Личность Петра I

Личность Петра I

МИНИСТЕРСТВО ОБРАЗОВАНИЯ И НАУКИ РФ

ГОУ ВПО ЧЕРЕПОВЕЦКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ

ИНЖЕНЕРНО-ЭКОНОМИЧЕСКИЙ ИНСТИТУТ

РЕФЕРАТ

Личность Петра I

Выполнила студентка группы 5МО-11

Бурова Екатерина Олеговна

Руководитель:

Бороздина Нина Алексеевна

Череповец

2007

         Содержание

 

         Введение    3

1.                Становление личности Петра I       5

2.                Пётр I – государь         11

3.                Пётр I в последние годы жизни     22

Заключение    24

Список литературы 25

Введение

Одним из самых выдающихся деятелей русской истории был великий император Петр I. Петровские реформы так же, как и его личностные качества, встречали у современников и потомков не только различные, но и диаметрально противоположные оценки. Одни из его современников, кто близко знал Петра и работал с ним до небес восхлавляли царя, называли его «земным богом». Другие, кто не знал царя лично, но чувствовал тяготы, взваленные на народ, считали его «мироедом» или самозванцем (которым немцы якобы подменили подлинного царя  во время его заграничного путешествия). Наконец, раскольники считали Петра антихристом…

Столь же различные оценки и столь же непримиримые противоречия во взглядах на Петра I мы находим и в последующее время. В XIX веке «западники» пели Петру восторженную хвалу. «Славянофилы» порицали его за искажение русских самобытных начал и порчу национального характера Святой Руси. Кто же прав в своих оценках и как должна беспристрастная история оценить его дело?

Едва ли стоит говорить об оценке Петра со стороны его соратников. И, если Неплюев писал что «Петр научил нас узнавать, что и мы — люди», а канцлер Головин, что «мы тако рещи из небытия в бытие произведены», то это просто придворный подхалимаж, нам нынче очень хорошо известный по современным советским писаниям об отце народов. Производить московское государство «из небытия в бытие» и убеждать москвичей, что и они — люди, не было решительно никакой надобности: Москва считала себя третьим Римом, «а четвертому не быти», а москвич считал себя последним, самым последним в мире оплотом и хранителем истинного христианства. Комплексом неполноценности Москва не страдала никак. И петровское чинопроизводство «в люди» москвичу решительно не было нужно.

Дальше идут оценки, к которым понятие подхалимажа никак неприложимо. Их основной тон — почти на столетие — дал Пушкин. Его влюбленность в Петра и в «дело Петрове», и в «град Петра» проходит красной нитью сквозь все пушкинские творчество. Пушкин не видит никаких теневых сторон. Только «начало славных дней Петра мрачили мятежи и казни»; дальнейшие дни — дни славы, побед, творимой легенды о «медном всаднике» и о «гиганте на бронзовом коне», который

          ... над самой бездной

          На высоте, уздой железной

          Россию вздернул на дыбы...

 «Медный всадник» дал тон, который стал почти обязательным — тон этот общеизвестен. Менее известен толстовский отзыв о «Великом Преобразователе». По политическим условиям старой России он, конечно, опубликован быть не мог.

Пушкин слал свое пожелание

          «Красуйся, град Петра, и стой

          Неколебимо, как Россия»

— а Достоевский пророчествовал: «Петербургу быть пусту». П. Милюков рисовал Петра, прежде всего, как растратчика народного достояния, а Соловьев видел в нем великого вождя, которого только и ждала Россия, уже собравшаяся в какой-то новый, ей еще неизвестный, путь. Мережковскому в Петре мерещился его старый приятель — Антихрист. Алексей Толстой (советский) в своем «Петре Первом» пытается канонизировать Сталина, здесь социальный заказ выпирает, как шило из мешка: психологически вы видите здесь сталинскую Россию петровскими методами реализующую петровский же лозунг: «догнать и перегнать передовые капиталистические страны». Сталин восстает продолжателем дела Петра, этаким Иосифом Петровичем, заканчивающим дело великого преобразователя. Официальная советская словесность возвращается к пушкинскому гиганту, — а «мятежи и казни» приобретают, так сказать, вполне легитимный характер: даже и Петр так делал, а уж он ли не патриот своего отечества! Великим патриотом считал Петра уже Чернышевский — духовный отец и теоретический изобретатель сегодняшних колхозов. Маркс и Энгельс также считали Петра «истинно великим человеком». Несколько осторожнее, но в том же роде выражался и Ленин. Официальная история СССР, можно сказать, классически объясняет милюковскую критику деяний Петра: «вождь российской буржуазии Милюков старался накануне революции 1905 года в России вылить всю ненависть своего класса ко всему новому, взрывающему старое». 

Оценивается по-разному даже и внешность Петра. Академик Шмурло так живописует свое впечатление от петровского бюста работы Растрелли:

 «Полный духовной мощи, непреклонной воли повелительный взор, напряженная мысль роднят этот бюст с Моисеем Микель Анджело. Это поистине, грозный царь, могущий вызвать трепет, но в то же время величавый, благородный».

На той же странице, той же книги того же Шмурло приведен и другой отзыв — отзыв художника — академика Бенуа о гипсовой маске, снятой с Петра в 1718 году:

 «Лицо Петра сделалось в это время мрачным, прямо ужасающим своей грозностью. Можно представить себе, какое впечатление должна была производить эта страшная голова, поставленная на гигантском теле, при этом еще бегающие глаза и страшные конвульсии, превращающие это лицо в чудовищно фантастический образ», — о «благородстве» Бенуа не говорит ничего.

Разноголосица, как вы видите сами, совершенно несусветная. На ее крайних точках стоят два мнения, категорически противоположные друг другу: мнение величайшего поэта России и мнение величайшего писателя. Эти мнения, конечно, непримиримы никак. И какую точку зрения принимать волен каждый выбирать для себя сам.

1. Становление личности Петра I

30 мая (9 июня по новому стилю) 1672 года Москва огласилась колокольными переливами,  которые перемежались пушечными залпами с кремлевских башен - у царя Алексея Михайловича и царицы Наталии  Кирилловны, урожденной Нарышкиной, родился сын Петр. Бояре с опаской осмотрели младенца и,  подивившись его длинному телу,  вздохнули с  облегчением: ребенок  выглядел здоровым и жизнерадостным.  Это особенно бросалось в глаза после взгляда на его сводных братьев Федора и Ивана, сыновей царя и первой жены Марии Милославской,  которые с детства страдали тяжелыми врожденными недугами. Наконец, династия Романовых могла рассчитывать на здорового и энергичного наследника престола.

Как и у всех, характер Петра I закладывался в детстве.

Он был четырнадцатое дитя многосемейного царя Алексея и первый ребенок от его второго брака с Натальей Кирилловной Нарышкиной. Царица Наталья была взята из семьи западника А. С. Матвеева, дом которого был убран по-европейски, и могла принести во дворец вкусы, усвоенные в доме воспитателя; притом и до нее заморские новизны проникали уже на царицыну половину, в детские комнаты кремлевского дворца. Как только Петр стал помнить себя, он был окружен в своей детской иноземными вещами; все, во что он играл, напоминало ему немца. Некоторые из этих заморских игрушек особенно обращают на себя наше внимание: двухлетнего Петра забавляли музыкальными ящиками, “цимбальцами” и “большими цимбалами” немецкой работы; в его комнате стоял даже какой-то “клавикорд” с медными зелеными струнами. Все это живо напоминает нам придворное общество царя Алексея, столь падкое на иноземные художественные вещи. С летами детская Петра наполняется предметами военного дела. В ней появляется целый арсенал игрушечного оружия, и в некоторых мелочах этого детского арсенала отразились тревожные заботы взрослых людей того времени. Так, в детской Петра довольно полно представлена была московская артиллерия, встречаем много деревянных пищалей и пушек с лошадками.

Царь-отец, верный  заветам  Домостроя,  никак  особенно  не выделял младшего сына. Все заботы о ребенке легли на плечи матери. Будущая царица Наталия Кирилловна воспитывалась в доме Артамона Матвеева,  который являлся горячим сторонником реформ и поощрял всяческие новшества в быту.  Достаточно  сказать,  что женой Матвеева стала Мария Гамильтон, бежавшая от преследований Кромвеля в Москву и принесшая  традиции  туманного Альбиона в свою русскую семью. Гости из Немецкой слободы, иноземные офицеры из полков "нового строя" и дьяки Посольского приказа  с удовольствием  посещали гостеприимных хозяев,  где велись неторопливые разговоры о делах иностранных и военных.  Только здесь можно было постоянно видеть театральные спектакли немецкой труппы,  лишь тут женщины присутствовали за столом вместе с мужчинами. Неудивительно, что и после рождения  сына  царица постоянно бывала у Матвеевых.  По ее просьбе Петру привозились иностранные игрушки  -  барабаны,  оловянные  пушки, сабли, булавы, а сама царица, заказывая ребенку одежду, старалась следовать западноевропейской моде. Раннее детство царевича прошло в европейском  доме  и его неповторимой атмосфере,  что потом помогало Петру без предубеждений бывать среди иностранцев и набираться у них полезного опыта. Как только Петр стал помнить себя, он был окружен в своей детской иноземными вещами; все, во что он играл, напоминало ему немца. Некоторые из этих заморских игрушек особенно обращают на себя наше внимание: двухлетнего Петра забавляли музыкальными ящиками, “цимбальцами” и “большими цимбалами” немецкой работы; в его комнате стоял даже какой-то “клавикорд” с медными зелеными струнами. Все это живо напоминает нам придворное общество царя Алексея, столь падкое на иноземные художественные вещи. С летами детская Петра наполняется предметами военного дела. В ней появляется целый арсенал игрушечного оружия, и в некоторых мелочах этого детского арсенала отразились тревожные заботы взрослых людей того времени. Так, в детской Петра довольно полно представлена была московская артиллерия, встречаем много деревянных пищалей и пушек с лошадками.

