Развитие Росийской исторической науки на рубеже XX-XXI вв.

Развитие Росийской исторической науки на рубеже XX-XXI вв.

Контрольная работа

на тему:

"Развитие российской исторической науки на рубеже XX–XXI веков"

События конца 80-х – начала 90-х годов в СССР очень сильно повлияли на состояние российской исторической науки. Переосмысление истории России, особенно истории XX века, робко начатое еще на исходе 50-х и в 60-е годы, развернувшееся в полную силу в конце 80-х годов и продолжающееся и поныне заметно отразились на изменении общественного, в том числе политического, климата в государстве. Эти два процесса шли параллельно, тесно переплетаясь друг с другом. И сегодняшняя оценка научной и общественной ориентации исторической науки требует учитывать состояние общества, характер его развития, основные тенденции.

Для современной исторической науки характерны: значительная поляризация, дифференцированность, большая независимость и свобода от «директивных указаний».

Стремление к исторической истине делает ее более жесткой, холодной, объективной, что иногда пугает и самих историков, и читателей исторических трудов. Вообще, я думаю, что история – это самая жестокая из всех наук и именно потому, что она способна сказать нам правду о нас самих, о нашем прошлом, настоящем и будущем. Общество, как и отдельная личность, увы, с трудом переносит правду о себе. И то, что сегодня историческая наука России выходит на пока еще довольно приблизительный и отдаленный уровень этой правды, неспроста вызывает истерику как в научных кругах, так и в крайне политизированном обществе, переживающем переходное состояние, а одновременно и во властных структурах.

Исторической особенностью первой половины 90-х годов XX века явился политический крах тоталитарного государства, в основе идеологии которого лежал суррогат из марксистских идей, имперских традиций, самодержавной амбициозности, революционного мессианства, утопических общинных иллюзий, убогой гордости невежественных и правителей, и масс.

На смену этому государству пришел странный полукоммунистический, полукапиталистический, полукриминальный гибрид, жизнь которому дают все те же люди, кто был рожден, взращен и воспитан в послевоенный период. Этот режим передал новой России глубоко криминализированную сущность, при которой буквально вся страна от генсека до последнего дворника жила «не по закону».

Этот странный синтез относится и к кадрам историков, и к исторической науке в целом. Пожалуй, единственное, чем новый режим коренным образом отличается от прежнего, это известная, почти официальная свобода от сталинизма, без которой, как это выяснилось уже бесповоротно, невозможно дальнейшее движение общества вперед в условиях современной цивилизации. Идеологический вакуум почти мгновенно заполнился единственной мощной, неплохо организованной, имевшей определенные традиции идеологической силой.

Кажется, что это восхождение к идеологическому официозному Олимпу началось в период «перестройки» М.С. Горбачева, но реальная энергия этой силы была освобождена, конечно, в полной мере лишь с падением либерально-коммунистического режима «нового мышления», поскольку «санкционированная» горбачевская свобода, не удовлетворявшая радикалов-антикоммунистов, мешала в значительной мере полностью раскрыться и «шестидесятникам».

Сегодня соотношение сил поменялось: радикалы и в политике, и в публицистике, и в науке расчистили завалы сталинизма, а «шестидесятники», верные своим либерально-коммунистическим, «истинно марксистско-ленинским» политическим взглядам, отринутым в период «застоя» историческим концепциям, обогатившись новыми архивными пластами, огромным, ставшим доступным фактическим материалом по истории XX века, властно вступили на научный подиум, безапелляционно оттесняя оттуда как консерваторов-сталинистов, так и сторонников радикальных антикоммунистических воззрений, которых они роднят с новым режимом, с дилетантской, официозной, совершенно антикоммунистической публицистикой и т.д.

Этот их запоздалый реванш, ставший результатом победы противных им политических сил, вполне исторически оправдан и закономерен. Сегодня это неопровержимый факт отечественной историографии, выстраданный антисталинистскими, а вместе с ними и антикоммунистическими силами в целом, безусловно этапный, но как и всегда в науке, безусловно временный.

