Национальные особенности рабочего самоуправления в революции 1917 года

Национальные особенности рабочего самоуправления в революции 1917 года

Национальные особенности рабочего самоуправления в революции 1917 года

Чураков Д. О.

Борьба русского рабочего класса в период революции 1917 г. в советской историографической традиции трактовалась как явление сугубо социально-классового порядка. Не оспаривая этого вывода, сегодня имело бы смысл рассмотреть один из аспектов рабочего движения революционного времени, в прошлом особо не обласканный вниманием историков. Он связан с влиянием на процесс классообразования в России национальной специфики страны. Но и поставленный таким образом вопрос представляется всё ещё слишком широким. Поэтому попробуем показать его смысл и значение на примере более узкой проблематики. В частности, немало нового о рабочем движении 1917 и всей революционной эпохи в целом даёт изучение влияния национальной специфики на развитие органов рабочего самоуправления в период русской революции.

Ситуация, в которой начинали своё становление органы революционной самоорганизации русского рабочего класса в 1917 г., определялась фактором безусловного крушения самодержавия — традиционной на Руси формы центральной государственной власти. В прошлом принято было считать, что ликвидация монархии была встречена всеобщим одобрением. Но сегодня картина представляется более сложной. Нельзя не видеть, что разрушение привычного уклада жизни вызвало острый психологический шок во всём русском обществе. Особенно сильным он оказался как раз у тех классов и групп, которые находились внизу социальной лестницы, и для которых любые потрясения были чреваты ростом материального неблагополучия, политической, социальной и даже чисто бытовой нестабильности. Меткая оценка положения дел на этом этапе в послереволюционном рабочем движении принадлежит Н. И. Бухарину. Катастрофическое падение самодержавия, писал он, застало врасплох сами борющиеся классы. Быстрота этого падения "удивила не только тех, кто падал, но и тех, кто вызвал это падение". Рабочие должны были как-то приспосабливаться к новой ситуации и как представители определённого общественного слоя, и в сугубо бытовом, личностном плане. В этих условиях своеобразным амортизатором, механизмом, помогавшим рабочим адаптироваться к изменившейся среде, включиться в идущие в обществе преобразования становятся органы их самоуправления.

Столь высокая роль рабочего самоуправления в социализации рабочих в условиях революции не была случайной. Она соответствовала национальной специфике России, где коллектив всегда играл важную защитную роль. В России именно через коллектив чаще всего происходило включение индивида в систему общественных связей. В этом смысле некоторые авторы заговорили о первичных коллективах, как о некой "коллективной личности". Основой формирования коллективизма как краеугольной черты русского национального характера становится хозяйственный и общественный уклад, веками существовавший в крестьянской общине. Будучи своеобразным локальным сообществом, община позволяла всем своим членам непосредственно, на уровне личных контактов, участвовать во всех сферах деятельности: трудовой, организационной, обрядовой. Самодостаточность общинной организации формировала соответствующую устойчивую психоментальность, служившую своеобразной матрицей, определяющей поведение всех членов коллектива и обладающей способностью к самовоспроизводству.

Не случайно, поэтому, исследования последних лет показывают, что и переходя в город, русские рабочие, вчерашние крестьяне-общинники, сохраняли поведенческие стереотипы, которые лишь трансформировались, но полностью никогда не вытеснялись. Русский рабочий оставался коллективной личностью. Он сохранял какие-то прежние представления по основным мировоззренческим вопросам, в том числе на уровне межличностных отношений, быта, смеховой культуры. Сохранялись так же и элементарные организационные формы, к примеру, в виде землячеств. Постепенно они могли переходить в более продвинутые институты самоорганизации, в особенности, что касается экстремальных ситуаций начала века и периода революции 1905 года. Уже сами по себе эти факты заставляют предположить, национальная специфика могла отразиться и на рабочих организациях 1917 г., а так же на их судьбах после того, как революция пошла на убыль.

Но насколько, однако, правомерно проводить параллель между институтами социализации и самоорганизации традиционного типа и рабочим самоуправлением 1917 года? Основания на это дают исследования не только в области общественной психологии. Важные выводы могут быть, к примеру, получены и путём анализа непосредственных социальных связей между рабочими и крестьянством, которое по-прежнему оставалось хранителем национальных устоев.