Однако, когда потребовалось перейти от игр  к  обязательному  для московских  царевичей  обучению,  Петру повезло меньше.  Если Федора и Софью Милославских воспитывал высоко образованный иеромонах Симеон Полоцкий,  то "дядькой",  учителем по русской словесности и закону Божьему,  к Петру был назначен по требованию царя  Федора  Алексеевича  не очень  грамотный,  но  терпеливый и ласковый подъячий Большого Прихода Никита Моисеевич Зотов,  который не только не стремился подавлять природное  остроумие  и  непоседливость  царственного отпрыска,  но сумел стать другом Петра.

Зотову вменялость в первую очередь воспитывать у Петра царственную величавость и статность,  но "дядька" даже не пытался принуждать шустрого  ребенка  к  многочасовому  восседанию на стуле с прямой спинкой, чтобы выработать привычку к трону.  Он позволял царевичу вволю  бегать по окрестностям села Преображенского, лазать по чердакам, играть и даже драться с дворянскими и стрелецкими детьми.  Когда Петр уставал  от беготни,  Никита Моисеевич усаживался рядом и, неторопливо рассказывая о случаях из собственной жизни,  вырезал деревянные  игрушки.  Царевич внимательно смотрел на ловкие руки "дядьки" и сам начинал прилежно обтачивать заготовку ножом.  Никакими особыми навыками народного умельца Зотов не обладал,  все делая "на глазок".  Петр перенял эту сноровку и всегда больше полагался на собственный глазомер,  нежели на чертежи  и математические выкладки,  и ошибался нечасто.  Привычку заполнять часы досуга разными "рукомеслами" сохранилась у него на всю жизнь: даже беседуя  с иностранными послами он мог тут же строгать доски для обшивки лодки, вытачивать на токарном станке шахматные фигурки или вязать узлы на корабельных снастях.  Молва утверждает, что однажды прусскому послу фон Принцену пришлось взбираться на верхушку мачты,  чтобы вручить верительные грамоты царю - настолько он был увлечен оснасткой первого лично им изобретенного линкора "Предестинация". Его руки постоянно требовали занятий и находили их.

Никита Моисеевич  постоянно приносил Петру книги с иллюстрациями из Оружейной палаты, а позже по мере развития интереса ученика к "историческим" предметам - военному искусству, дипломатии и географии - заказывал для него "потешные тетради" с красочными  изображениями  воинов, иноземных кораблей и городов. Царевич учился всему охотно, и впоследствие бегло писал по-старославянски,  правда, с многочисленными ошибками. Зато его природная цепкая память до самой смерти позволяла цитировать часослов и стихи Псалтыри и даже петь в церкви "по крючкам",  заменявшим русским нотные знаки. И хотя, став императором, Петр I не раз заявлял,  что в русской старине нет ничего поучительного,  его исторические знания были разнообразны и глубоки.  А народных пословиц, поговорок и присловий он знал столько и с таким остроумием  употреблял  их всегда к месту, что не уставал изумлять всех европейских монархов.

В три  года  он  уже отдавал команды Бутырскому рейтарскому полку "нового строя" на царском смотре,  чем приятно удивил Алексея Михайловича и вызвал неприязнь брата Федора Милославского и его  сестры,  царевны Софьи.

Вскоре после смерти Алексея Михайловича царица Наталья с сыном были изгнаны из Кремля новым царем Федором Алексеевичем, который ненавидел мачеху и ее дядю "англиканца". Матвеев отправился в ссылку в далекий Пустозeрск,  а семья Нарышкиных - в родовое имение,  село Преображенское.  Никита Зотов собрался было добровольно последовать вслед  за воспитанником  в подмосковную глушь,  но его приказали изловить и казнить.  Опальному подъячему пришлось бежать из Москвы в Крым  и  долгие годы  скрываться.  Теперь  Петру учиться было не у кого,  и его школой стала московская окраина.

Так Петр и рос - сильным и выносливым, не боявшимся никакой физической работы. Дворцовые интриги выработали у него скрытность и умение скрывать свои истинные чувства и намерения.  Всеми забытый,  кроме изредка наезжавших немногочисленных родственников, он постепенно превращался в дитя заброшенной боярской усадьбы, окруженной лопухами и покосившимися  посадскими  избами.  Целыми днями он пропадал,  где угодно, прибегая только к обедне.  Ему теперь приходилось учиться тайком. Зная подозрительность Милославских, он при встречах с патриархом, привозившим опальной царице небольшие суммы денег,  делал вид,  что не  научен читать,  писать  и считать.  Владыка Иоаким всегда сокрушался по этому поводу в беседах с боярами,  которые в свою очередь судачили  о  невежестве  заброшенного всеми царевича в Кремле.  Зная кремлевские нравы, Петр так усыплял бдительность всех своих кремлевских  недругов.  Впоследствии это помогло ему стать незаурядным дипломатом.

Когда 28  апреля 1682 года десятилетнего Петра торжественно венчали на царство,  иностранные дипломаты единодушно  отметили,  что  он производит и речью, и образованностью, и осанкой впечатление 16-летнего юноши.  Царевна Софья сразу интуитивно почувствовала угрозу со стороны брата и с помощью князя Хованского подняла стрельцов на бунт, получивший в народе зловещее название "хованщина". День 25 мая, когда на его глазах стрельцами был поднят на пики любимый дядя Матвеев, стал самым страшным впечатлением детства Петра,  а красный цвет вызывал раздражение. На всю жизнь у него останется от этого ужасного события нервное заболевание – очень рано, уже на двадцатом году у него стала трястись голова и на красивом круглом лице в минуты раздумья или внутреннего волнения появлялись безобразившие его судороги. Если у Петра и не было никаких конкретных замыслов преобразования страны, после "хованщины" они, безусловно, появились. Сломить основную опору Софьи - стрельцов можно было только противопоставив  им  военную силу,  способную  одолеть  их.  Рано научившийся скрывать свои чувства Петр решил сыграть роль безобидного ребенка,  на уме у которого, как и у  Ивана,  только  детские забавы.  Зная,  что Софья просматривает все письма и распоряжения,  исходившие  из  Преображенского,  он,  подобно мальчишкам во все времена,  затеял играть в войну. Для этого он потребовал присылки в село детей своих  конюших,  сокольников,  стольников, спальников, которые исстари приписывались к обязательной почетной свите царя.  В Преображенском оказались представители самых разных сословий:  от  князя Михаила Голицына до "сына конюха" Алексашки Меншикова.  Но вместо монотонной службы "по чину" они превратились в солдат  Семеновского и Преображенского "потешных" полков.

Сам замысел принадлежал молодому царю,  который придумал простую и удобную темно-зеленую форму с цветными галунами для солдат разных полков  и  даже  впервые в истории ввел в практику обмундирования погоны.  Они делались из меди и пришивались на левое плечо,  чтобы защитить его от  удара тяжелым палашом,  и украшались серебряным или золотым витым шнуром соответственно воинскому званию. Это стало модой всех европейских офицеров XVIII, первыми погоны заимствовали поляки. Но дальше этого Петр самостоятельно не мог ничего предпринять без знания  принципов организации  западноевропейской  армии.  Тут помощи ожидать было не от кого.  И тогда он,  вероятно,  вспомнил о своем  опыте  "командования" иностранными рейтарами в трехлетнем возрасте и отправился в Кукуй, Немецкую слободу,  где своим замкнутым мирком посередине  патриархальной широко раскинувшейся на холмах Москвы проживали иностранцы, которых за плохое знание русского языка москвичи называли немцами,  немыми. Здесь он  нашел  знакомого  ему с памятного смотра отставного начальника Бутырского шотландского полка Патрика Гордона.

К молодому царю в Слободе относились неизменно приветливо и дружелюбно. Общительный по характеру Петр сразу завел множество друзей среди этих плотников,  аптекарей, пивоваров и солдат, из которых он сразу выделил обаятельного и галантного Франца Лефорта. Тот стал наставником Петра в усвоении своеобразной культуры "московской Европы". Она не была ни английской, германской, ни французской, ни голландской, хотя выходцы из этих стран обрели второе отечество в  Москве;  она  воплотила все оттенки народной культуры Западной Европы. Говорили и писали здесь на невероятной смеси диалектов,  которую усвоил Петр,  и  впоследствии его  с трудом понимали в европейских столицах.  Иначе и быть не могло.  Носители рафинированной культуры - иноземные дворяне в России  оседали редко.  Сюда  приезжали  отчаянные  смельчаки в поисках счастья,  люди сложной судьбы,  по политическим или религиозным  причинам  покинувшие родину,  авантюристы  с  темным прошлым.  За благопристойными фасадами причудливо украшенных домиков дремали привычки пиратов,  "рыцарей удачи",  выброшенных  жизненным  штормом на пустынный берег.  Не случайно постоянное и неумеренное потребление пива и водки было главным занятием российских "немцев" в часы досуга.  Подобный стиль жизни был наивно заимствован Петром и перенесен сначала в  среду  "потешных",  а  затем распространен среди дворянства.

Такое знакомство "с Европой" для Петра  во  многом  предопределило все мировоззрение дальнейших реформ: он станет обустраивать Россию как огромную Немецкую слободу,  заимствуя целиком что-то из Швеции, что-то из Англии,  что-то из Бранденбурга.