Одновременно с этим в историографии вслед за публицистикой все более и более мощно звучит и антикоммунистическая научная линия, представленная радикалами, свободными от обаяния и традиции «шестидесятников». Для радикалов вся сумма фактов отечественной истории XX века вообще перевешивает в сторону антикоммунистических и антимарксистских исторических концепций. Любопытно, что порой принципиальные расхождения между историками, исповедующими идеалы «шестидесятников», и радикалами-антикоммунистами обнаруживаются лишь в обобщающих концептуальных выводах, хотя их трактовка отдельных фактов мало чем отличается друг от друга. Указанные основные направления в историографии отражают реальные исторические процессы.

В этой связи встает вопрос о так называемом кризисе современной российской исторической науки. Что есть этот кризис? Ответ на этот вопрос также дается в связи с теми основными направлениями в общественной науке, о которых шла речь выше.

Одни видят кризис в обвале всей старой идеологизированной исторической науки, неспособности на основе старых марксистских подходов познать историческую истину и призывают к поискам новой теории исторического синтеза (Кризис отечественной историографии в главном и основном рожден кризисом марксизма», «марксизму как в принципе догматическому учению противопоказано творческое начало», «марксизм и плюрализм мнений несовместимы»).

Другая точка зрения состоит в том, что кризис в науке объясняется не крахом марксизма, а несостоятельностью его советских, истолкователей, гипертрофированностью некоторых положений марксизма, в том числе об общественно-экономических формациях, классовой борьбе как решающих рычагах общественного развития.

Общеисторическая теория (философия истории) возможна и необходима, а теоретический плюрализм ценен лишь как необходимое условие разработки адекватного варианта теории.

Марксов исторический материализм видится при этом как та основа, которая, если освободить ее от лженаучных примесей, будет по-прежнему играть решающую роль в познании исторического процесса. Свидетельством кризиса, таким образом, представляется либо полный, либо частичный отказ от прошлых методологических и научно-исследовательских ценностей и поиск новой адекватной историко-методологической опоры. Совершенно очевидно, что и эти оценки также находятся в поле идеологическом и политизированном.

Мне представляется, что вообще разговоры о кризисе исторической науки возникают именно в период острейшего не столько научного, сколько политического и идеологического противоборства спорящих сторон, для которых не существует права на инакомыслие, и все, что не укладывается в их собственную схему, видится как очередная ересь. При этом выход из кризиса мыслится как победа «истинной» теории исторического познания, то есть создание очередной монопольной концепции, поглощающей и подчиняющей себе все остальные (неправедные!) направления.

С этой точки зрения именно отказ от раз и навсегда данных установок в науке, обращение к новым методологическим ключам познания, не только возрождение обновленного марксизма, но и новое прочтение – с учетом судеб мира и России в XX в., творчества Н. Данилевского, О. Шпенглера, А. Тойнби, М. Вебера, основателей «школы Анналов», современных западных адептов социальной истории, эмигрантской русской историософии и других историософских и методологических течений свидетельствуют о том, что российская историческая наука как раз выходит из кризиса, означающего лишь отсутствие движения мысли, и вступает в новый плодотворный этап своей жизни.

Сегодня для российских историков не существует более какой-то одной, единственной, избранной теории познания. Напротив, как действующий инструмент познания, осваиваются наиболее важные из этих теорий. Не существует какого-либо одного избранного периода или региона, исторические разработки которых брались бы за образец. Сегодня российская наука стремится синтезировать все лучшее, что дала мировая историография. Историки с успехом осваивают богатейшее наследие российской исторической науки в лице ее крупнейших представителей, чье творчество в течение долгих десятилетий замалчивалось либо искажалось. Пристальным вниманием, пользуются достижения советской историографии, особенно в области конкретной истории, с одновременным отказом от тоталитарных оценок и препарированных в советское время основных положении марксизма.

Осваивается широчайший спектр западной историографии истории России и СССР, которая в течение длительного времени осуждалась и квалифицировалась как фальсификация истории. Выходят в свет как прежние работы западных историков, так и исследования последних лет, в том числе посвященные проблемам российской и советской истории. Сегодня стало совершенно очевидным, что нет какой-нибудь отдельной «западной» историографии, как нет и отдельной российской исторической науки. Существует единая мировая историческая наука. В синтез научно-исторических знаний успешно включаются и классические работы историков российской эмиграции.

