений на исторические темы было посвящено англосаксам, что же касается собственно американской истории, то предпочтение отдавалось возникновению американской демократии. Если молодые американцы и ездили за границу для научных занятий, то обычно в Германию протестантскую, спокойную, рассудительную и безопасную по сравнению с римско-католическими странами. Возвращались они поклонниками немецкой системы семинарских занятий и культа объективности, которому строго следовали при проведении аспирантских штудий в США. В свою очередь, их студенты, преимущественно принадлежавшие к верхушке общества, были также протестантами и безоговорочно принимали эту систему. Кроме того, среда, из которой можно было бы черпать кадры для преподавателей русской истории и слушателей для заинтересованной аудитории, продолжала сокращаться. Поток иммиграции из Восточной Европы и Восточной Азии отсутствовал до конца XIX столетия, а когда он начал возрастать, то состоял преимущественно из малообразованных неквалифицированных рабочих. Перед второй мировой войной 90 % иммигрантов из России принадлежали к этой категории людей. Многие из них были евреями, бежавшими от преследований царских властей, и у них едва ли мог проявиться интерес к истории России, разве только не для того, чтобы отозваться о ней с осуждением. Короче говоря, и состояние изучения истории и социальный состав иммигрантов в США отнюдь не способствовали в какой бы то ни было мере росту интереса к изучению России.

Историки-эмигранты

В 20-е годы XX в. впервые в Соединенные Штатах сложилась небольшая группа высокообразованных русских, в том числе несколько историков. Дать характеристику историкам-эмигрантам, по крайней мере из России, непростая задача. Недостаточно в качестве критерия избирать определенный возраст или уровень образования, даже самоопределение того или иного лица, которое хочет, чтобы его считали американцем, или не считали таковым под влиянием каких-то личных или семейных обстоятельств. Проблема не так сложна, когда речь идет о так называемой первой волне представителей старшего поколения. Однако некоторые из них приехали в Соединенные Штаты не сразу, а провели некоторое время (иногда двадцать и более лет) в Западной Европе, где жили и работали и совершенно иной обстановке. В значительной степени эмигранты оставались в своей культурной среде, но местные условия неизбежно оказывали на них свое влияние. Если учитывать это незначительное и может быть даже неуловимое влияние, то можно говорить о группе эмигрантов старшего поколения в США как об ученых с определенной интеллектуальной ориентацией, которые все-таки приспособились к условиям, в которых они находились.

Среди таких выходцев из России выдающимися личностями Михаил Ростовцев (преимущественно древняя история) в Висконсийском и Йельском университетах, А.А. Васильев (история Византии), также в Висконсинском университете, Г.В. Вернадский в Йельском университете, М.М. Карпович в Гарварде, М. Флоринский в Колумбийском университете, А. Лобанов-Ростовский в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе и затем в Мичигане, Л. Страховский в Джорджтаунском и Мэрилендском университетах и Д.Н. Федотов Уйт в Пенсильванском университете. Жизнь многих была не устроена, а работа, которую они получали в начале своего пребывания в Соединенных Штатах, невыгодная или временная. Высококлассный специалист по монгольскому праву и средневековой истории России В.А. Рязановский был приглашен несколькими ведущими американскими университетами, но вынужден был отклонить эти предложения, потому что именно английский язык был одним из тех немногих европейских языков, которым он не владел. Плохой английский стал серьезной помехой для Вернадского, преподававшего в Йеле. Историки-эмигранты мало публиковались в научных журналах, выходивших в Соединенных Штатах, и продолжали помещать свои статьи в русской эмигрантской печати в Европе, в основном во Франции. Ростовцев был исключением, что лишь подтверждало правило. Он даже возвысился и стал в 1935 г. президентом Американской Ассоциации Историков, причем остался единственным из русских эмигрантов, кто достиг такого признания. Но он был специалистом по истории древнего мира, а в разгар своей карьеры стал археологом и возглавил экспедицию в Месопотамию, организованную Йельским университетом. Его судьба сложилась исключительно успешно, хотя он никогда не был счастлив в Соединенных Штатах.