Первые исследования в этой области были проведены еще в конце XIX века. Так, на основании обследования Серпуховского, Коломенского и Бронницкого уездов Е. М. Дементьев выделил существенные признаки, позволившие ему говорить о реальности связей фабрично-заводских рабочих с деревней: уход рабочих летом с фабрики на полевые и прочие работы в деревню; значительное число мастеровых, у которых отец был крестьянином и ряд других. Опираясь на обозначенные характеристики, он пришёл к заключению, что прочную связь с деревенскими корнями сохраняли не менее 5,7—19,7% рабочих. Другое исследование показало, что в одном из наиболее промышленных уездов Московской губернии работников промышленных заведений "не крестьян" было лишь 25%. Согласно данным за 1908 г. по Московской губернии 5,7% рабочих-мужчин бумагопрядильных и бумаготкацких фабрик, а шелковых фабрик до 19,3% уходило на летние работы в село. Соответствующий показатель для рабочих-мужчин Владимирской губернии колебался от 12,3% до 12,5. Как писал в конце прошлого века экономист Н. А. Каблуков: "тогда как на Западе труд на фабриках составляет для рабочего единственный источник существования, у нас, за сравнительно небольшим исключением, рабочий считает труд на фабрике побочным занятием, его более тянет к земле".

Даже В. И. Ленин, доказывавший, что Россия идет путем капиталистического развития, вынужден был опираться на статистические выкладки, которые свидетельствовали не только о росте капиталистических элементов в экономике страны, но и о значительной живучести национальных хозяйственных форм, которые исподволь "врастали" в новые производственные отношения. Так, выясняется, что непосредственно до революции в среднем по 31 губерниям России владели землёй (своей или своей семьи) 31,3% рабочих, а тех, кто не только имел, но и вёл хозяйство сам или при помощи семьи было 20,9%. Как правило, эти данные выше по Центрально-промышленному району (ЦПР). Вот каково соотношение имевших землю и её обрабатывавших по некоторым губерниям и городам ЦПР: Владимирская — 40,1 и 30,9%; Иваново-Вознесенск — 35,5 и 22,6%; Калужская — 40,5 и 37,4%; Москва — 39,5 и 22,8%, а в Рязани приводимые значимые показатели вообще 48,8 и 35,6%. Но и утратив хозяйственную связь с землей, рабочие сохраняли связь личную, в том числе перечисляя часть заработка оставшимся в деревне родственникам. Так, по Шуйскому уезду Владимирской области таких рабочих было примерно 19,4%, что может считаться усреднённым показателем для ЦПР. Очевидно, что обозначенные Лениным тенденции отрыва рабочих от деревни шли, но они были еще совсем не на том уровне, который бы позволял их игнорировать или приуменьшать. Трудно было ожидать чего-либо другого, ведь и по своему сословному положению, как известно, подавляющее большинство рабочих всё еще принадлежало к крестьянству.

Перемены же вызванные модернизацией так же находились на низком уровне развития. В частности, если использовать классификацию генезиса рынков труда, предложенную Карвиллом Эрлом, этот процесс в России рубежа веков не вышел ещё из той стадии, когда городские рынки труда были подчинены процессам, происходившим в аграрном секторе. Аграрные рынки труда в России были мощны, тогда как в городах они только формировались. Важно добавить, что на мезоуровне аграрные рынки труда выявляли чёткую тенденцию к первичному оформлению в рамках отдельных регионов, что, в частности, в ЦПР выразилось в преобладании здесь местной аграрной рабочей силы над какой-либо пришлой рабочей силой. Этот факт, несомненно, способствовал консервации специфических культурно-психологических особенностей рабочих тех или иных промышленных зон. Так, оказывалось, что на начало века опрос 103 175 фабрично-заводских рабочих Московской губернии показал, что рабочих-уроженцев данного уезда работает на фабриках своего же уезда 51,6%, т. е. более половины. В некоторых уездах это число было значительно выше: в Можайском и Волоколамском уездах 92—93% фабрично-заводских рабочих являлись уроженцами этих уездов. Среди работающих в Московской губернии процент родившихся в этой губернии оказался 64%, и вообще, большинство рабочих здесь было выходцами из Центральной России.