Наконец, крепнет региональная историография (Урал, Сибирь, Дальний Восток, черноземный центр, юго-западный регион и т.д.), отражающая присущие этим районам специфические интересы и темы, используется регионально-цивилизационный подход (например, роль Урала, Сибири или Дальнего Востока в судьбах России). Увеличивается масса новых архивных материалов, которые становятся доступными, расширяется использование российских и западных архивохранилищ, устанавливается тесный контакт российских и западных ученых.

Современный этап развития российской исторической науки отмечен стремлением в условиях свободы творчества и бескомпромиссной полемики овладеть всей гаммой познавательских и исследовательских приемов.

В первую очередь речь идет о методологических проблемах исторической науки. Сегодня бытует представление, будто в этой области царит полный застой, что историки и историософы этим просто не занимаются, а ловко уходят от сложных понятий и категорий, определяющих периодизацию истории, ее критерии и сущность. В частности, вне рассмотрения якобы оказываются наше отношение к понятиям «формация», «цивилизация», «исторический прогресс» и другие важные методологические категории. Однако это не так. В 90-е гг. и на рубеже XXI в. эти вопросы все чаще поднимаются на страницах научной печати и, хотя они действительно не стали пока еще предметом широких научных конференций, симпозиумов, ощущается все более нарастающее научное напряжение в этой области знаний, расширяется амплитуда их обсуждений, вовлекается все более богатый исторический и философский материал, включая историософские концепции прошлого.

По-прежнему широко представлена в российской историографии точка зрения, что марксистский подход к «типизации и периодизации исторического развития» на основе выделения общественно-экономических формаций не только не устарел, но остается основным в познании исторического процесса, так как де позволяет выявить объективный и закономерный характер общественно-исторического процесса и представить последний как сложную саморазвивающуюся систему. При этом отбрасываются жесткие социально-экономические и классовые детерминанты как основные рычаги познания исторического процесса и утверждается, что формационный «подход оставляет вне поля зрения отдельное конкретное общество, являющееся относительно самостоятельной единицей исторического развития». На этих, я бы сказал, либерально-формационных позициях, не рекламируя это, но руководствуясь этими постулатами в своей исследовательской и педагогической деятельности, стоит сегодня подавляющая часть российских историков.

Но все шире пробивает себе дорогу цивилизационный подход к истории, основанный на разработках Данилевского, Ламанского, Шпенглера, Вебера, Тойнби, Хантингтона, теоретиков евразийства и других аналитиков. В его основе лежат более широкие и емкие понятия, охватывающие черты и признаки развития общества, которые представляют собой величины более долговременные, сущностно более устойчивые, чем социально-экономические факторы. Они, прежде всего, охватывают территориально-природную, языковую, духовно-нравственную, религиозную, этническую сферы, которые, выражают интересы общества и характеризуют его в целом. Это, конечно, не означает полного отрицания формационного подхода к истории. Факторы, определяющие формацию, могут входить составной частью в характеристику той или иной цивилизации. Эволюция сторонников формационного подхода в сторону отказа от жестких социально-экономических характеристик развития общества порой сама ведет их к сближению со сторонниками цивилизационного похода к истории.

На методологическую поверхность подняты и проанализированы сегодня разработки русского историка-славянофила В.И. Ламанского с его попытками разделения общества на «миры настоящего», «миры будущего» и «миры прошлого», в основе которых лежат критерии «мироорганизующего могущества». В соответствии с этим романо-германскую Европу Ламанский считал мифы настоящего», цивилизации Азии, проигравшие мировую борьбу за первенство – «миром прошлого», а «миром будущего» полагал греко-славянский мир с русским ядром, чей цивилизационный взлет, по его мнению, был еще впереди».

В этой же связи введена в научный оборот и историософская теория Н.Я. Данилевского об извечном противостоянии России и Европы, о российской цивилизации как особом историческом феномене. Его знаменитая книга «Россия и Европа» была впервые за долгие десятилетия переиздана, а его историософские взгляды получили современную научную интерпретацию.