Несколько молодых эмигрантов либо отчасти, либо полностью получили образование в Соединенных Штатах и включились в общий поток американской академической жизни, но заняли в ней значительные позиции только после второй мировой войны. Это Анатолий Мазур, который получил докторскую степень в Беркли, но должен был в течение десяти лет преподавать в Университете штата Невада, прежде чем был приглашен в Стэнфорд в 1947 г. Георгий Лазнефф, также получивший образование в Беркли, жил в тени своего учителя Роберта Кернера, а Марк Шефтель, изучавший средневековую историю России в Бельгии и затем право в своей родной Польше, получил место в Корнелльском университете только после войны.

Большинство из ведущих русских историков-эмигрантов, как П.Н. Милюков, А. Кизеветтер, В.А. Мякотин, Б.Е. Нольде предпочитали оставаться в Европе, в более близкой им по духу интеллектуальной атмосфере, поближе к России, с надеждой на возможность вернуться. Их пребывание в Европе способствовало концентрации там эмигрантской литературы. В период с 1920 по 1980 г. русские эмигранты выпустили 62 периодических издания, из которых только три появились в Соединенных Штатах. Основной журнал на русском языке в США "Новый журнал", который часто публиковал статьи, рецензии и обзоры русских историков-эмигрантов, появился только в 1942 г. Его первым издателем был новеллист Марк Алданов, в 1946 г. его преемником стал М.М. Карпович.

В Соединенных Штатах представители старшего поколения в своей практической деятельности сталкивались с целым рядом проблем, связанных с системой преподавания, которые серьезно препятствовали их научным занятиям и возникновению определенного поля деятельности русских историков. Во-первых, в Америке научная жизнь носила значительно более децентрализованный характер, чем в родной для них России, где была впечатляющая и мощная концентрация ученых и интеллектуалов в Москве и Санкт-Петербурге. В Соединенных Штатах они чувствовали себя в известной изоляции. Некоторых из них пугал провинциализм американских университетов. Во-вторых, в Соединенных Штатах не было исследовательских институтов или центров изучения социальных наук; научные занятия были сосредоточены в университетах. Но необходимо было учить и учить студентов старших курсов, которые не имели представления о русском языке, географии и культуре России. По необходимости, кроме того, они вынуждены были вести семинары подготовительного характера, по своему уровню, может быть, более элементарные, чем обучение в первом классе гимназии в России. Их первые публикации представляли собой, как правило, различного вида учебные пособия. Это был способ предложить что-то для студентов не на английском языке и пополнить свой скромный заработок. В-третьих, им приходить, если он и хотели что-нибудь, публиковать, писать о предметах, которые были за пределами их специальных интересов, чтобы убедить издателей в том, что они могут рассчитывать на широкого читателя. В-четвертых, они не могли привлечь к себе многих студентов, окончивших университет. Причина достаточно ясна: отсутствие необходимой языковой подготовки в университетах; недостаток необходимых библиотечных собраний в Соединенных Штатах и трудности обучения за границей, в частности в России, куда, по крайне мере, не стремились направлять своих студентов.

Поучительно сравнить так и не получившее достаточное развитие изучение истории России в Соединенных Штатах, а также положение русских эмигрантов-историков с гораздо более успешным изучением истории Германии в Соединенных Штатах и более благополучным положением там историков-эмигрантов из Германии. Изучение истории Германии в Соединенных Штатах было чрезвычайно успешным и имело многолетнюю традицию, Действительно, американские университеты заимствовали немецкую систему ведения семинаров как основу для подготовки студентов старших курсов. Немецкий язык широко изучался в школах и колледжах, и существовало хорошо организованное сообщество ученых из Германии, уже находившихся в Соединенных Штатах. Они радушно принимали своих коллег из-за границы. Многие из ученых, эмигрировавших из Германии, были евреями, бежавшими от тирании Гитлера, и они находили также поддержку со стороны еврейской общины в Соединенных Штатах. В противоположность учёным из Германии, эмигрантов из России было значительно меньше, они разъехались но всей стране, утратили научную и социальную основу и вели жизнь ученых второго сорта. В целом преподавать или писать историю России перед второй мировой войной было делом негарантированным и зависело от предложения. Только немногие высшие учебные заведения предлагали курсы по русской истории, не было общины русских учёных, профессиональных организаций или журналов по русской истории.

Наследие

Несмотря на трудности, историки, эмигрировавшие из России, преуспели в поддержании живого интереса к истории своей страны и в подготовке ряда специалистов, которые после войны вышли на авансцену как лидеры в этой области науки. Историки-эмигранты также поддержали интеллектуальное наследие, что помогло определить направления в изучении истории России в первое послевоенное десятилетие.