Отмеченные выше тенденции в ещё более резкой форме проявляются в военное время, т. к. в последние годы войны в России происходит существенная архаизация экономических и общественных связей. Одним из важный показателей специфики этого периода может считаться возросший приток людей из деревни в города. За годы войны примерно пятая часть кадрового пролетариата ушла на фронт. В результате доля пришлых элементов, в основном из деревни, увеличилась до 60% сравнительно с 40 довоенными процентами. Особенно это характерно было опять для второй столицы с прилегающими губерниями. Однако чисто математические данные, рисующие связи промышленных рабочих с сельским миром накануне Октября и изменения в составе промышленных рабочих не отражают того качественно нового, что принесла война в эти отношения. Серьёзно изменились источники пополнения рабочего класса в самой деревне. Если раньше это было по большей части пролетаризованное крестьянство, т. е. шаткие, во многом утратившие связь со своей средой люди, то теперь на фабрики пошли так же середняки, которые и составляли костяк сельской общины. Этот процесс чётко зафиксировала Московская биржа труда — в 1916 г. среди искавших работу выходцев из деревни около 80% имели в деревне землю и дом. Причём в 1916 г. доля таких рабочих возросла по сравнению с 1914 годом. Для строительных рабочих этот процент составлял 92%, а для металлистов 60%. Ещё в середине 1960-х гг. видный советский историк рабочего класса П. В. Волобуев пришёл к чрезвычайно важному выводу. Приведенные факты, полагал он, свидетельствуют, что война оборвала тенденцию разрыва рабочих с землёй, развивавшейся все предшествующие годы. А это, в свою очередь, не могло не сказаться на живучести у значительной части пролетариата, как пишет исследователь, — мелкобуржуазных взглядов и представлений. По сути же речь идёт о перенесении на городскую почву сохранявшихся в деревне национальных традиций, в том числе общинных традиций самоорганизации и трудовой демократии.

Общинные традиции, конечно, не были чем-то застывшим, раз и навсегда данным явлением. В ходе исторического развития, принципы, заложенные в общине, трансформировались в другие коллективистские формы, такие, как артель или кооперация. Если кооперацию условно можно считать способом адаптации общины к индивидуализму и процессам модернизации в сфере сельского хозяйства, то артель может служить предметом для изучения переноса национальных традиций в области самоорганизации и трудовых отношений в урбанизированную среду. Герцен называл артели передвижными общинами. И это было не просто метафора. Артели строились по схожим принципам, что и крестьянский мир. По наблюдению А. Н. Энгельгардта, артель, подобно общине, позволяла соединить личный хозяйственный интерес с навыками коллективной организации труда. В этом смысле большую роль в наработке рабочими каких-то элементарных навыков самоуправления в изменившихся условиях не могло не сыграть и широкое распространение перед I Мировой войной артельного движения.

Таким образом, влияние на различные формы социализации рабочих национальной специфики представляется вполне закономерным. От одной до двух третей рабочих с детства усвоили основные механизмы деятельности самоуправления в их общинно–артельном варианте. Крестьянские корни значительного процента рабочих являлись как бы почвой оживших в рабочей среде в переломный момент традиций трудовой демократии и самоорганизации. Рабочим, противостоящим попыткам фабриканта закрыть предприятие или уволить недовольных, не приходилось долго раздумывать, как сорганизоваться для самозащиты.

Нелишне будет сказать и ещё об одном исторически обусловленном явлении, так же влиявшем на специфику поведения рабочих во время русской революции. Имеется в виду особая, более высокая, чем на Западе роль в истории России государства. Дискуссии об особой, чрезвычайно высокой роли государства в России велись давно, вероятно не утихнут они и в обозримом будущем. Однако в данном контексте речь идёт не о степени вмешательства государства во все стороны общественной жизни в России, а о природе этих взаимоотношений между обществом и государством. Если говорить более предметно, то в контексте данного исследования наибольший интерес представляет тот факт, что в России вмешательство государства в жизнь общества носило особый, патерналистский характер. Государство в России не было чем-то, механистически противостоящим обществу, как, скажем, в тоталитарных государствах современности. Напротив, тип русского имперства строился по принципу большой семьи, где государство, условно выражаясь, выполняло роль, в семье обычно выполняемое отцом. При всём схематизме и образности, такое определение довольно точно передаёт комплекс представлений, лежавший в основе отношений рядового человека к государству в России. В период революции, подобные представления могли оказаться существенно поколебленными, но не вытесненными окончательно.