Переизданы также работы О. Шпенглера и А. Тойнби. В условиях определенного кризиса «исторического материализма», эрозии формационного похода к истории и неясности и дискуссионности цивилизационных критериев историки и философы все чаще в своих трудах обращаются к их, вновь ожившим, концепциям. При этом обращается внимание на общецивилизационные основы периодизации истории человечества: «возрастной» (то есть в рамках той или иной цивилизации) переход от культуры аграрно-сословного общества к культурному и политическому господству города, сопровождаемый «городскими революциями» с их идеологическими или религиозными окрасками (Шпенглер); рождение «дочерних цивилизаций» в лоне гибнущих локальных «универсальных государств» на базе реакций общества по принципу «вызов – ответ», возглавляемых «творческой элитой», стремящейся к духовному обновлению (Тойнби). Обращается также внимание и на то, что, эти мыслители ставят евро-атлантическую цивилизацию в центр конструируемых ими моделей, поскольку именно на просторах Европы, по их мнению, в полной мере протекали процессы, определившие метаморфозу человеческих обществ. Делаются попытки использовать методологию Шпенглера и Тойнби для объяснения процессов, протекавших на просторах Восточноевропейской равнины, в том числе и России.

Интерес к теории евразийцев также имеет сегодня не чисто умозрительный характер, а ведет к неустанным попыткам объяснить российскую историю как в прошлом, так и в настоящем и будущем перманентной привязанностью России не только и не столько к Европе, как полагают адепты евро-атлантической модели развития, основной, так сказать, эталонной для человечества, сколько к азиатским просторам, азиатским народам, цивилизациям, государствам, духовности, традициям и т.п. Во-первых, это отражается в широкой публикации трудов евразийцев, как в периодической ' печати, так и в сборниках статей. Во-вторых, в появлении в первой половине 90-х годов серии книг Л.Н. Гумилева, который в обоснование Фурсов в ряде своих работ считают власть. Менялась власть – менялась история. Власть – первичная и все определяющая – компоновала страну: вся русская история реализуется через власть и посредством власти. Поэтому эти авторы, скажем, вводят такое понятие, как «Великая самодержавная революция» Ивана IV, а последующие века русской истории рассматривают сквозь призму «Великого передела» власти – от опричнины до «нынешней смуты».

Наконец, к разряду новых методологических подходов следует отнести и получившие в условиях свободы научного творчества новые импульсы альтернативного взгляда на русскую историю, помогающего понять всю ее многомерность, противоречивость, порой ошеломляющую возможность круто повернуть ее ход. Если прежде под исторической альтернативой, как правило, понималось лишь обращение к судьбам российской революции, к всепобеждающей «прогрессивной» революционной альтернативе, к проблемам послереволюционного развития страны в XX в. на путях «истинного ленинизма», «альтернативы Бухарина» и т.п., то в 90-е годы этот круг значительно расширился и видоизменился. Был поставлен вопрос о либеральной альтернативе развития России, о возможности иного конституционного развития страны на протяжении XVI – начала XX в., что, по существу, означало попытку нового цивилизационного осмысления всего русского исторического пути в эти века, рассмотрения, так сказать, «теневой» русской истории, которая на всех этапах сопутствовала ее «генеральной» – состоявшейся – линии. В этой же связи по-новому был поставлен вопрос о смысле борьбы за единство и централизацию русских земель, в которой важную цивилизующую роль могли сыграть, кроме победившего лидера – Московского княжества, Русско-Литовское государство, а также Тверское княжество; рассмотрены другие «русские альтернативы». Проблема исторической альтернативы учитывается и при исследовании других периодов и событий российской истории – Крымская война 1853–1856 гг., Я первая мировая война и т.д.

В связи с отмеченными методологическими новациями претерпевают эрозию прежние, устоявшиеся десятилетиями, представления даже историков традиционной школы. Если мы обратимся к монографиям, сериям статей по истории России как древней, средневековой, так и XX века, то по-прежнему встретим такие категории, как феодализм, капитализм, социализм. Впрочем, сегодня эти понятия наполняются новым смыслом. Историки пытаются дойти до сути вещей, понять, что же такое феодализм, не в жестком социально-экономическом смысле слова, а в широком цивилизационном понимании; что же такое капитализм и как он развивался в России, что же такое социализм в XX в., как он произрастал на российской почве и как соотносился с мировыми социалистическими учениями и движениями. Думается, наличие такого стихийного синтеза – верный признак жизнеспособности российской исторической науки.