С появлением Гордона и Лефорта в Преображенском полки были  разделены на взводы и роты,  все получили соответствующие должностям воинские звания.  Впрочем,  и с ними поначалу была полная неразбериха. Так, наряду  с казачьим званием "урядник" существовало польское "поручик" и шведское "лейтенант".  Князь Федор Ромодановский стал генералиссимусом  Преображенского,  а  Иван  Бутурлин - Семеновского  полков.  Петр, по-детски неистово влюбленный в артиллерию, присвоил себе чин "капитана-бомбардира".  Он самостоятельно чистил старую медную пушку "воробьиного калибру" и сам парил боеприпасы - репу для стрельбы  в  потешных штурмах  деревянной крепости Плесбург.  После боя ее куски собирали и ели уставшие и голодные солдаты. Для того,  чтобы  сражения  происходили "взаправду" Петр постоянно ссорил Ромодановского и Бутурлина и в конце концов добился  желаемого: они  потом  всю жизнь откровенно ненавидели друг друга.  Семеновцев он стравливал с преображенцами до кровавых драк. Военные учения иногда не прекращались много дней,  солдаты подчас засыпали на ходу, а несколько человек даже умерло от переутомления.  Такая жестокость не была личным качеством  царя.  Он считал,  что иными средствами нельзя поддерживать постоянной боеготовности войск.  В действительности, если кого и любил Петр,  так  это своих соратников по отроческим играм,  которых знал по именам. Оставив нескольких преображенцев в Германии для получения офицерского чина, царь постоянно интересовался в письмах сержанту Корчмину их успехами.  Когда же однажды тот бодро рапортовал,  что  все  уже изучают тригонометрию, Петр удивился, как же это удается неграмотному Степану Буженинову - "не иначе Бог и слепых просвещает". Однажды Александр Васильевич Суворов сделал блестящее наблюдение: "Только Петру Великому предоставлена  была  великая тайна выбирать людей:  взглянул на семеновского солдата Румянцева,  и он - офицер, посол, вельможа; а тот за это отблагодарил Россию сыном своим, Задунайским". Со временем "потешные" превратились благодаря своим смелости,  преданности  и  уму  в графов,  фельдмаршалов  и  канцлеров.  Не  случайно их мнение для него всегда становилось решающим.  22 октября 1721 года подгулявшие по случаю  празднования  Ништадского  мира сподвижники Петра преподнесли ему памятный адрес с просьбой впредь именоваться "императором  Всероссийским Петром Великим", причем канцлер Головкин обратился к нему с весьма примечательными и трогательными словами: "Мы, твои верные подданные, из тьмы неведения на театр славы всего света, из небытия в бытие произведены,  и в общество политических народов присовокуплены". От нахлынувших  воспоминаний о трудном начале славных дел глаза Петра подернулись влагой и, приняв адрес, он расцеловал своих верных друзей.

В Преображенское  из  Оружейной палаты привозили по просьбе Петра то сломанный немецкий карабин, то глобус, то механические часы. Разобраться с ними ему было невозможно без помощи специалиста.  В  Немецкой слободе юный царь нашел голландского инженера Франца Тиммермана,  который занимался с ним арифметикой,  алгеброй, геометрией и обучал правилами  применения астролябии.  Учителем голландец был посредственным, сам путался в формулах,  но горячее стремление Петра к знаниям компенсировало методические просчеты.  За исключением князя Василия Голицына и погибшего Артамона Матвеева в России мало кто знал о форме Земли,  а за беседы по астрономии человек мог быть сожжен на костре.

Инженерные интересы Петра давали ему возможность изобретать новые принципы вооружения и тактические новшества.  К удивлению Гордона он в 1680 году открыл в Преображенском специальное "ракетное заведение",  в котором он изготовлял сначала "художественные огни", а позже - осветительные снаряды, которые оставались в русской армии до 1874 года. Знание баллистики навело Петра на мысль о принципиально новом виде открытой артиллерийской позиции - редутах, блестяще опробованных в Полтавской битве.  Нарвская катастрофа заставила царя критически взглянуть на вооружение  солдат:  и он находит простейшее решение для привинчивания трехгранного штыка к стволу ружья пехотинца,  сделав атаку русской пехоты  задолго  до Суворова основным тактическим приемом.  Прибывших из Голландии морских офицеров он сам экзаменовал в кораблевождении и  управлении пушечным огнем.  Наконец, он пробовал свои силы в лечении зубов,  постоянно имея при себе набор необходимых инструментов.  И  горе тому,  кто в его присутствии жаловался на боль: Петр немедленно усаживал больного и рвал зуб, иногда, впрочем, и здоровый.

Детская привычка копаться в старых вещах на  чердаках  в  Преображенском сослужила Петру добрую службу. В предисловии к Морскому Уставу он позже записал историю его увлечения кораблями:"Случилось нам быть в Измайлове на льняном дворе и, гуляя по амбарам...увидел я судно иностранное,  спросил у Франца Тиммермана, что это за судно? Он сказал, что это  бот  английский...И  вышереченный  Франц сыскал голландца Карштен Бранта, который призван при отце моем в компании морских людей для делания  морских  людей  на Каспийском море,  который починил оный бот и сделал машт и парусы и зело любо стало".  Благодаря такой  случайности царь стал приобщаться к корабельному мастерству,  которое превратилось в главное дело всей жизни.  Все модели морских судов из тех, что делались  для  выбора прототипа единственного построенного при Алексее Михайловиче многопарусного фрегата "Орел", перекочевали из пыльных кремлевских  чуланов в Преображенское.  Даже после посещения таких морских держав как Голландия,  Англия и Дания Петр никогда не забывал "дедушку русского  флота".  Пышное чествование петровского ботика состоялось 11 августа 1723 года,  когда ему салютовали 20 линейных кораблей Балтийского  флота  на  Крондштадском рейде.  Принимали первый в России военно-морской парад "капитан" ботика генерал-адмирал Федор Апраксин, "рулевой"  император Петр I и "лотовый матрос" фельдмаршал Александр Меншиков.

Во время первого одиннадцатимесячного  пребывания  за  границей  в составе Великого посольства Петр сам работал на голландских кораблестроительных верфях сначала в Саардаме,  а затем в  Амстердаме;  посещал занятия по медицине и даже,  забравшись на крышу Вестминстерского  аббатства, "учился  демократии",  слушая прения в английском парламенте.  Выдающийся российский историк Ключевский считал,  что Петр I в результате овладел 14 различными специальностями.  Любопытное впечатление от встречи с  молодым  русским  царем  оставили  принцессы Ганноверская и Бранденбургская: "У него прекрасные черты лица и благородная осанка. Он обладает большой живостью ума,  ответы его быстры и верны. Но при всех достоинствах, которыми одарила его природа,  желательно видеть  в  нем меньше грубости.  Это государь очень хороший и вместе с тем очень дурной; в нравственном отношении он - полный представитель своей  страны.  Если бы он получил хорошее воспитание, то из него вышел бы человек совершенный, потому что у него много достоинств и необыкновенный ум".

Изложенные черты детства и юности Петра дают возможность восстановить ранние моменты его духовного роста. С десяти лет кровавые события, раздражающие впечатления вытолкнули Петра из Кремля, сбили его с привычной колеи древнерусской жизни, связали для него старый житейский порядок с самыми горькими воспоминаниями и дурными чувствами, рано оставили его одного с военными игрушками и зотовскими кунштами. Во что он играл в кремлевской своей детской, это теперь он разыгрывал на дворах и в рощах села Преображенского уже не с заморскими куклами, а с живыми людьми и с настоящими пушками, без плана и руководства, окруженный своими спальниками и конюхами.

И так продолжалось до 17-летнего возраста. Он оторвался от понятий, лучше сказать, от привычек и преданий кремлевского дворца, которые составляли политическое миросозерцание старорусского царя, его государственную науку, а новых на их место не являлось, взять их было негде и выработать было не из чего. Обучение, начатое с зотовской указкой и рано прерванное по обстоятельствам, потом возобновилось, но уже под другим руководством и в ином направлении. Старшие братья Петра переходили от подьячих, обучавших их церковной грамоте, к воспитателю, который кое-как все же знакомил воспитанников с политическими и нравственными понятиями, шедшими далее обычного московского кругозора, говорил о гражданстве, о правлении, о государе и его обязанностях к подданным. Петру не досталось такого учителя: место Симеона Полоцкого или Ртищева для него заступил голландский мастер со своими математическими и военными науками, с выучкой столь же мастеровой, технической, как зотовская, только с другим содержанием. Прежде, при Зотове, была занята преимущественно память; теперь вовлечены были в занятия еще глаз, сноровка, сообразительность; разум, сердце оставались праздными по-прежнему. Понятия и наклонности Петра получили крайне одностороннее направление. Вся политическая мысль его была поглощена борьбой с сестрой и Милославскими; все гражданское настроение его сложилось из ненавистей и антипатий к духовенству, боярству, стрельцам, раскольникам: солдаты, пушки, фортеции, корабли заняли в его уме место людей, политических учреждений, народных нужд, гражданских отношений. Необходимая для каждого мыслящего человека область понятий об обществе и общественных обязанностях, гражданская этика, долго, очень долго оставалась заброшенным углом в духовном хозяйстве Петра. Он перестал думать об обществе раньше, нежели успел сообразить, чем мог быть для него.

Пётр I – государь

Петр Великий по своему духовному складу был один из тех простых людей, на которых достаточно взглянуть, чтобы понять их. Петр был великан, без малого трех аршин ростом, целой головой выше любой толпы, среди которой ему приходилось когда-либо стоять. Христосуясь на пасху, он постоянно должен был нагибаться до боли в спине. От природы он был силач; постоянное обращение с топором и молотком еще более развило его мускульную силу и сноровку. Он мог не только свернуть в трубку серебряную тарелку, но и перерезать ножом кусок сукна на лету.