В 1947 г. студент, изучающий историю России в Соединенных Штатах, нашел бы мало что нового с точки зрения содержания и подхода в современных работах на английском языке после того, что было написано за минувшие тридцать лет со времени революции 1917 г. Но доступная литература была во многом более узка в концепционном и тематическом отношениях и менее рискованна с точки зрения методологии по сравнению с основной российской историографией второй половины XIX и первых двух десятилетий XX века. В основе наследия для следующего поколения американских историков России было заложено четыре важных принципа: строгий эмпирико-позитивистский метод без каких бы то ни было релятивистских отклонении; особое внимание к политической и дипломатической истории, тесная взаимосвязь истории России с европейской историей в имперский, или С.-Петербургский период и убеждение в радикальных переломах в истории России. Приверженность к строгим канонам объективного изучения истории, которое претендовало на единственную бесспорную правду в истории, была неотъемлемой частью западной историографии до конца XIX в, Она была сосредоточена на изучении политической истории. Но уже в 20-е и 30-с годы помнились очевидные признаки перемен; это распространение исторического релятивизма в Соединенных Штатах и рождение школы "Анналов" во Франции. Колее того, первые ростки марксистской историографии появились в России уже в конце XIX столетия в работах Плеханова, Ленина, Струве, Туган-Барановского, меньшевистских авторов "Общественного движения" и Троцкого, не говоря уже о влиянии марксизма на таких историков, как А.С. Лаппо-Данилевский. Для русских историков-эмигрантов участие в этих новых подходах к истории было совершенно неприемлемым. Они отвернулись от социальной и экономической истории и вообще от социальных наук, которые казались им в той или иной мере порождением марксизма.

При изучении внешней политики они рассматривали Россию как часть европейской системы со времен Петра I и до 1917 г. При изучении внутренней политики в основе их интерпретации лежала мысль о том, что российское самодержавие было одной из разновидностей европейской монархии. Они признавали важность реформ, проводимых сверху, как правило, критиковали их за несовершенство и подчеркивали роль интеллигенции как катализатора перемен. Они признавали, что Россия постепенно продвигалась в направлении к правовому государству до того момента, когда большевики, захватив власть, внесли радикальные перемены в историю страны.

То, что историки России отдавали предпочтение занятиям историей идей, политики и дипломатии, часто принято было объяснять особенности источников. Но уже работа одного профессора Робинсона дает основания для сомнения в справедливости такой точки зрения. Монография французского историка-экономиста Роже Порталя об угольной промышленности Урала и магистерская работа Мишеля Конфино по аграрной истории, основанная только на опубликованных материалах, в основном на изданиях Императорского Экономического общества, совершенно опровергают такую точку зрения. Всегда было возможно получить если не в американских, то в других библиотеках на Западе богатые материалы: по этнографии в сериях, опубликованных Императорским Русским Географическим обществом, статистические сведения в многочисленных земских публикациях, данные переписи 1897 г. и другие коллекции первоисточников по социальной и экономической тематике, которые просто никогда не использовались историками-эмигрантами, а также их студентами.

Интерпретация истории России как последовательности строго определенных периодов, отделенных друг от друга радикальными переворотами, как утверждал Марк Раев, - это уже явление, типичное для характеристики дореволюционной историографии. Между тем чувство удовлетворения с точки зрения и логической, и эмоциональной приносила мысль о том, что большевистская революция только один из эпизодов в прерывистом процессе русской истории. Для них советский режим означал поворот спиной к Европе, разрыв с традициями Петербургского периода - времени наибольшей интеграции России в европейскую цивилизацию, чем когда бы то ни было до того или в последующее время, под которым они подразумевали состояние после 1917 г. Не удивительно поэтому, что историки-эмигранты и их студенты сосредоточили свое внимание на послепетровском, имперском периоде истории, опять-таки за исключением Вернадского. Эти взгляды оказали большое влияние на последующее изучение советской истории в Соединенных Штатах или точнее на советологию, так как собственно истории уделялось мало внимания.