Большое значение приобрел психологически-личностный подход в истории, их влияние на ее ход. Прежде к этой проблеме был совсем иной подход. Скажем, историки представляли, что XVIII в. проходил под доминантой таких революционных фигур, как А.Н. Радищев и Е. Пугачев, но совершенно игнорировались другие исторические личности, а также их совсем иное, причем подавляющее влияние на российскую историю. В последних трудах ощущается плюралистический и многофакторный личностный подход. Не отрицается роль того же Радищева в развитии российского либерализма (причем со значительными коррективами в сторону не столько революционных, сколько демократических черт в его идеологии), не отрицается роль Пугачева в 70-е гг. XVIII в. в мобилизации низов общества на борьбу с его верхами (однако с коррективами в сторону освещения разрушительной и антицивилизационной стихии пугачевского восстания). Но не только в этом заключалась жизнь России на всех этапах ее истории от древности до начала XX века. Были в ней и либералы, и реформаторы – И.И. Шувалов, Н.И. Панин, М.М. Сперанский, Д.А. и Н.А. Милютины, СЮ. Витте, П.А. Столыпин, военные деятели и дипломаты: Г.А. Потемкин, А.А. Аракчеев, М.Б. Барклай де Толли, А.М. Горчаков; были выдающиеся российские монархи Александр I и Александр II и другие, которые оставили неизгладимый, в основном позитивный, след в истории нашего отечества. По существу в последние годы произошла переоценка практически всех крупных фигур в отечественной истории в сторону объективности, взвешенности, отказа от убогих антинаучных идеологических стереотипов как дореволюционного, так и советского времени.

Все это отражается и в работах Института российской истории РАН, в работах университетских историков Москвы, Санкт-Петербурга, Нижнего Новгорода, Екатеринбурга, Новосибирска, Омска, Владивостока и других городов и научных центров нашей страны, в исторической периодике.

В настоящее время российская историография базируется на новых, сквозных темах. Если мы сегодня говорим, например, «аграрная история» или «аграрная революция», то вкладываем в это порой совсем иной, нежели прежде, смысл. Такова статья В.П. Данилова «Аграрная революция в России. 1902–1922 гг.». Перед нами предстает совершенно новый подход, включаются новые понятия, рассматривается период не только дореволюционный, но и советский. Конечно, тамбовское восстание крестьян в 1920–1921 гг. было продолжением аграрной революции начала XX в., хотя и в иных условиях и общественных взаимосвязях. Думаю, что такой же подход характерен и для коллективизации страны – сложной и противоречивой аграрной революции уже советского времени, в которой ударной революционной силой стала крестьянская беднота. Одновременно жизнеспособная, хозяйственно крепкая, заинтересованная в своем индивидуальном труде часть крестьянства поднималась против тоталитарного обезличивающего, антисобственнического нажима со стороны власти и поддерживающей ее бедноты.

Новые исследовательские подходы, новые темы появились на горизонте российской историографии. В свое время мы «упивались» закрытием «белых пятен» в истории. Впрочем, вскоре историки всей своей исследовательской практикой показали, что дело не в этом. На каждом историческом отрезке, на каждом периоде истории, у каждой исторической личности, каждого масштабного события имеются свои «белые пятна». Выявилось, что практически вся наша история – это огромное «белое пятно». Но не потому, что историки сегодня пытаются переписать всю историю, а потому, что новые подходы, о которых говорилось выше, касаются не отдельного события и не отдельного периода, или отдельной личности, а всей российской истории в целом. Происходит не переписывание, а переосмысление истории России.

Традиционное место у современных историков занимает история Древней Руси. Но это уже не борьба за углубление марксистского понимания древнерусского феодализма, а, напротив, попытка поставить под сомнение старую идеологизированную схему, за которой стояли толкователи Сталине кого курса «Истории ВКП(б)». Санкт-петербургская школа во главе с И.Я. Фреймовым сегодня выступает против завышения социально-экономического и политического уровня Древней Руси и оценивает ее с иных, чем прежде, цивилизационных критериев. Пересмотру подвергается и история борьбы за объединение русских земель в XIII–XV веках. Ранее считалось, что самой судьбой первенствующая роль была здесь уготована Москве. Сегодня разрабатывается версия о полицентрическом характере объединительных процессов, когда лидерами попеременно становились Юго-Западная Русь, Литовско-Русское государство, Тверь и, наконец, Москва. И пути России могли бы быть иными, если бы это объединение пошло иным, нежели состоявшимся, путем.