Патерналистское отношения между российским государством и его подданными могут быть чётко прослежено на примере рабочего законодательства. Если сравнить законы, регулирующие отношения на производстве в России и европейских государствах, обнаружится интересная картина. В Европе фабричное законодательство своим появлениям сходно с генезисом конституционного строя. Конституционный строй, по сути, стал следствием жёсткой борьбы между обществом и противостоящим ему маленьким человеком из толпы. Конституция ограничивала вмешательства общества в личную жизнь и давала маленькому человеку возможность оставаться один на один с собой. Фабричное законодательство так же явилось следствием упорной, продолжавшейся не одно десятилетие борьбы между маленьким человеком и угнетавшей его средой. По аналогии с конституционным правом, рабочее законодательство ограждало рабочего от произвола, гарантировало ему материальный минимум, позволяющий выполнять его гражданские функции.

В России классовая борьба была не менее острой и принципиальной. Но здесь рабочее законодательство не гарантировало рабочим уважения их гражданских прав в материальной сфере, поскольку гражданских прав в России, в европейском их понимании, не было вообще. Рабочее законодательство царской России, если продолжать нашу аналогию с большой семьёй, было попыткой отца ограничить обиды, которые старший сын (буржуазия) чинил младшему сыну (рабочим). Кроме того, если на западе речь шла о прямом соглашении между предпринимателями и рабочими, а государство выступало как нейтральный арбитр, равная сторона, то в России не о каком равенстве государства как стороны не было и речи — оно доминировало и по отношению к наёмному работнику, и по отношению к торгово-промышленному классу.

Учитывая глубину влияния на русских рабочих национальной специфики исторического развития страны, становится проще свести воедино прежде разрозненные и малообъяснимые эпизоды социального поведения различных слоёв рабочего класса периода революции. Среди прочего, ярко проявилась национальная специфика социализации рабочих в условиях революции в их отношении к труду как к моральной ценности, что прослеживается, например, в борьбе фабзавкомов за трудовую дисциплину. Показательный в этом отношении случай произошел на заседании фабкома прядильной фабрики т-ва Ясюнинских мануфактур от 7 июня 1917 г. С докладом перед собравшимися выступила подмастерья шпульного отдела Ф. И. Кислякова. Она привела примеры краж с фабрики. В воровстве обвинялась работница фабрики Дюжова. В результате была принята следующая резолюция: "Принимая во внимание долголетнюю и безупречную работу Дюжовой у т-ва Ясюнинских, и то, что у нее нашлась только одна початка, которая могла попасть в корзину как-нибудь и случайно, и поэтому Комитет не признаёт Дюжеву виновной в воровстве" Подобный инцидент трудно объясним с юридической точки зрения, но, учитывая общинную психоментальность рабочих, в которой труд был высшей ценностью, произошедшее кажется вполне логичным и в деталях напоминает принятие аналогичных решений крестьянским Миром.

Подчинение коллективу, единство с ним так же являлось не только "привычкой" но и ярко выраженным моральным императивом, поддерживаемым всей структурой органов рабочего самоуправления. Интересно в этой связи обсуждение на объединенном собрании фабрично-заводских комитетов Шуи дела ткачихи ткацкой фабрики Нибурчилова Екатерины Пузырёвой. Большинство делегатов "были возмущены поведением Пузырёвой" — значится в протоколах собрания, она "не шла искать защиты у своего местного фабричного комитета, не признавая его, а шла искать права у администрации". Ей ставили в вину, "что есть еще люди, для которых становится затруднительным обращение к своим товарищам и они до сих пор не учитывают той заботы, которой окружают представители своих товарищей, которые вверили самих себя своим рабочим". Этот и многие другие случаи вполне понятны с точки зрения общинного мировосприятия, сохранявшегося у российских рабочих. В общине воля "мира", "общества" всегда становилась непреложным законом, переступать через который не мог никто.