Петр всегда был гостем у себя дома. Он вырос и возмужал на дороге и на работе под открытым небом. Лет под 50, удосужившись оглянуться на свою прошлую жизнь, он увидел бы, что он вечно куда-нибудь едет. В продолжение своего царствования он исколесил широкую Русь из конца в конец, от Архангельска и Невы до Прута, Азова, Астрахани и Дербента. Многолетнее безустанное движение развило в нем подвижность, потребность в постоянной перемене мест, в быстрой смене впечатления. Торопливость стала его привычкой. Он вечно и во всем спешил. Его обычная походка, особенно при понятном размере его шага, была такова, что спутник с трудом поспевал за ним вприпрыжку. Ему трудно было долго усидеть на месте: на продолжительных пирах он часто вскакивал со стула и выбегал в другую комнату, чтобы размяться. Эта подвижность делала его в молодых летах большим охотником до танцев. Он был обычным и веселым гостем на домашних праздниках вельмож, купцов, мастеров, много и недурно танцевал, хотя не проходил методически курса танцевального искусства, а перенимал его “с одной практики” на вечерах у Лефорта.

Если Петр не спал, не ехал, не пировал или не осматривал чего-нибудь, он непременно что-нибудь строил. Руки его были вечно в работе, и с них не сходили мозоли. За ручной труд он брался при всяком представлявшемся к тому случае. В молодости, когда он еще многого не знал, осматривая фабрику или завод, он постоянно хватался за наблюдаемое дело. Ему трудно было оставаться простым зрителем чужой работы, особенно для него новой: рука инстинктивно просилась за инструмент; ему все хотелось сработать самому. Охота к ремеслу развила в нем быструю сметливость и сноровку: зорко вглядевшись в незнакомую работу, он мигом усваивал ее. Ранняя наклонность к ремесленным занятиям, к технической работе обратилась у него в простую привычку, в безотчетный позыв: он хотел узнать и усвоить всякое новое дело, прежде чем успевал сообразить, на что оно ему понадобится. С летами он приобрел необъятную массу технических познаний. Уже в первую заграничную его поездку немецкие принцессы из разговора с ним вывели заключение, что он в совершенстве знал до 14 ремесл. Впоследствии он был как дома в любой мастерской, на какой угодно фабрике. По смерти его чуть не везде, где он бывал, рассеяны были вещицы его собственного изделия, шлюпки, стулья, посуда, табакерки и т.  п. Дивиться можно, откуда только брался у него досуг на все эти бесчисленные безделки. Успехи в рукомесле поселили в нем большую уверенность в ловкости своей руки: он считал себя и опытным хирургом и хорошим зубным врачом. Бывало близкие люди, заболевшие каким - либо недугом, требовавшим хирургической помощи, приходили в ужас при мысли, что царь проведает об их болезни и явится с инструментами, предложит свои услуги. Говорят, после него остался целый мешок с выдернутыми им зубами – памятник его зубоврачебной практики. Но выше всего ставил он мастерство корабельное. Никакое государственное дело не могло удержать его, когда представлялся случай поработать топором на верфи. До поздних лет, бывая в Петербурге, он не пропускал дня, чтобы не завернуть часа на два в адмиралтейство. И он достиг большого искусства в этом деле; современники считали его лучшим корабельным мастером в России. Он был не только зорким наблюдателем и опытным руководителем при постройке корабля: он сам мог сработать корабль с основания до всех технических мелочей его отделки.

Он гордился своим искусством в этом мастерстве и не жалел ни денег, ни усилий, чтобы распространить и упрочить его в России. Из него, уроженца континентальной Москвы, вышел истый моряк, которому морской воздух нужен был, как вода рыбе. Этому воздуху вместе с постоянной физической деятельностью он сам приписывал целебное действие на свое здоровье, постоянно колеблемое разными излишествами. Отсюда же, вероятно, происходил и его несокрушимый, истинно матросский аппетит. Современники говорят, что он мог есть всегда и везде; когда бы ни приехал он в гости, до или после обеда, он сейчас готов был сесть за стол. Вставая рано, часу в пятом, он обедал в 11 – 12 часов и по окончании последнего блюда уходил отдохнуть. Даже на пиру в гостях он не отказывал себе в этом сне и, освеженный им, возвращался к собеседникам, снова готовый есть и пить.

Печальные обстоятельства детства и молодости, выбившие Петра из старых, чопорных порядков кремлевского дворца в пестрое и невзыскательное общество, которым он потом окружил себя, самое свойство любимых занятий, заставлявших его поочередно браться то за топор, то за пилу или токарный станок, то за нравоисправительную дубинку, при подвижном, непоседливом образе жизни сделали его заклятым врагом всякого церемониала. Петр ни в чем не терпел стеснений и формальностей. Этот властительный человек, привыкший чувствовать себя хозяином всегда и всюду, конфузился и терялся среди торжественной обстановки, тяжело дышал, краснел и обливался потом, когда ему приходилось на аудиенции, стоя у престола в парадном царском облачении, в присутствии двора выслушивать высокопарный вздор от представлявшегося посланника. Будничную жизнь свою он старался устроить возможно проще и дешевле. Монарха, которого в Европе считали одним из самых могущественных и богатых в свете, часто видали в стоптанных башмаках и чулках, заштопанных собственной женой или дочерьми. Дома, встав с постели, он принимал в простом стареньком халате из китайской нанки, выезжал или выходил в незатейливом кафтане из толстого сукна, который не любил менять часто; летом, выходя недалеко, почти не носил шляпы; ездил обыкновенно на одноколке или на плохой паре и в таком кабриолете, в каком, по замечанию иноземца-очевидца, не всякий московский купец решился бы выехать. В торжественных случаях, когда, например, его приглашали на свадьбу, он брал экипаж напрокат у щеголя сенатского генерал-прокурора Ягужинского. В домашнем быту Петр до конца жизни оставался верен привычкам древнерусского человека, не любил просторных и высоких зал и за границей избегал пышных королевских дворцов. Ему, уроженцу безбрежной русской равнины, было душно среди гор в узкой немецкой долине. Странно одно: выросши на вольном воздухе, привыкнув к простору во всем, он не мог жить в комнате с высоким потолком и, когда попадал в такую, приказывал делать искусственный низкий потолок из полотна. Вероятно, тесная обстановка детства наложила на него эту черту. В селе Преображенском, где он вырос, он жил в маленьком и стареньком деревянном домишке, не стоившем, по замечанию того же иноземца, и 100 талеров. В Петербурге Петр построил себе также небольшие дворцы, зимний и летний, с тесными комнатками: царь не может жить в большом доме, замечает этот иноземец.

Бросив кремлевские хоромы, Петр вывел и натянутую пышность прежней придворной жизни московских царей. При нем во всей Европе разве только двор прусского короля - скряги Фридриха Вильгельма I мог поспорить в простоте с петербургским; недаром Петр сравнивал себя с этим королем и говорил, что они оба не любят мотовства и роскоши. При Петре не видно было во дворце ни камергеров, ни камер-юнкеров, ни дорогой посуды. Обыкновенные расходы двора, поглощавшие прежде сотни тысяч рублей, при Петре не превышали 60 тысяч в год. Обычная прислуга царя состояла из 10—12 молодых дворян, большею частью незнатного происхождения, называвшихся денщиками. Петр не любил ни ливрей, ни дорогого шитья на платьях. Его стихией были ассамблеи, где обращались запросто без титулов и званий, пили водку из банных ушатов, зачерпывая глиняными кружками, курили, играли в шахматы и танцевали. Впрочем, в последние годы Петра у второй его царицы был многочисленный и блестящий двор, устроенный на немецкий лад и не уступавший в пышности любому двору тогдашней Германии. Тяготясь сам царским блеском, Петр хотел окружить им свою вторую жену, может быть для того, чтобы заставить окружающих забыть ее слишком простенькое происхождение.