Сегодня историков уже не удовлетворяют прежние подходы к проблеме крепостного права в России. В работах группы санкт-петербургских ученых, а также в трудах акад. Л.В. Милова осуществляется поворот в сторону выявления исторически оправданных закономерностей появления крепостного права в России, когда в условиях бедности русской нации, ограниченных климатических возможностей, малой производительности крестьянских хозяйств и одновременно необходимости всевозрастающих расходов на поддержание боеспособности страны, укрепления ее ударной силы – помещиков, землевладельцев вообще, завоевания страной независимости в борьбе с Ордой, преодоления военно-экономической блокады с Запада у государства не было другого способа соединения работника со средствами производства, мобилизации сил для решения национальных задач кроме постепенного усиления крепостнического режима. Получает дальнейшее развитие и точка зрения историков XIX в., согласно которой именно на время Петра I приходится пик российского крепостничества, когда происходило закрепощение всех сословий, начатое еще до этого, а с начала XIX в. осуществляется их медленное поэтапное раскрепощение под влиянием экономических, политических и моральных обстоятельств. Получает развитие и идея о более широком понятии крепостного права, включавшей в себя и крепость личности по отношению к коллективу (общине). В область полного переосмысления вошла и тема так называемых крестьянских войн. Подвергается обоснованному сомнению не только их сущность, идеология (отнюдь не антигосударственная, а скорее царистская), но и аргументируется их в основном казацкое, вольно-бунтарское содержание, подчеркивается негативное (в отличие от прошлых, лишь позитивных, оценок) влияние крестьянских войн, а, по существу, казацко-крестьянских восстаний на судьбы России.

К новым темам относятся также русский реформизм и либерализм, предпринимательство, консерватизм.

Новый исторический пласт поднят современной исторической наукой в исследовании российской эмиграции. Разрабатываются проблемы эмиграции XIX в., послереволюционной политической эмиграции, третьей ее волны в послевоенный период и ее новый, так сказать, «диссидентский» облик в 60-е-70-е годы. В сфере исследовательского интереса оказываются условия жизни, адаптация, правовой статус российской эмиграции, ее различные общественно-политические, религиозные течения и организации, ее наука и культура, политика различных зарубежных правительств по отношению к российским эмигрантам, взаимоотношения эмиграции с окружающей средой, отношения между эмигрантами и их бывшей родиной – Россией и СССР.

Практически заново разрабатывается история русской церкви, монашества. Вновь пробудился потухший было в советские годы исследовательский интерес к истории российских представительных учреждений, истории местного самоуправления. Если прежде этот интерес ограничивался в основном обращением к истории Земских соборов в связи с их ролью в укреплении абсолютистских начал в России, то в 90-е гг. и на рубеже XX и XXI веков этот интерес принял совсем иной характер. Историки стали рассматривать представительные учреждения в России с древнейших времен до начала XX в. как элементы складывавшейся новой цивилизации, как модели, ведущей к будущему переустройству России на новых антиабсолютистских, а позднее и демократических началах. Объектом анализа стали демократические традиции древности, восходящие еще к догосударственному периоду, Новгородская Республика, представительные и выборные государственные учреждения Московского царства, Земские соборы. Уложенная комиссия, земские учреждения, российская Дума и другие.