Как и в сельской общине, этот стихийный коллективизм зачастую приобретал и негативный, подавляющий личность оттенок. Моральный прессинг мог быть столь серьезным, что рабочие временами искали защиты даже у предпринимательской стороны. Так пришлось поступить уволенным с фабрики т-ва на паях И. М. Терентьева спецу Выренкову и рабочему Плетневу. Получив расчёт от рабочего комитета, пострадавшие попытались отстоять свои права. Поначалу они обратились за помощью к Шуйскому Обществу Фабрикантов и Заводчиков. Затем, когда это не помогло, дошли даже до Московского министра труда. Но и в этом случае традиции Мира и круговой поруки оказались в силе — в поддержку фабкома выступили Совет Солдатских и Рабочих Депутатов Шуи и практически все фабзавкомы города, тем более что и Выренков, и Плетнев были уволены справедливо — за грубость и жульничество.

Именно с точки зрения конфликта между традиционализмом и модернизмом следует, как представляется, трактовать и конфликт между производственным и профессиональным самоуправлением рабочих — т. е. неоднократно отмечаемый в литературе конфликт между фабзавкомами и профсоюзами. В рабочей среде были распространенны мнения, что "профсоюзы обанкротились во всём мире. Там, где они существуют, они только удерживают нас от борьбы", или "фабзавкомы — живая сила, а профсоюза мы держимся, как формы. Нельзя, однако, движение приносить в жертву форме... Фабзавкомы живее союза, их надо поддерживать". В свою очередь активисты профсоюзного движения резко критиковали деятельность фабзавкомов, причём в своей критике и большевики, и меньшевики, и социал-демократы интернационалисты были, подчас удивительно похожи. Одной из причин подобного противостояния, помимо прочего, было и неумение профсоюзных лидеров соотнести национальное и социальное начало в самоуправлении рабочих, что дорого стоило рабочему движению на последующих этапах развития революции.

Наконец, правильный учёт национальной специфики позволит дать более выверенную трактовку распространённым в рабочей среде настроениям в пользу секвестра или даже национализации их предприятий, которые совершенно явственно вписываются в доверительные отношения рабочих к государству — настроения столь распространённые, что отмечаются зарубежными историками. Характерно, что феномен этот уже вполне идентифицирован применительно к дооктябрьскому периоду, хотя своего наибольшего выражение он получает, конечно, после Октября, когда государство начинает восприниматься рабочими более "справедливым" и более "своим". В прошлом эти настроения трактовались как следствие классовой борьбы, как следствие сознательности рабочих и другими подобными способами. Вряд ли можно усомниться, что определённое, причём немалое, рациональное зерно в этих подходах имелось. Но сегодня их возможности переоценивать не приходится. Вот тут-то возникающие неясности и можно попытаться рассмотреть с учётом прежних патерналистских отношений опеки и отношении между государством и рабочими и соответствующей этому психологии, формировавшейся в рабочей среде.

Поднимая проблему влияния национальных традиций самоуправления и демократии на рабочее движение 1917 г., невозможно обойти вопрос, с которым на одной из международных конференций выступил видный американский исследователь Р. Зельник. Он, в частности, обратил внимание на тот факт, что организации, сходные с фабзавкомами, возникали и в тех странах, где общины не существовало. В какой же степени становится правомерным говорить о влиянии общины на становления подобных форм рабочей самоорганизации, тем более, что и в России община существовала не у всех народов? Подобные вопросы правомерны. Но, во-первых, говоря о влиянии национальных особенностей на рабочее движение в 1917 г., вряд ли кто-то станет отрицать все прочие влияющие на него факторы, прежде всего социального характера. Речь идёт лишь ещё об одном таком факторе, тем самым не отрицая, а расширяя прежние подходы. Во-вторых, речь идёт вовсе не о причинах возникновения революционных организаций пролетариата, а о причинах их столь быстрого развития в стране, не прошедшей такого же длительного как на Западе пути фабричного развития. Кроме того, вряд ли приходится переоценивать то воздействие, которое фабрика оказывала на рост классового сознания рабочих на той стадии развития капитализма, которая наблюдалась в России в канун революции. Еще в ходе политических дискуссий в начале века в российской социал-демократии появилась точка зрения, что влияние фабрики на самоорганизацию рабочих носит не только положительный характер. Казарменное угнетение здесь дополняется дисциплиной и разобщенностью, которые основаны на внутрирабочей конкуренции и страхе голодной смерти. Эти выводы представляются обоснованными, поскольку отражают положение, свойственное ранней стадии развития капитализма. И, тем не менее, именно в России возникают Советы, которые в скором времени в той или иной форме начинают использоваться рабочими различных стран. В чём причина этого феномена, а так же феномена бурного и поступательного развития рабочего движения на протяжении всей русской революции? Очевидно, что профсоюзную школу русским рабочим заменила какая-то иная школа. Почему бы не увидеть в общинных традициях одну из важных ступеней этой школы?