Из-за отсутствия историков-специалистов, изучением Советского государства и Советского общества между первой и второй мировыми войнами занимались преимущественно журналисты, а после войны политологи. В Соединенных Штатах общественный интерес к России до второй мировой войны был незначительным на фоне общей американской культуры. Общество было озабочено сиюминутными проблемами, было прагматичным и не склонные интересоваться прошлым. Интерес вызывало функционирование советского общества как такового, но американское общество было разделено противоречиями идеологического характера, которые продолжали углубляться. В среде американских интеллектуалов, особенно в наиболее крупных городах и в городских университетах, существовали всё ещё традиции радикального подхода, но их споры в основном отражали противоположные взгляды на то, что в действительности имел в виду Маркс, и на фракционные битвы внутри Коммунистической партии. Журналистам, которые писали из Советского Союза, предоставлялась возможность вводить в исторический контекст то, что там происходило. Поэтому естественно, что серьезное исследование? общего характера о революции в России было написано американским журналистом Уильямом Генри Чемберленом. Чемберлен женился на русской и жил в России девять лет. Его история революции была научной работой, основанной на большом количестве опубликованных источников, его суждения носили взвешенный характер и безусловно свидетельствовали о глубокой интуиции автора. Симптоматично для состояния изучения России в Соединенных Штатах то, что книга Чемберлена оставалась по крайней мере в течении последующих тридцати или сорока лет лучшей обобщающей работой но истории русской революции на английском языке и, по мнению некоторых историков, не утратила свою ценность и поныне. Но была и другая сторона в суждениях журналистов о Советской России. Отчасти из симпатии, отчасти по соображениям карьеры журналисты в 20-е годы и в начале 30-х годов имели тенденцию оправдывать диктатуру Сталина за недоказанностью широко обсуждавшихся слухов о таких явлениях, как трудовые лагеря, раскулачивание и голод, и в ряде случаев выступали как откровенные апологеты. Эти наивные взгляды приводили в ярость таких сведущих в истории дипломатов, как Джордж Кеннан, и молодых американских историков, например Мосли и Робинсона, которые понимали реальное положение вещей.

В то время как в самих Соединенных Штатах интеллектуальный климат для продолжения изучения истории России оставался неблагоприятным, работа в Советском Союзе была просто заморожена. Занятия историей других стран не может быть нормальным, если нет возможности работать в этой стране. Но для западных студентов, ученых и журналистов возможность свободно работать в Советском Союзе к середине 30-х годов была окончательно потеряна в связи с ростом репрессий и идеологических строгостей. Только несколько американских студентов перед этим набрались смелости стойко преодолевать трудности жизни в годы первого пятилетнего плана. И все-таки какие-то возможности существовали. Для американцев был закрыт доступ к архивам и библиотекам и более чем на двадцать лет было прервано общение с их советскими коллегами, что не могло не сказаться на изучении истории России.

Также и советские историки задолго до второй мировой воины были исключены из международного сообщества ученых, и когда они вновь появились на десятом Международном конгрессе историков в Риме в 1955 г., то они выступали сомкнутой фалангой, не допускали между собой разногласий ни во взглядах, ни в интерпретации событий. По суровому заключению датского историка Питера Гейла, им были свойственны извращенная логика, явные противоречия, монотонность, безжизненное и лишенное яркости, невысокого качества описание истории. До тех пор пока контакты между советскими и западными историками ограничивались формальными встречами на специально организованных мероприятиях, определение Питера Гейла не могло быть подвергнуто критике.

Возникновение научных центров и культурного обмена

Участие Соединенных Штатов во второй мировой войне серьезно отразилось на организационном, социальном и культурном характере американских университетов. В годы войны многие из профессоров пошли добровольцами в вооруженные силы и (что наиболее важно для будущего изучения истории России) начали работать в правительственных учреждениях, особенно в Государственном Департаменте и в управлении Стратегических служб (предшественник ЦРУ). Никогда до этого легендарная "башня из слоновой кости" американских высших учебных заведений не была так основательно подорвана. Послевоенные события развивались аналогичным образом и повлияли на изучение истории России по четырем направлениям. В большинстве американских университетов были созданы новые центры интеллектуального общения на междисциплинарной основе; появились новые источники поддержки этих новых программ как частные фонды (Рокфеллера, Форда и Карнеги), так и фонды правительства Соединенных Штатов. Значительно возрос двухсторонний обмен сотрудниками, информацией между университетами и правительственными учреждениями; это прежде всего подняло престиж и усилило влияние представителей старшего поколения историков-эмигрантов, а также создало новые условия для некоторых ученых старшего поколения, которые пережили гитлеровскую оккупацию в Европе и, боясь возрождения коммунистических режимов в послевоенный период, эмигрировали в Соединенные Штаты. Наконец, это способствовало появлению нового поколения студентов, как из второго притока эмигрантов, так и из американцев по рождению, но по своему происхождению связанных с русской культурой и языком.