Историю внешней политики России нельзя отнести к новым темам. Тем не менее, в 90-е гг. она зазвучала в историографии по-иному. Ушла в прошлое привязка ее то к феодальной, то к феодально-буржуазной, самодержавной государственности, а на первый план вышли геополитические интересы нашего Отечества, складывавшиеся еще в глубокой древности и модифицировавшиеся, но не утратившие своей первоосновы в последующие века. В соответствии с этим по-иному предстают и творцы этой политики – А.Ф. Адашев, А.Л. Ордин-Нащокин, В.В. Голицын, Г.А. Потемкин, А.М. Горчаков и многие другие, а также русские правители – первые Романовы, Петр I, Екатерина II, Александр I, Александр II, Александр III и Николай II, вся деятельность которых была направлена в одних случаях более, в других менее, успешно на защиту геополитических интересов России. Эти новые тенденции отразились в 5-томном издании «История внешней политики России», охватывающем период от глубокой древности до начала XX века.

На новой основе изучается история русской культуры, российского меценатства, филантропии. Прежде историки, как правило, базировались на концепции существования двух антагонистических культур: революционной, демократической, пролетарской, с одной стороны, и буржуазной – с другой. Сегодня есть большие сомнения в правильности такого жесткого подхода к этой теме. Оказывается, что история культуры, как и другие области истории, не терпит таких сектантских подходов. Она богаче, ярче, красочней, наполнена яркими людьми разных общественных направлений: и либералами, и консерваторами, и реакционерами, и радикалами, и революционерами. И все это – история нашей культуры, нашей духовности. Что касается истории филантропии, филантропических учреждений и русских филантропов, то эта тема, запретная для советской историографии, сегодня звучит в полный голос Совершенно по-новому разрабатывается история народов России. В первую очередь это касается проблемы присоединения народов к России и последующего их существования в рамках Российской империи. Сегодня отступает в сторону апологетический подход. Ученые стремятся объективно рассматривать эту сторону российской истории, учитывая как действительно добровольный характер присоединений, так и насильственный, сложный, противоречивый путь этих процессов, когда осуществлялись различные формы вхождения народов в состав России, занимались разные позиции как верхами, так и низами общества. Анализируется и складывание системы управления национальными окраинами России, которая имела не только противоречивый, насильственный, но и весьма гибкий, порой достаточно терпимый, характер. Новый историографический пласт составляют сегодня исследования депортации советских народов в 30-е – 40-е годы. В сфере острых дискуссий остаются отношения России с северокавказскими народами в XIX в., особенно в период так называемой Кавказской войны. Освобожденная от старых идеологических схем эта тема сегодня обрастает новыми идеологическими стереотипами, о чем откровенно пишут историки Особо следует сказать об истории России близкого XX века, когда бушевали различные политические страсти, которые до сих пор мешают взвешенному и спокойному изучению этой темы. И все же предпринимаются попытки анализа этого периода. К сожалению, историки постоянно находятся под воздействием тенденции, связанной с политизацией истории XX века. Когда берешь в руки труды, касающиеся XX века, сразу чувствуешь, какой политической ориентации придерживается тот или иной автор. Скажем, существует точка зрения, что 1917 год – величайшее событие в истории страны, но одновременно с этим высказывается и полярная концепция, а именно, 1917 год – проклятое событие в истории России. Существует и такая позиция, что время с 1917 по 1929 год – благодатный период в нашей истории и лишь с усилением власти Сталина открылась эпоха тоталитаризма. Но высказываются и прямо противоположные суждения, что все это один период и что Ленин «породил» Сталина, ГУЛАГ, именно он заложил основы тоталитарного государства. Такой разброс мнений вполне корреспондирует и с основными направлениями научных исследований истории XX в. в России, ведущихся на Западе.