Ту же простоту и непринужденность вносил Петр и в свои отношения к людям: в обращении с другими у него мешались привычки старорусского властного хозяина с замашками бесцеремонного мастерового. Придя в гости, он садился, где ни попало, на первое свободное место; когда ему становилось жарко, он, не стесняясь, при всех скидал с себя кафтан. Когда его приглашали на свадьбу маршалом, т. е. распорядителем пира, он аккуратно и деловито исполнял свои обязанности; распорядившись угощением, он ставил в угол свой маршальский жезл и, обратившись к буфету, при всех брал жаркое с блюда прямо руками. Привычка обходиться за столом без ножа и вилки поразила и немецких принцесс за ужином в Коппенбурге. Петр вообще не отличался тонкостью в обращении, не имел деликатных манер. На заведенных им в Петербурге зимних ассамблеях, среди столичного бомонда, поочередно съезжавшегося у того или другого сановника, царь запросто садился играть в шахматы с простыми матросами, вместе с ними пил пиво и из длинной голландской трубки тянул их махорку, не обращая внимания на танцевавших в этой или соседней зале дам. После дневных трудов, в досужие вечерние часы, когда Петр по обыкновению или уезжал в гости, или у себя принимал гостей, он бывал весел, обходителен, разговорчив, любил и вокруг себя видеть веселых собеседников, слышать непринужденную беседу за стаканом венгерского, в которой и сам принимал участие, ходя взад и вперед по комнате, не забывая своего стакана, и терпеть не мог ничего, что расстраивало такую беседу, никакого ехидства, выходок, колкостей, а тем паче ссор и брани; провинившегося тотчас наказывали, заставляя “пить штраф”, опорожнить бокала три вина или одного “орла” (большой ковш), чтобы “лишнего не врал и не задирал”. На этих досужих товарищеских беседах щекотливых предметов, конечно, избегали, хотя господствовавшая в обществе Петра непринужденность располагала неосторожных или чересчур прямодушных людей высказывать все, что приходило на ум. Флотского лейтенанта Мишукова Петр очень любил и ценил за знание морского дела и ему первому из русских доверил целый фрегат. Раз – это было еще до дела царевича Алексея – на пиру в Кронштадте, сидя за столом возле государя, Мишуков, уже порядочно выпивший, задумался и вдруг заплакал. Удивленный государь с участием спросил, что с ним. Мишуков откровенно и во всеуслышание объяснил причину своих слез: место, где сидят они, новая столица, около него построенная, балтийский флот, множество русских моряков, наконец, сам он, лейтенант Мишуков, командир фрегата, чувствующий, глубоко чувствующий на себе милости государя, – все это – создание его государевых рук: как вспомнил он все это да подумал, что здоровье его, государя, все слабеет, так и не мог удержаться от слез. “На кого ты нас покинешь?” – добавил он. “Как на кого?” – возразил   Петр, – “у  меня  есть   наследник – царевич”. – “Ох, да ведь он глуп, все расстроит”. Петру понравилась звучавшая горькой правдой откровенность моряка; но грубоватость выражения и неуместность неосторожного признания подлежали взысканию. “Дурак! – заметил ему Петр с усмешкой, треснув его по голове, – этого при всех не говорят”. Привыкнув поступать во всем прямо и просто, он и от других прежде всего требовал дела, прямоты и откровенности и терпеть не мог уверток. Неплюев рассказывает в своих записках, что, воротившись из Венеции по окончании выучки, он сдал экзамен самому царю и поставлен был смотрителем над строившимися в Петербурге судами, почему видался с Петром почти ежедневно. Неплюеву советовали быть расторопным и особенно всегда говорить царю правду. Раз, подгуляв на именинах, Неплюев проспал и явился на работу, когда царь был уже там. В испуге Неплюев хотел бежать домой и сказаться больным, но передумал и решился откровенно покаяться в своем грехе. “А я уже, мой друг, здесь”, – сказал Петр. – “Виноват, государь, – отвечал Неплюев, – вчера в гостях засиделся”. Ласково взяв его за плечи так, что тот дрогнул и едва удержался на ногах, Петр сказал: “Спасибо, малый, что говоришь правду; Бог простит: кто Богу не грешен, кто бабушке не внук? А теперь поедем на родины” Приехали к плотнику, у которого родила жена. Царь дал роженице 5 гривен и поцеловался с ней, велев то же сделать и Неплюеву, который дал ей гривну. “Эй, брат. вижу, ты даришь не по-заморски”, – сказал Петр. засмеявшись. – “Нечем мне дарить много, государь; дворянин я бедный, имею жену и детей, и когда бы не ваше царское жалованье, то, живучи здесь, и есть было бы нечего”. Петр расспросил, сколько за ним душ крестьян и где у него поместье. Плотник поднес гостям по рюмке водки на деревянной тарелке. Царь выпил и закусил пирогом с морковью. Неплюев не пил и отказался было от угощения, но Петр сказал: “Выпей, сколько можешь, не обижай хозяев” и, отломив ему кусок пирога, прибавил: “На, закуси, это родная, не итальянская пища”. Но добрый по природе как человек, Петр был груб как царь, непривыкший уважать человека ни в себе, ни в других; среда, нам уже знакомая, в которой он вырос, и не могла воспитать в нем этого уважения. Природный ум, лета. приобретенное положение прикрывали потом эту прореху молодости; но порой она просвечивала и в поздние годы. Простота обращения и обычная веселость делали иногда обхождение с ним столь же тяжелым, как и его вспыльчивость или находившее на него по временам дурное расположение духа, выражавшееся в известных его судорогах. Приближенные, чуя грозу при виде этих признаков, немедленно звали Екатерину, которая сажала Петра и брала его за голову, слегка ее почесывая. Царь быстро засыпал, и все вокруг замирало, пока Екатерина неподвижно держала его голову в своих руках. Часа через два он просыпался бодрым, как ни в чем не бывало. Но и независимо от этих болезненных припадков прямой и откровенный Петр не всегда бывал деликатен и внимателен к положению других, и это портило непринужденность, какую он вносил в свое общество. В добрые минуты он любил повеселиться и пошутить, но часто его шутки шли через край, становились неприличны или жестоки. В торжественные дни летом в своем Летнем саду перед дворцом, в дубовой рощице, им самим разведенной, он любил видеть вокруг себя все высшее общество столицы, охотно беседовал со светскими чинами о политике, с духовными о церковных делах, сидя за простыми столиками на деревянных садовых скамейках и усердно потчуя гостей, как радушный хозяин. Но его хлебосольство порой становилось хуже демьяновой ухи. Привыкнув к простой водке, он требовал, чтобы ее пили и гости, не исключая дам. Бывало, ужас пронимал участников и участниц торжества, когда в саду появлялись гвардейцы с ушатами сивухи, запах которой широко разносился по аллеям, причем часовым приказывалось никого не выпускать из сада. Особо назначенные для того майоры гвардии обязаны были потчевать всех за здоровье царя, и счастливым считал себя тот, кому удавалось какими-либо путями ускользнуть из сада. Только духовные власти не отвращали лиц своих от горькой чаши и весело сидели за своими столиками; от иных далеко отдавало редькой и луком. На одном из празднеств, проходившие мимо иностранцы заметили, что самые пьяные из гостей были духовные, к великому удивлению протестантского проповедника, никак не воображавшего, что это делается так грубо и открыто. В 1721 г. на свадьбе старика вдовца князя Ю. Ю. Трубецкого, женившегося на 20-летней Головиной, когда подали большое блюдо со стаканами желе, Петр велел отцу невесты, большому охотнику до этого лакомства, как можно шире раскрыть рот и принялся совать ему в горло кусок за куском, даже сам раскрывал ему рот, когда тот разевал его недостаточно широко. В то же время за другим столом дочь хозяина, пышная богачка и модница княжна Черкасская, стоя за стулом своего брата, хорошо образованного молодого человека, бывшего дружкой на свадьбе отца, по знаку сидевшей тут императрицы принималась щекотать его, а тот ревел, как теленок, которого режут, при дружном хохоте всего общества, самого изящного в тогдашнем Петербурге.

Такой юмор царя сообщал тяжелый характер увеселениям, какие он завел при своем дворе. К концу Северной войны составился значительный календарь собственно придворных ежегодных праздников, в состав которого входили викториальные торжества, а с 1721 г. к ним присоединилось ежегодное празднование Ништадтского мира. Но особенно любил Петр веселиться по случаю спуска нового корабля: новому кораблю он был рад, как новорожденному детищу. В тот век пили много везде в Европе, не меньше, чем теперь, а в высших кругах, особенно придворных, пожалуй, даже больше. Петербургский двор не отставал от своих заграничных образцов. Бережливый во всем, Петр не жалел расходов на попойки, какими вспрыскивали новосооруженного пловца. На корабль приглашалось все высшее столичное общество обоего пола. Это были настоящие морские попойки, т.е., к которым идет или от которых идет поговорка, что пьяным по колено море. Пьют бывало до тех пор, пока генерал-адмирал старик Апраксин начнет плакать-разливаться горючими слезами, что вот он на старости лет остался сиротою круглым, без отца, без матери, а военный министр светлейший князь Меншиков свалится под стол и прибежит с дамской половины его испуганная княгиня Даша отливать и оттирать бездыханного супруга. Но пир не всегда заканчивался так просто: за столом вспылит на кого-нибудь Петр и раздраженный убежит на дамскую половину, запретив собеседникам расходиться до его возвращения, и солдата приставит к выходу; пока Екатерина не успокаивала расходившегося царя, не укладывала его и не давала ему выспаться, все сидели по местам, пили и скучали. Заключение Ништадтского мира праздновалось семидневным маскарадом. Петр был вне себя от радости, что кончил бесконечную войну, и, забывая свои годы и недуги, пел песни, плясал по столам. Торжество совершалось в здании Сената. Среди пира Петр встал из-за стола и отправился на стоявшую у берега Невы яхту поспать, приказав гостям дожидаться его возвращения. Обилие вина и шума на этом продолжительном торжестве не мешало гостям чувствовать скуку и тягость от обязательного веселья по наряду, даже со штрафом за уклонение (50 рублей, около 400 рублей на наши деньги). Тысяча масок ходила, толкалась, пила, плясала целую неделю, и все были рады-радешеньки, когда дотянули служебное веселье до указанного срока.