В первое послевоенное десятилетие рост интереса к истории России был в значительной степени результатом инициативы американских ученых, чей опыт участия в правительственных учреждениях в военный период убедил их в насущной необходимости вновь возобновить систематическое изучение Советского Союза. Их мнение основывалось на трех основных соображениях двух высказанных определенно и одном невысказанном. Они настаивали, во-первых, на полидисциплинарном характере программ при концентрации внимания на какой-либо одной дисциплине, а во-вторых, на необходимости подготовки не только будущих преподавателей, ученых, но и правительственных чиновников.

Невысказанное предложение было уникальным в истории американского образования: финансовые ресурсы в огромных масштабах из частных филантропических организаций должны были быть закачаны в крупные университеты для удовлетворения чисто прагматической необходимости, отвечавшей национальным интересам Соединенных Штатов как мировой державы.

С начала своего осуществления новая программа была распространена на Гарвард (Русский исследовательский центр), Колумбийский университет (Русский, теперь Гарриманонский Институт), Калифорнийский университет в Беркли и Университет Вашингтона. В течение десятилетия они оставались самыми крупными центрами и были чрезвычайно облагодетельствованы вливанием денежных средств для найма новых преподавателей, расширения помещений для библиотек и для приема студентов, изучающих историю России. В первые десять лет благодаря этим программам университетов было подготовлено более 400 кандидатов в магистры гуманитарных наук, из них 98 по истории, и 83 человека получили степень докторов философии, в том числе, 23 историка, преимущественно из Гарвардского и Колумбийского университетов. В том и другом случае историки среди представителей иных гуманитарных дисциплин явно преобладали.

Еще ранее - накануне второй мировой войны два периодических издания по славистике, выходивших в течение наиболее длительного времени были, как и исследовательские центры, преобразованы в полидисциплинарные. Это American Slavik and East European Review (теперь Slavic Review) и Russian Review. Однако только спустя несколько лет эти журналы перестали ощущать хронический дефицит серьезных работ по истории.

По мере улучшения ситуации с изучением истории России научная работа велась в общем достаточно успешно, но у нее были и слабые стороны. Центры имели свой собственный корпоративный дух и многие выпускники учебных заведений увлекались идеей сближения различных дисциплин. Но программы были скорее полидисциплинарными, чем междисциплинарными. Таким образом, студенты были обязаны изучать различные дисциплины, но всегда в пределах собственно этих дисциплин, вместо поощрения диалогов и споров на семинарах сторонников различных направлений и методов. Более того, связи с культурной антропологией и (кроме Гарварда) с социологией оставались незначительными. Эти две дисциплины были почти совсем не представлены в программе изучения истории России и в то же время быстро становились очень важными источниками новых методологических подходов, особенно в американской и европейской истории. В этом одна из причин, по которой изучение истории России отставало в использовании новых методологий. Это отставание было преодолено только в 80-х и 90-х годах.

Вместо этого основное влияние на историю извне оказывала политология через теорию тоталитаризма. По существу, ее влияние было несомненно огромно, но так как не было других серьезных противостоящих ей теорий, объясняющих сложный характер как советской, так и российской истории, образовался серьезный аналитический перекос, который оставил тяжелое наследство и поныне. Зависимость от теории тоталитаризма возрастала по мере того, как очень успешно развивавшиеся центры по изучению русской истории создавали свои собственные сообщества ученых и студентов. Со временем это означало, что молодые историки оставались в стороне, если не были вовсе изолированными От общего развития исторической мысли в Соединенных Штатах. более того, послевоенное введение курса Западная цивилизация как основного для американских студентов-выпускников с дискуссионными группами под руководством студентов, готовивших докторскую диссертацию, создало еще одно препятствие для Интеграции изучения истории России в общий научный процесс. Если бы историю России и попытались включить в программу Западная цивилизация, то с большой неохотой и ограничено в основном периодом от Петра I до революции 1917 г. Железный занавес оказывал влияние и на оценку прошлого: Византия и исламский мир были исключены из досовременного периода. Вместо Средиземноморья было отдано предпочтение Атлантике, по крайней мере после падения Рима на Западе как важного центра. Таким образом, с одной стороны, изучение истории России продолжало развиваться, а с другой почему-то оставалось как бы на обочине исторической науки. Примечательно, что вплоть до настоящего времени ни один из историков России в Соединенных Штатах никогда не избирался президентом Американской ассоциации историков.