Новым направлением стала тема «Власть и общество» в России. Применительно к истории советского периода разработки ведутся на основании недавно рассекреченных архивных материалов, среди которых письма людей в карательные, партийные органы, советские судебные органы. Они раскрывают всю чудовищность тоталитарного сталинского режима с его подавлением личности, гражданской свободы, особенно в аграрной сфере. Новым словом в этой области стала фундаментальная многотомная публикация Института российской истории РАН «Совершенно секретно». Лубянка – Сталину о положении в стране. 1922–1934 гг.». В нее вошли недавно рассекреченные фонды архива ФСБ, которые содержат ежемесячные отчеты ВЧК, ОГПУ, НКВД руководству страны об истинном положении в СССР, о состоянии промышленности, сельского хозяйства, о настроениях среди рабочих, крестьян, интеллигенции, молодежи, в армии, анализ дел в церковной среде, в антисоветском подполье, в криминальной сфере и другие аспекты внутренней жизни страны. Эти материалы впервые формируют наше представление о другой стороне «строительства социализма», показывают весь драматизм истории народа, осуществившего кардинальную социально-политическую революцию в стране и оставшегося наедине с мировой и российской цивилизацией и продолжавшего жить и творить, реагировать на политику властей, также вышедших из народа, в соответствии со своим уровнем культуры и своей ментальностью. Эти материалы проливают истинный свет на некоторые тайные пружины политики большевистского руководства, в том числе и репрессии, как в отношении страны в целом, так и отдельных слоев ее населения, раскрывают грандиозную по своим масштабам систему тотальной слежки за своим народом. Дополнением к этой уникальной публикации является и вышедший первый том документов «Власть и общество. Российская провинция», который также на недавно рассекреченных материалах, касающихся абсолютно «закрытой» в годы Советской власти Нижегородской (Горьковской) области с ее мощным и секретным военно-промышленным потенциалом, дает возможность проследить истинные взаимоотношения народа, его отдельных слоев и власти».

На одно из первых мест в переосмыслении истории России и СССР выдвигается проблема Великой Отечественной войны СССР 1941–1945 годов, Наряду с традиционной историографией, не выходящей в основном за рамки официальной концепции войны, сформулированной в свое время И.В. Сталиным и в последующих партийных документах, разрабатывается и другая версия, подчеркивающая значительную ответственность советского режима за развязывание войны в рамках реализации концепции мировой революции, подготовку сталинского руководства к превентивной войне против Гитлера. Сегодня, кажется, уже никто не сомневается в наличии у Сталина такого намерения. Яростные споры идут лишь в отношении возможных ее сроков.

В России эти подходы оформились как самостоятельное научное направление и представлены группой ученых (в том числе молодых). Эта дискуссия нашла отклик и на Западе. Все это сегодня обсуждается, отражается на страницах журналов «Отечественная история», «Вопросы истории» и других, в многочисленных статьях, монографиях, на заседаниях «круглых столов». В этом политическом накале видны истоки реального научного плюрализма, в котором так нуждается настоящая историческая наука, стремящаяся стать объективной, неидеологизированной.

Под этим объективным углом зрения изучается революция и гражданская война, «военный коммунизм» и коллективизация, создание тоталитарной системы в СССР, проблема репрессий, в частности, расправа с Еврейским антифашистским комитетом в 1948 г., вопросы государственного антисемитизма в СССР, время «оттепели», история военно-промышленного комплекса СССР, внешняя политика СССР, особенно в 1939–1941 гг., возникновение «холодной войны», история ГУЛАГа, голода в СССР, смысл деятельности ЦК КПСС и Политбюро, направленной на складывание, совершенствование тоталитарной системы в стране, тайные пружины этой политики, облик «народных» вождей, их взаимоотношения между собой, и т.д.

Много объективного, документально подтвержденного видится в новых подходах к этим темам. Возьмем гражданскую войну. Конечно, здесь чувствуются политические симпатии и все же идет фронтальное изучение противоборствующих сторон. Мы знакомимся с программами антибольшевистских правительств, с книгами А.И. Деникина, с аграрной программой Врангеля, задуманной в Крыму, но так и не осуществленной. Мы узнаем многие факты, которые до сих пор для нас были неведомы.

Это относится и к другим темам по истории XX века. В исследование вовлекаются ранее закрытые, либо неизвестные фигуры истории России XX в., имя которым легион. Однако до сих пор не написана правдивая история так называемой перестройки, этих последних, уже бесплодных усилий либерально-коммунистического руководства страны, вдохновляемого идеалами «шестидесятников» и поддерживаемого значительной частью советской элиты и некоторыми социальными группами, по реформированию общества с целью сохранения старой системы в ее основных и главных параметрах особыми средствами вплоть до «большой крови».

В области демографии идет напряженная работа по исследованию влияния социально-политических процессов в стране на демографическое развитие. В Институте российской истории РАН было проведено крупное исследование по проблемам потерь в Великой Отечественной войне. Эти материалы были посвящены не только времени войны, но и смежным периодам, связанным с потерями населения во время коллективизации, голода.