Важно отметить так же и то, что, говоря о национальной специфике фабзавкомов, рабочего самоуправления в целом, мы имеем в виду не форму, а содержание. Форма же, как раз, была в значительной мере интернациональной: схожие кризисные процессы, вызванные Мировой войной, повсюду в Европе привели к образованию организаций, внешне тождественных фабзавкомам. Об этой множественности возникших тогда в воюющих державах фабрично-заводских организаций много писала в 1917 — 1918 гг. российская фабзавкомовская печать. В ней публиковались сообщения об инициативах "братьев по классу" в США, Испании, Японии и других государствах. Обобщался зарубежный опыт и на конференциях фабзавкомов. Например, на I Всероссийской конференции фабрично-заводских комитетов, о производственных советах Германии докладывал Ю. Ларин. Но уже тогда настрой провести если не полную аналогию, то хотя бы частичную параллель между российскими и зарубежными фабзавкомами во многом был преодолён — слишком разными путями шли рабочие разных стран к своим новым организациям.

В западной науке наличие национальных особенностей в путях формирования и характере рабочих объединениях разных стран — пусть и не повсеместно, но признанный факт. Об этом пишет, например, один из крупнейших авторитетов в области изучения демократических институтов Д. Сцелл. В качестве исторического фундамента для рабочих союзов в Западной Европе он называет городскую цеховую структуру средневекового ремесла. Ведь не случайно, что западное государство долгое время пыталось регулировать возникавшие на фабриках коллизии, применяя к ним нормы средневекового права, регулировавшего деятельность ремесленных цехов, пока не начало появляться собственно рабочее законодательство. В своих подходах Сцелл не одинок. Созвучные мотивы можно видеть в очерке истории европейского рабочего класса В. Абендона. То же касается и историков, описывающих события в конкретных странах, в частности революционное рабочее движение 1917 г. на Британских островах. По их оценкам, во всех выступлениях рабочих в то время, будь то стихийные вспышки или широкое движение шопстюартов, так или иначе проявилось глубокое национальное своеобразие английского рабочего движения. Характерно, что само слово шопстюарт (англ. shop-stewards), обычно трактуемое в отечественной литературе как "заводские старосты", на самом деле переводится как "управляющий цеха (мастерской)", что уже само по себе показывает различие между двумя вроде бы похожими институтами фабричного старостата, по крайней мере, различие в их восприятии рабочими Англии и России.

Не случайно получившие в первой четверти ХХ века в Англии теории "самоуправленческого" социализма назывались теориями гильдейского социализма. Идеалом для молодых интеллектуалов, выдвинувших эти идеи, были национальные особенности развития британского рабочего класса, уходящие корнями в цеховое, гильдейское средневековье. Очень интересно в этой связи напомнить и позицию лидера российского крестьянского социализма В. М. Чернова. В своём главном теоретическом труде по теории социализма, уже в эмиграции обобщая опыт и всемирное значение революции 1917 г., он писал, что "гильдейский социализм" понятие чисто английское, и что понять его можно только принимая в расчёт экономические, политические и даже культурно-исторические условия Англии, что он является дальнейшим логическим развитием "старо-английского индивидуализма".

Такую же картину рисуют специалисты по истории Германии, Италии, Франции и других стран. Важно отметить, что признают западные историки и специфику рабочего движения России, в том числе влияние на неё национальных, общинных корней. Особенно любопытно сравнить ситуацию в России 1917 г. с тем, что происходило в 1936—1939 гг. в революционной Испании. Эти две европейские державы объединяет очень многое. И там, и там в момент революции народы находились на марше от аграрного общества к индустриальному. И там и там была высока роль религии и прочих институтов традиционализма. Обе страны отстали в своём экономическом развитии в результате неблагоприятной внешнеполитической ситуации, в том числе долгой оккупации со стороны народов Востока. Всё это, казалось, предполагало, что и формы революционного самоуправления в этих странах проявят много общих черт. И действительно, в годы революции в Испании возникают органы самоуправления фабзавкомовского типа — "ассамблеи" и т. п. Но в Испании в основе рабочего и даже крестьянского самоуправления лежали опять таки индивидуалистические начала. Это вело к разобщённости, часто преуспевающие коллективы не желали помогать отстающим, конкуренция существовала не только между разными коллективами, но и в отношениях рабочих одного коллектива.