Эти официальные празднества были тяжелы, утомительны. Но еще хуже были увеселения, тоже штатные и непристойные до цинизма. Трудно сказать, что было причиной этого, потребность ли в грязном рассеянии после черной работы или непривычка обдумывать свои поступки. Петр старался облечь свой разгул с сотрудниками в канцелярские формы, сделать его постоянным учреждением. Так возникла коллегия пьянства, или “сумасброднейший, всешутейший и всепьянейший собор”. Он состоял под председательством наболь¬шего шута, носившего титул князя-папы, или всешумнейшего и всешутейшего патриарха московского, кокуйского и всея Яузы. При нем был конклав 12 кардиналов, отъявленных пьяниц и обжор, с огромным штатом таких же епископов, архимандритов и других духовных чинов, носивших прозвища, которые никогда, ни при каком цензурном уставе, не появятся в печати. Петр носил в этом соборе сан протодьякона и сам сочинил для него устав, в котором обнаружил не менее законодательной обдуманности, чем в любом своем регламенте. В этом уставе определены были до мельчайших подробно¬стей чины избрания и поставления папы и рукоположения на разные степени пьяной иерархии. Первейшей заповедью ордена было напиваться каждодневно и не ложиться спать трезвыми. У собора, целью которого было славить Бахуса питием непомерным, был свой порядок пьянодействия, “служения Вахусу и честнаго обхождения с крепкими напитками”, свои облачения, молитвословия и песнопения, были даже все-шутейшие матери-архиерейши и игуменьи. Как в древней церкви спрашивали крещаемого: “Веруеши ли?”, так в этом соборе новопринимаемому члену давали вопрос: “Пиеши ли?”. Трезвых грешников отлучали от всех кабаков в государстве; инако мудрствующих еретиков-пьяноборцев предавали анафеме. Одним словом, это была неприличнейшая пародия церковной иерархии и церковного богослужения, казавшаяся набожным людям пагубой души, как бы вероотступлением, противление коему – путь к венцу мученическому. Бывало на святках компания человек в 200 в Москве или Петербурге на нескольких десятках саней на всю ночь до утра пустится по городу “славить”; во главе процессии шутовской патриарх в своем облачении, с жезлом и в жестяной митре; за ним сломя голову скачут сани, битком набитые его сослужителями, с песнями и свистом. Хозяева домов, удостоенных посещением этих славельщиков, обязаны были угощать их и платить за славление; пили при этом страшно, замечает современный наблюдатель. Или бывало на первой неделе великого поста его всещутейшество со своим собором устроит покаянную процессию: в назидание верующим выедут на ослах и волах или в санях, запряженных свиньями, медведями и козлами, в вывороченных полушубках. Раз на масленице в 1699 г. после одного пышного придворного обеда царь устроил служение Бахусу; патриарх, князь-папа Никита Зотов, знакомый уже нам бывший учитель царя, пил и благословлял преклонявших перед ним колена гостей, осеняя их сложенными накрест двумя чубуками, подобно тому как делают архиереи дикирием и трикирием; потом с посохом в руке «владыка» пустился в пляс. Один только из присутствовавших на обеде, да и то иноземный посол, не вынес зрелища этой одури и ушел от православных шутов. Иноземные наблюдатели готовы были видеть в этих безобразиях политическую и даже народовоспитательную тенденцию, направленную будто бы против русской церковной иерархии и даже самой церкви, а также против порока пьянства: царь-де старался сделать смешным то, к чему хотел ослабить привязанность и уважение; доставляя народу случай позабавиться, пьяная компания приучала его соединять с отвращением к грязному разгулу презрение к предрассудкам. Трудно взвесить долю правды в этом взгляде; но все же это – скорее оправдание, чем объяснение. Петр играл не в одну церковную иерархию или в церковный обряд. Предметом шутки он делал и собственную власть, величая князя Ф. Ю. Ромодановского королем, государем, “вашим пресветлым царским величеством”, а себя “всегдашним рабом и холопом Piter'ом” или просто по-русски Петрушкой Алексеевым. Очевидно, здесь больше настроения, чем тенденции. Игривость досталась Петру по наследству от отца, который тоже любил пошутить, хотя и остерегался быть шутом. У Петра и его компании было больше позыва к дурачеству, чем дурацкого творчества. Они хватали формы шутовства откуда ни попало, не щадя ни преданий старины, ни народного чувства, ни собственного достоинства, как дети в играх пародируют слова, отношения, даже гримасы взрослых, вовсе не думая их осуждать или будировать. В пародии церковных обрядов глумились не над церковью, даже не над церковной иерархией, как учреждением: просто срывали досаду на класс, среди которого видели много досадных людей. Можно не дивиться крайней беззаботности о последствиях, о впечатлении от оргий. Хотя Петр жаловался, что ему приходится иметь дело не с одним бородачом, как его отцу, а с тысячами; но с этой стороны можно было ждать больше неприятностей, чем опасностей. К большинству тогдашней иерархии был приложим укор, обращенный противниками нововведений на последнего патриарха Адриана, что он живет из куска, спать бы ему да есть, бережет мантии для клобука белого, затем и не обличает. Серьезнее был ропот в народе, среди которого уже бродила молва о царе-антихристе; но и с этой стороны надеялись на охранительную силу кнута и застенка, а об общественной стыдливости в тогдашних правящих сферах имели очень слабое помышление. Да и народные нравы если не оправдывают, то частью объясняют эти непристойные забавы.

Кому неизвестна русская привычка в веселую минуту пошутить над церковными предметами, украсить праздное балагурство священным изречением? Известно также отношение народной легенды к духовенству и церковному обряду. В этом повинно само духовенство: строго требуя наружного исполнения церковного порядка, пастыри не умели внушить должного к нему уважения, потому что сами недостаточно его уважали. И Петр

был не свободен от этой церковно-народной слабости: он был человек набожный, скорбел о невежестве русского духовенства, о расстройстве церкви, чтил и знал церковный обряд, вовсе не для шутки любил в праздники становиться на клиросе в ряды своих певчих и пел своим сильным голосом – и однако же включил в программу празднования Ништадтского мира в 1721 г. непристойнейшую свадьбу князя-папы, старика Бутурлина, со старухой, вдовой его предшественника Никиты Зотова, приказав обвенчать их в присутствии двора при торжественно-шутовской обстановке в Троицком соборе. Какую политическую цель можно найти в этой непристойности, как и в ящике с водкой, формат которого напоминал пьяной коллегии евангелие? Здесь не тонкий или лукавый противоцерковный расчет политиков, а просто грубое чувство властных гуляк, вскрывавшее общий факт, глубокий упадок церковного авторитета. При господстве монашества, унизившем более духовенство, дело церковно-пастырского воспитания нравственного чувства в народе превратилось в полицию совести.

Но Петр от природы не был лишен средств создать себе более приличные развлечения. Он, несомненно, был одарен здоровым чувством изящного, тратил много хлопот и денег, чтобы доставать хорошие картины и статуи в Германии и Италии: он положил основание художественной коллекции, которая теперь помещается в петербургском Эрмитаже. Он имел вкус особенно к архитектуре; об этом говорят увеселительные дворцы, которые он построил вокруг своей столицы и для которых выписывал за дорогую цену с Запада первоклассных мастеров, вроде, например, знаменитого в свое время Леблона, “прямой диковины”, как называл его сам Петр, сманивший его у французского двора за громадное жалованье. Построенный этим архитектором петергофский дворец Монплезир, со своим кабинетом, украшенным превосходной резной работой, с видом на море и тенистыми садами, вызывал заслуженные похвалы от посещавших его иностранцев. Правда, незаметно, чтобы Петр был любителем классического стиля: он искал в искусстве лишь средства для поддержания легкого, бодрого расположения духа; упомянутый его петергофский дворец украшен был превосходными фламандскими картинами, изображавшими сельские и морские сцены, большею частью забавные. Привыкнув жить кое-как, в черной работе, Петр, однако, сохранил уменье быть неравнодушным к иному ландшафту, особенно с участием моря, и бросал большие деньги на загородный дворец с искусственными террасами, каскадами, хитрыми фонтанами, цветниками и т. п. Он обладал сильным эстетическим чутьем; только оно развивалось у Петра несколько односторонне, сообразно с общим направлением его характера и образа жизни. Привычка вникать в подробности дела, работа над техническими деталями создала в нем геометрическую меткость взгляда, удивительный глазомер, чувство формы и симметрии; ему легко давались пластические искусства, нравились сложные планы построек; но он сам признавался, что не любит музыки, и с трудом переносил на балах игру оркестра.

По временам на шумных увеселительных собраниях петровой компании слышались и серьезные разговоры. Чем шире развертывались дела войны и реформы, тем чаще Петр со своими сотрудниками задумывался над смыслом своих деяний. Эти беседы любопытны не столько взглядами, какие в них высказывались, сколько тем, что позволяют ближе всмотреться в самих собеседников, в их побуждения и отношения, и притом смягчают впечатление их нетрезвой и беспорядочной обстановки. Сквозь табачный дым и звон стаканов пробивается политическая мысль, освещающая этих дельцов с другой, более привлекательной стороны. Раз в 1722 г., в веселую минуту, под влиянием стаканов венгерского, Петр разговорился с окружавшими его иностранцами о тяжелых первых годах своей деятельности, когда ему приходилось разом заводить регулярное войско и флот, насаждать в своем праздном, грубом народе науки, чувства храбрости, верности, чести, что сначала все это стоило ему страшных трудов, но это теперь, слава Богу, миновало, и он может быть спокойнее, что надобно много трудиться, чтобы хорошо узнать народ, которым управляешь. Это были, очевидно, давние, привычные помыслы Петра; едва ли не он сам начал продолжавшуюся и после него обработку легенды о своей творческой деятельности. Если верить современникам, эта легенда у него стала даже облекаться в художественную форму девиза, изображающего ваятеля, который высекает из грубого куска мрамора человеческую фигуру и почти до половины окончил свою работу. Значит, к концу шведской войны Петр и его сотрудники сознавали, что достигнутые военные успехи и исполненные реформы еще не завершают их дела, и их занимал вопрос, что предстоит еще сделать. Татищев в своей Истории Российской передает рассказ об одной застольной беседе, слышанной, очевидно, от собеседников. Дело было в 1717 г., когда блеснула надежда на скорое окончание тяжкой войны. Сидя за столом на пиру со многими знатными людьми, Петр разговорился о своем отце, об его делах в Польше, о затруднениях, какие наделал ему патриарх Никон. Мусин-Пушкин принялся выхвалять сына и унижать отца, говоря, что царь Алексей сам мало что делал, а больше Морозов с другими великими министрами; все дело в министрах: каковы министры у государя, таковы и его дела. Государя раздосадовали эти речи; он встал из-за стола и сказал Мусину-Пушкину: “В твоем порицании дел моего отца и в похвале моим больше брани на меня, чем я могу стерпеть”. Потом, подошедши к князю Я. Ф. Долгорукому, не боявшемуся спорить с царем в Сенате, и, став за его стулом, говорил ему: “Вот ты больше всех меня бранишь и так больно досаждаешь мне своими спорами, что я часто едва не теряю терпения; а как рассужу, то и увижу, что ты искренно меня и государство любишь и правду говоришь, за что я внутренне тебе благодарен; а теперь я спрошу тебя, как ты думаешь о делах отца моего и моих. и уверен, что не нелицемерно скажешь мне правду”. Долгорукий отвечал: “Изволь, государь, присесть, а я подумаю”. Петр сел подле него, а тот по привычке стал разглаживать свои длинные усы. Все на него смотрели и ждали, что он скажет. Помолчав немного, князь говорил так:“На вопрос твой нельзя ответить коротко, потому что у тебя с отцом дела разные: в одном ты больше заслуживаешь хвалы и благодарности, в другом – твой отец. Три главные дела у царей: первое – внутренняя расправа и правосудие; это ваше главное дело. Для этого у отца твоего было больше досуга, а у тебя еще и времени подумать о том не было, и потому в этом отец твой больше тебя сделал. Но когда ты займешься этим, может быть, и больше отцова сделаешь. Да и пора уж тебе о том подумать. Другое дело – военное. Этим делом отец твой много хвалы заслужил и великую пользу государству принес, устройством регулярных войск тебе путь показал; но после него неразумные люди все его начинания расстроили, так что ты почти все вновь начинал и в лучшее состояние привел. Однако, хоть и много я о том думал, но еще не знаю, кому из вас в этом деле предпочтение отдать: конец войны прямо нам это покажет. Третье дело – устройство флота, внешние союзы, отношения к иностранным государствам. В этом ты гораздо больше пользы государству принес и себе чести заслужил, нежели твой отец, с чем, надеюсь, и сам согласишься. А что говорят, якобы каковы министры у государей, таковы и дела их, так я думаю о том совсем напротив, что умные государи умеют и умных советников выбирать и верность их наблюдать. Потому у мудрого государя не может быть глупых министров, ибо он может о достоинстве каждого рассудить “и правые советы отличить”. Петр выслушал все терпеливо и, расцеловав Долгорукого, сказал: “Благий рабе верный”.