Следующий большой скачок в развитии изучения русской истории произошел в конце 50-х годов, опять-таки в связи с различными политическими событиями: запуском советского спутника, подписанием первого советско-американского соглашения о культурном обмене в 1958 г. и принятием Конгрессом в 1958 г. National Defence Education Act (NDEA). Он обеспечил значительный приток правительственных средств для изучения иностранных языков, которые были отнесены к числу важных со стратегической точки зрения. Русский язык естественно был одним из них. В результате, уровень владения им у студентов-историков чрезвычайно возрос на протяжении следующего десятилетия. После четырех лет культурного обмена в нем приняли участие две сотни человек, а к 1975 г. одна тысяча человек. Но с самого начала новые постановления дали пищу для политических осложнений и споров между американскими специалистами по России и Советскому Союзу и влиятельными историками. Три ключевых вопроса были предметом обсуждения и споров в связи с подходами и направлением исследований. Одна группа ученых, представленная Робертом Бернсом из университета штата Индиана и Ричардом Пайпсом из Гарварда, делала сильный акцент на политическом аспекте обмена, его значении в общем процессе советско-американского соперничества. Постольку поскольку они имели отношение к историческим исследованиям, они предостерегали об опасности того, что советские официальные лица будут определять американским ученым темы для их занятий. Они обращали внимание на то, что заявки американских студентов на изучение советской внешней политики, консервативных мыслителей, религии и других сюжетов, которые советские официальные лица рассматривали как политически острые, обычно отклонялись Москвой. Они утверждали, что Советский Союз благодаря этому преуспел в том, чтобы повлиять на направление американского научного процесса. Профессор Пайпс пошел дальше, настаивая на том, что отбор и влияние советских научных руководителей повлекли за собой явное идеологическое воздействие на американских студентов, подталкивая их к историографии классовой борьбы и революции. Государственный департамент Соединенных Штатов и представители в Конгрессе также считали, что обмен развивался неблагоприятно для Соединенных Штатов, поскольку 80 % советских студентов в подавляющем большинстве были молодыми учеными, работавшими в высокоспециализированных технических областях наук, в то время как 90% американских студентов работали в области социальных и гуманитарных наук. Критики из Конгресса утверждали, что Соединенные Штаты обменяли технологию на историю.

С другой стороны, в этой полемике Леопольд Хеймсон из Колумбийского университета, Александр Даллин из Стэнфорда и автор данной статьи доказывали публично и в самих организациях по обмену, что было бы совершенно нереально ожидать от авторитарного правительства с такой официальной идеологией, как в Советском Союзе, одинакового отношения к изучению в Соединенных Штатах как гуманитарных и социальных наук, так и наук естественных, или позволения открыть дорогу в свою страну теориям, неприемлемым с политической точки зрения. Но если обмен должен быть поставлен на практическую почву, то, как писал Даллин, американцы, возвращающиеся из России, сами рассудят, что возможно и что невозможно, что помогает преодолеть непонимание или неверное толкование советского образа жизни. Более того, несмотря на официальное запрещение некоторых тем, оставалось достаточно возможностей вести важные исследования в целом ряде областей, недоступных американским ученым до тех пор, пока они не имели возможности использовать богатые архивные материалы, доступ к которым был теперь открыт. Иногда были даже случаи, когда молодым американским историкам удавалось открыть новые направления, которые с точки зрения официальных лиц представлялись идеологически сомнительными и были даже закрыты для советских ученых. Например, Грегори Фриз овладел мастерством работы в архивах Православной Церкви при подготовке новаторских монографий по истории русского духовенства. В конечном счете оказывалось также возможно запланировать потенциально неприемлемую тему таким образом, чтобы у советской стороны не возникало подозрений в злом умысле автора. Опыт взаимоотношений вскоре показал, что некоторые из наиболее серьезных проблем, связанных с получением доступа к работе в советских условиях, могли быть разрешены благодаря советам и помощи советских историков, которые тоже готовы были ставить интересы науки выше идеологических пристрастий. Разумеется, некоторые, вроде Пайпса, рассматривали такое влияние (которое несомненно существовало) как вредное. И уж совсем другое дело, это его заявление: Мой опыт свидетельствует, что работа американских студентов-историков в советских архивах не дала очень хороших результатов. Их работа могла бы быть с таким же успехом выполнена в библиотеке Уйденера в Гарварде. Такая позиция профессора Пайпса мешала серьезным научным открытиям его собственных студентов, чья работа в советских архивах позволяла им занять особое положение в американской историографии среди специалистов по русской истории.