В России же подобное если и встречалось, то в исключительных случаях и подвергалось моральному осуждению. Как не запугивали профлидеры рабочих, что существование фабзавкомов неизбежно приведёт к розни между трудовыми коллективами разных предприятий, в ощутимых масштабах этого так и не произошло. Характерен в этом смысле случай обращения завкома завода Гужона к питерским металлистам с просьбой помочь решить проблему нехватки квалифицированных рабочих. На призыв москвичей откликнулись путиловцы. На состоявшемся 24 июля 1917г. общем собрании цеховых комитетов они решили предоставить нужное количество вальцовщиков, сварщиков и прокатчиков, одобрив "энергичное и самостоятельное ведение заводского дела" комитетом рабочих-гужоновцев. Помощь гужоновцам была оказана и на проволочном заводе.

Таким образом, главным в специфике фабрично-заводских пролетарских учреждений Запада являлось то, что их развитие шло от индивидуализма к корпоративизму. В России же, как мы видели, коллективизм был исходной точкой развития. Сказанное не следует понимать так, что существовало некое "единое" сознание рабочего класса или что возможно подогнать психоментальность рабочих к психоментальности крестьянства. Разумеется, самоуправление в условиях новейшей капиталистической фабрики не то же самое, что саморегулирование в условиях полунатурального крестьянского хозяйства. Существенно отличал от крестьянской и психология рабочих, но вполне определённая психоментальная и генетическая связь между российским пролетариатом и деревенским "миром" была жива и оказывала своё влияние, что важно правильно учитывать при анализе различных форм и проявлений социализации рабочих в период русской революции 1917 года.

Достоверных данных о том, какие формы самоорганизации существовали на Востоке не так много, как о демократическом развитии Запада. Но и то, что известно сегодня, позволяет говорить о существенных различиях между формами самоорганизации в России и странах Востока. Интерес в этом смысле представляет цеховая система ремесла в Османской империи. С течением времени она сложилась в жёсткую корпоративную структуру. Цеха определяли здесь не только цены или номенклатуру продукции, но и технологию её изготовления. Какие-либо новшества или усовершенствования орудий труда порицались. Цеха служили институтом социальной защиты и адаптации. В этом велика их схожесть с традиционными формами самоуправления в России. Но во внутренней своей жизни они строились по иерархическому принципу, что для России было совершенно не характерно. Одновременно с этим можно говорить о существенно большей замкнутости цехов по сравнению с общинной. Вероятно, это может быть связано и с тем, что на Востоке более распространена кровнородственная община, предполагавшая как раз иерархический принцип построения. В России же была распространена территориальная община, в которой внутреннее управление базировалось на солидарности равных субъектов власти.

Подводя предварительные итоги сказанному выделим основный вывод о нетождественности форм самоорганизации русских рабочих в 1917 г. и рабочих стран Запада и Востока в аналогичных экстремальных условиях. Есть все основания предполагать, что перед нами не просто случайные, вызванные текущими обстоятельствами различия. Вероятно, речь должна идти о каких-то более глубинных тенденциях в развитии цивилизаций Востока, Запада и России. Для понимания характера этих различий в будущем, вероятно имеет смысл обратить повышенное внимание на те черты национального характера русских, которые вытекали из природы и особенностей существовавших на Руси общинных институтов. В этом смысле нам представляется уместным следующее соображение. В своё время, стремясь дать наиболее адекватный анализ западного общества, К. Маркс в качестве исходного звена, "его элементарной формы" называл товар. По сути, все последующие политэкономические построения Маркса есть ничто иное, как диалектическое развёртывание из этой категории всей системы западного устройства, включая сюда политическую надстройку, культуру, мораль и другие сферы общества. Нам видится, что таким первичным звеном, матрицей, через анализ которой только и можно понять российское общество и русскую историю можно считать общину, доказательством чему может служить и судьба органов рабочего самоуправления периода русской революции 1917 года.

Список литературы

Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.portal-slovo.ru/