В мале был ecu мне верен, над многими тя поставлю. “Меншикову и другим сие весьма было прискорбно, – заканчивает Татищев, – и они всеми мерами усиливались озлобить его государю, но ничего не успели”.

Петр прожил свой век в постоянной и напряженной физической деятельности, вечно вращаясь в потоке внешних впечатлений, и потом развил в себе внешнюю восприимчивость, удивительную наблюдательность и практическую сноровку. Но он не был охотник до досужих общих соображений; во всяком деле ему легче давались подробности работы, чем ее общий план; он лучше соображал средства и цели,

чем следствия; во всем он был больше делец, мастер, чем мыслитель. Такой склад его ума отразился и на его политическом и нравственном характере. Петр вырос в среде, совсем неблагоприятной для политического развития. То были семейство и придворное общество царя Алексея, полные вражды, мелких интересов и ничтожных людей. Придворные интриги и перевороты были первоначальной политической школой Петра. Злоба сестры выбросила его из царской обстановки и оторвала от сросшихся с ней политических понятий. Этот разрыв сам по себе не был большой потерей для Петра: политическое сознание кремлевских умов XVII в. представляло беспорядочный хлам, составившийся частью из унаследованных от прежней династии церемониальных ветошей и вотчинных привычек, частью из политических вымыслов и двусмыслиц, мешавших первым парям новой династии понять свое положение в государстве. Несчастье Петра было в том, что он остался без всякого политического сознания, с одним смутным и бессодержательным ощущением, что у его власти нет границ, а есть только опасности. Эта безграничная пустота сознания долго ничем не наполнялась. Мастеровой характер усвоенных с детства занятий, ручная черная работа мешала размышлению, отвлекала мысль от предметов, составляющих необходимый материал политического воспитания, и в Петре вырастал правитель без правил, одухотворяющих и оправдывающих власть, без элементарных политических понятий и общественных сдержек. Недостаток суждения и нравственная неустойчивость при гениальных способностях и обширных технических познаниях резко бросались в глаза и заграничным наблюдателям 25-летнего Петра, и им казалось, что природа готовила в нем скорее хорошего плотника, чем великого государя. С детства плохо направленный нравственно и рано испорченный физически, невероятно грубый по воспитанию и образу жизни и бесчеловечный по ужасным обстоятельствам молодости, он при этом был полон энергии, чуток и наблюдателен по природе. Этими природными качествами несколько сдерживались недостатки и пороки, навязанные ему средой и жизнью. Уже в 1698 г. английский епископ Бернет заметил, что Петр с большими усилиями старается победить в себе страсть к вину. Как ни мало был Петр внимателен к политическим порядкам и общественным нравам Запада, он при своей чуткости не мог не заметить, что тамошние народы воспитываются и крепнут не кнутом и застенком, а жестокие уроки, данные ему под первым Азовом, под Нарвой и на Пруте, постепенно указывали ему на его политическую неподготовленность, и по мере этого начиналось и усиливалось его политическое самообразование: он стал понимать крупные пробелы своего воспитания и вдумываться в понятия, вовремя им не продуманные, о государстве, народе, о праве и долге, о государе и его обязанностях. Он умел свое чувство царственного долга развить до самоотверженного служения, но не мог уже отрешиться от своих привычек, и если несчастья молодости помогли ему оторваться от кремлевского политического жеманства, то он не сумел очистить свою кровь от единственного крепкого направителя московской политики, от инстинкта произвола. До конца он не мог понять ни исторической логики, ни физиологии народной жизни. Впрочем, нельзя слишком винить его за это с трудом понимал это и мудрый политик и советник Петра Лейбниц, думавший и, кажется, уверявший Петра, что в России тем лучше можно насадить науки, чем меньше она к тому подготовлена. Вся преобразовательная его деятельность направлялась мыслью о необходимости и всемогуществе властного принуждения - он надеялся только силой навязать народу недостающие ему блага и, следовательно, верил в возможность своротить народную жизнь с ее исторического русла и вогнать в новые берега. Потому, радея о народе, он до крайности напрягал его труд, тратил людские средства и жизни безрасчетно, без всякой бережливости. Петр был честный и искренний человек, строгий и взыскательный к себе, справедливый и доброжелательный к другим; но по направлению своей деятельности он больше привык обращаться с вещами, с рабочими орудиями, чем с людьми, а потому и с людьми обращался, как с рабочими орудиями, умел пользоваться ими, быстро угадывал, кто на что годен, но не умел и не любил входить в их положение, беречь их силы, не отличался нравственной отзывчивостью своего отца. Петр знал людей, но не умел или не всегда хотел понимать их. Эти особенности его характера печально отразились на его семейных отношениях. Великий знаток и устроитель своего государства, Петр плохо знал один уголок его, свой собственный дом, свою семью, где он бывал гостем. Он не ужился с первой женой, имел причины жаловаться на вторую и совсем не поладил с сыном; не уберег его от враждебных влияний, что привело к гибели царевича и подвергло опасности самое существование династии.

Петру до конца дней приходилось заниматься самообразованием, потому  что  новые  задачи требовали от него вновь и вновь искать учителей вне России.  После поражения под Нарвой,  когда русская армия лишилась всей  артиллерии,  Петр не потерял пристутствия духа и сказал Меншикову:"Вот Карл XII - достойный учитель; без него я остался бы плохим работником  в  делах ратных".  Была отлита специальная памятная медаль в честь "Нарвской конфузии" с девизом "Учителю - от достойного ученика".

Царь  собирался  вручить ее шведскому королю тогда,  когда одержит над ним победу.  После Полтавского сражения,  хотя Карлу и Мазепе  удалось бежать  в Турцию,  он устроил пир и поднял тост в честь "учителей шведов", на что генерал Реншильд буркнул: "Хорошо же отблагодарили вы своих  учителей!"  Зато чтобы опозорить изменника Мазепу Петр прибегнул к поистине языческому ритуалу.  Перед собранием  казачьих  старшин  "над персоною  (чучелом  -  Ред.)  бывшего гетмана Мазепы следующим образом уничтожение учинено,- писал вице-канцлер  Гаврила  Головкин.-  Вначале его диплом от его царского величества изодран;  от его светлости князя Меншикова и от меня,  кавалеров ордена Святого Андрея,  с персоны  сей орден  снят.  Герб его от ката ( Карла XII - Ред.) изодран и истоптан, его сабля...переломлена,...и напоследи помянутая его персона на  виселицу повешена".  Только Петр мог так унизить своих противников, чеканя в честь шведского короля медаль,  чтобы произвести впечатление в европейских столицах, и вешая чучело запорожского князька Мазепы для назидания суеверным русским.

Дипломатом Петр I был выдающимся. В его арсенале средств были все классические приемы,  которые Петр легко в нужный момент забывал и перевоплощался в загадочного восточного царя, неожиданно начинавшего целовать в лоб ошеломленного собеседника,  сыпать народными присловьями, ставившими  в  тупик переводчиков,  или внезапно прекратить аудиенцию, как персидский шах,  сославшись на то,  что его ожидает  жена!  Внешне искренний и доброжелательный,  Петр, по мнению европейских дипломатов, никогда не открывал своих истинных намерений и поэтому неизменно добивался желаемого.

Петр никогда не преувеличивал своих полководческих  способностей, после Нарвы  предпочитая командовать лишь своим Преображенским полком, а армию доверяя профессиональным полководцам.  Он, в совершенстве зная основы кораблевождения,  не брался командовать всей эскадрой,  поручая это Апракину,  Голицыну и даже Меншикову.  Страха в бою он никогда  не показывал. Когда  адмирал Крюйс во время похода на Гельсингфорс в 1713 году упрашивал Петра I сойти на берег ввиду  опасности  встретить  там шведский флот, царь с улыбкой ответил:"Бояться пульки - не идти в солдаты" и остался на флагманском корабле.  На упрек Меншикова,  что царь не бережет себя, лично спасая тонущих в ледяной воде во время наводнения в Петербурге, он сказал, что "за мое Отечество и людей жизни своей не жалел и не жалею".