Между тем советские официальные лица не стремились облегчить положение сторонников обмена в полемике с его критиками. В период между 1958 и 1969 гг. советское правительство отказало 55 американцам из 390 предназначенных для обмена: в среднем пять отказов в год были постоянными между 1970 1976.

Два важных вопроса продолжали разделять американское научное сообщество. Первый (он был вскоре разрешен) должны ли американские организации, руководившие обменом, и частные ассоциации университетов, финансируемые, однако, Государственным департаментом, контролировать жизнь американских студентов в Советском Союзе. Второй возникал постоянно: в какой степени кризис в советско-американских отношениях должен быть использован в качестве инструмента холодной войны. В конце концов, несмотря на политическое давление на АЙРЕКС как извне, так и некоторыми представителями университетов в самой организации, она сохранила свою автономию. Только программа культурного обмена работает непрерывно с момента своего возникновения и до настоящего времени.

Совсем недавний количественный и качественный скачок в работе американских историков, изучавших Россию, произошел опять-таки в результате политических перемен. Перестройка и конец коммунистической монополии на власть в России создали новые условия, которые, в частности, чрезвычайно благоприятны для написания истории советского периода.

Частичное открытие архивов коммунистической партии, Коминтерна, Министерства обороны и Министерства иностранных дел очень способствовали смещению интересов среди американских историков от изучения дореволюционного периода к послереволюционному. Возможность организации научных конференций независимо от системы официального правительственного обмена сблизила историков обеих стран, которые успешно противостояли идеологическому воздействию и стереотипам холодной войны в своих странах и в профессиональных кругах. Не удивительно, что они стали принимать участие в открытых дискуссиях, как правило, избегая старых идеологических клише, участвовать в совместных публикациях, в которых нет и следов подразделения на ваших и наших. В дополнение ко всему, большое количество заслуживающих внимания американских работ по русской и советской истории были переведены на русский язык. Они отражают широкий спектр интерпретаций от крайне консервативных до крайне радикальных. В результате, культурный обмен хорошо выполнил свое предназначение. Многие, если не все, из совместных предприятий историков основаны на личных контактах и дружеских отношениях, сложившихся в самый трудный период холодной войны, несмотря на мрачные прогнозы и грозные предостережения испуганных пророков по обе стороны железного занавеса.

Идеологии и интерпретации

Условия, порожденные холодной войной, оказали большое влияние на отношение в США к изучению истории России, но было бы ошибочным не учитывать также влияние и других факторов, особенно разразившихся продолжительных споров в сообщество американских историков-профессионалов, хотя историки, изучавший Россию, часто выступали в этих спорах лишь в арьергарде. Таким образом, при анализе наиболее существенных разногласий и рассматривая вопрос о школах, и среде тех, кто изучал русскую историю, следует принимать во внимание взаимовлияние внешних и внутрипрофессиональных факторов и то, что их трудно разграничить

Идеи и политика

Два ведущих центра изучения российской истории послевоенного десятилетия (Колумбийский и Гарвардский Университеты) были созданы и вдохновлены замечательной группой исследователей, в большинстве своём американской школы (исключением был лишь М. Карпович). Для Карповича это обстоятельство было продолжением еще, довоенных интересов. Однако для Робинсона и Мосли это означало крутой поворот, в сравнении с их опытом занятий военного времени. Глубокая ирония судьбы заключалась в том, что два американских историка, которые начинали глубоко изучать аграрную историю России и Восточной Европы. Анализируя воздействие современных международных отношений на американскую историографию по российской истории следует отметить снижение интереса к изучению русского языка II истории в американских университетах после падения социализма. Но урожай последних сорока лет был обильным: он насчитывает свыше 1700 американских специалистов по России. Постепенно новое поколение исследователей отходит от конфронтационных позиций времен холодной войны и опирается в своих исследованиях на более разнообразные и новые методологические м теоретические подходы к изучению истории. Отметив в данном очерке несколько главных характерных черт в американских исследованиях по Российской истории, подведем некоторые итоги.

Список литературы

Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.nature.ru/