Петр I,  надев европейского покроя преображенский сюртук,  всегда оставался насквозь русским самодержцем по мышлению. Узнав, что во время его пребывания за границей вновь восстали стрельцы, он срочно возвратился в Россию. 30 сентября 1698 года на Красной площади было казнено 200 стрельцов,  причем в качестве палачей должны были выступать сановники из царской свиты.  Лефорт смог увильнуть от этой милости, сославшись на религиозные убеждения.  Меншиков,  наоборот, хвастался тем, что лично отрубил головы двадцати бунтовщикам.  Все сподвижники  Петра оказались связанными страшной кровавой порукой.

Когда Петру I напоминали об этой бессмысленной жестокости в  отношении людей, вина которых вряд ли могла быть доказана судебным порядком, он заявлял: "С другими европейскими народами можно достигать цели человеколюбивыми способами, а с русскими не так: если бы я не употреблял строгости, то бы давно уже не владел русским государством и никогда  бы не сделал бы его таковым,  каково оно теперь.  Я имею дело не с людьми,  а с животными, которых хочу переделать в людей". Грубость выражений,  свойственная  Петру,  всегда  связывалась с недостатками его воспитания.  Но это ничего не объясняет.  Властитель по династическому праву, Петр искренне считал себя ниспосланным России Божественным провидением, истиной в последней инстанции, не способным на ошибки. Меряя Россию на свой аршин, он чувствовал, что начинать преобразования необходимо с ломки старозаветных обычаев.  Поэтому по возвращении из европейского  вояжа  Петр  I  категорически запретил боярам носить бороды, дворянам повелел пить водку и кофе,  а солдатам приказал по "Воинскому Артикулу" курить.  Не злой по натуре, он был порывист, впечатлителен и недоверчив;  не умея терпеливо объяснить того,  что для него было очевидным,  Петр  в  случае непонимания легко впадал в состояние крайнего гнева и часто "вколачивал" истину сенаторам и генералам своими  огромными кулаками или посохом.  Правда,  царь был очень отходчив,  и через несколько минут уже хохотал над удачной шуткой провинившегося.

Так, Петр вышел непохож на своих предшественников, хотя между ними и можно заметить некоторую генетическую связь, историческую преемственность ролей и типов. Петр был великий хозяин, всего лучше понимавший экономические интересы, всего более чуткий к источникам государственного богатства. Подобными хозяевами были и его предшественники, цари старой и новой династии; но те были хозяева-сидни, белоручки, привыкшие хозяйничать чужими руками, а из Петра вышел подвижной хозяин-чернорабочий, самоучка, царь-мастеровой.

3. Пётр I в последние годы жизни

К концу жизни Пётр достиг вершины величия. Прославленный и воспетый в своей стране и за рубежом государь и дипломат, полководец и флотоводец, реформатор и законодатель, человек, которого современники, и русские, и иностранцы, называли великим, он вполне заслужил титул императора, который Сенат преподнес ему после победоносного завершения Северной войны.

Тем не менее, не всем он был доволен, многое из того, что случилось в прошлом (Прутский поход, трагический разлад с сыном, воспоминания о «бунтах» «подлой черни», заговорах и наветах ненавистной Софьи, Милославских и многих иных), не давало ему покоя. Да и в последние годы жизни, после Ништадского мира и до смертного часа, не покидали его душу, и без того усталую, истерзанную: бесконечные заботы, волнения, мысли о дурных поступках, изменах сподвижников, даже самых близких людей.

В природе, несмотря на хаос случайностей, все как будто целесообразно, закономерно. Как день сменяется ночью, так за жизнью следует смерть, за нею – снова жизнь; так же чередуются радость и горе, смех и слезы, успех и неудача, счастье и несчастье. Размышления о круговороте, в который попадает человек от первого крика до последнего вздоха, постоянно преследовали его, мучили, доводили порой до отчаяния. Петра подобный круговорот бросал от радости к горести всю жизнь, не такую уж долгую по времени. Но по насыщенности делами и событиями, и хорошими, и неудачными, несчастными, её хватило бы на несколько даже нерядовых человеческих жизней.

Можно только гадать о состоянии духа Петра в те год, кода болезнь, очень тяжелая, изнурительная и мучительная (уремия), беспощадные удары судьбы быстро подтачивали его силы, которые он безоглядно расходовал в предыдущие годы борьбы, волнений, нечеловеческого напряжения. Конечно, активная деятельность по руководству огромной империей продолжалась. Это опять перо и шпага: составление указов, законодательное творчество и организация нового Каспийского похода, участие в нем. Это дипломатические переговоры и заключение трактатов. Это руководство Сенатом и Синодом, коллегиями и губерниями, интерес, причем как всегда деятельный, практический, направляющий к делам промышленности и торговли, академии и школам, к строительству дворцов и складов, ко многому другому. Это, наконец, общение с людьми из разных сословий, от фельдмаршалов до мастеров и солдат, которые под его началом, его твердой рукой направлялись на исполнение дел и замыслов, служащих к чести и славе российской.

Уже ближе к окончанию Северной войны и до конца жизни Пётр все больше времени проводил в столице, своем «парадизе», любимом детище – Петербурге, который уже тогда в значительной степени благодаря его заботе и стараниям начал превращаться в город, впоследствии прозванный Северной Пальмирой.

Современников, в том числе иностранцев, изумляла огромная работоспособность Петра, обилие и разнообразие дел, которыми он занимался. Если его спрашивали о том, он отшучивался: так, мол, здоровее будешь и проживешь дольше.

Семья, заботливая жена и дети, домашний уют, покой и внимание, забота и ласка – все это у Петра было. Но и здесь он испытал удар, последний и очень тяжелый. Его жена, «друг сердешненький»,  Катеринушка, ставшая Екатериной Алексеевной, была его последней надеждой – и по душе, и по мыслям на будущее. Как и Меньшиков, вытащенная им из низов, «портомоя» (прачка) стала ему очень необходима в жизни. В тот год его болезнь сильно прогрессировала. Но он крепился, не сдавался, по-прежнему работал, вершил множество дел. Иногда лечился. Но тут стало известно о интимной связи  Екатерины с Виллимом Монсом, братом бывшей фаворитки короля Анны Монс. Следствие над ним не длилось и недели, и палач по приговору суда отрубил несчастному Монсу голову за взятки от просителей, приходивших к императрице, злоупотребление доверием и казнокрадство. Инцидент был исчерпан, но добрые и сердечные отношения, царившие в доме царя, ушли в прошлое, и это не могло не угнетать его. Император большей частью лежал в постели, болезнь мучила его. Когда боли проходили или становились не такими сильными, он вставал, ехал куда-нибудь, занимался делами. Так продолжалось до его смерти.

Скончался он в страшных мучениях 28 января 1725 года. Перед тем он несколько дней сильно кричал от болей, потом, ослабев, только стонал. 40 дней его тело оставалось непогребенным, и безутешная Екатерина, провозглашенная императрицей, оплакивала его. Сам император не успел (да и хотел ли?) назначить её своей преемницей, наследницей. Перед кончиной он слабеющей рукой успел написать на бумаге «Отдайте все…» Кому? Кто знает…

Скорбь россиян, их гордость тем, что сделали император и его подданные, звучали в словах Феофана Прокоповича 8 марта, в день похорон Петра Великого, которые происходили в Петропавловской крепости: «Его приняла та прибалтийская земля, о которой он мечтал с юношеских лет, борьбе за которую посвятил всю жизнь».

Заключение

Петр I был человеком, полным противоречий, и вследствие этого вызывающий противоречивые суждения, иногда диаметрально противоположные по смыслу.

Нельзя не заметить, что Петр действительно много сделал для России, как нельзя отрицать и то, что, как замечает Гумилев, Петр был человеком своего времени, должным появиться и осуществить все свои деяния именно тогда, а не за 100 и не через 100 лет.

Ясно также, что он, жестокий или добрый, был очень энергичный человек, с живым умом и большой силой. Поражает воображение его крайне разностороннее развитие и бурная, но целенаправленная деятельность почти в любых сферах общественной и государственной жизни.

Народ по сей день помнит Петра, величает Великим, и считает его наиболее близким к народу по духу, чем другие цари.

Изречение Петра: «И впредь надлежит трудиться и все заранее изготовлять, понеже пропущение времени смерти невозвратной подобно» наиболее всего характеризует эту историческую личность и как человека, и как государственного деятеля.

Список литературы

·                   М. С. Андерсон Петр Великий /  М. С. Андерсон. – Ростов н/Д: Феникс, 1997

·                   Н. И. Павленко Птенцы гнезда петрова / Н. И. Павленко. – М.: Просвещение, 1989

·                   Я. Е. Волдарский Петр I / Я. Е. Волдарский // Вопросы истории. – 1993. - № 6. –     с. 59 - 78

·                   В. О. Ключевский Исторические портреты / В. О. Ключевский. – М., 1990

·                   В. О. Ключевский Курс русский истории том 4 / В. О. Ключевский. – М.: Мысль, 1989

·                   Б. Б. Кофенгауз Петр Первый и его время / Б. Б. Кофенгауз. – М.: Учпедгиз, 1948

·                   В. И. Новаковский Рассказы о Петре Великом /  В. И. Новаковский. – М.: Панорама, 1992

·                   Н. И. Павленко Петр Первый / Н. И. Павленко. – М.: Молодая гвардия, 1975