Русская интеллигенция при Александре II
Русская интеллигенция при Александре II
Министерство образования и науки РФ
ГОУ ВПО Тульский государственный университет им. Л.Н. Толстого
Факультет истории и права
Кафедра истории России
Выпускная квалификационная работа на тему:
"Русская интеллигенция при Александре II"
Выполнил: Вялов А.И.
Научный руководитель: д.и.н., проф.
Мартынова Е.П.
Тула – 2010
Содержание
Введение
I. Русская интеллигенция XIX века: понятие, формирование, состав
II. Оценка русской интеллигенцией положения России при Александре II
2.1 Отношение к самодержавию
2.2 Отношение к крестьянскому вопросу
III. Участие интеллигенции в революционном подполье (1861-1881 гг.)
Заключение
Источники и литература
Введение
Русская интеллигенция – одно из наиболее сложных и неоднозначных явлений российской истории. До сих пор спорят историки и философы о ее корнях, сущности, значении в истории России. Нередко на страницах не только научных, но и периодических изданий задаются вопросы, а существует ли сейчас интеллигенция и нужна ли она. Мы своей работой хотим показать, что представляла собой по взглядам и составу интеллигенция времен великих реформ Александра II, какие причины послужили радикализации части этого социального слоя и к чему это привело.
Эпоха Александра II - яркий пример перелома, раздрая в общественном сознании, вызванным Великими реформами, которые затронули одну из несущих конструкций прежнего здания парадигмы - крепостное право. В этой ситуации переделки сознания мыслящие личности пытались понять и предложить оптимальные пути примирения социальных слоев между собой и с самой системой, высказывая порой вполне здравые и обоснованные варианты развития. Их идеи в экстраполяции на современную нам действительность могут принести существенную пользу. В этом и состоит, по нашему мнению, актуальность данной работы.Объектом исследования нашего исследования является русская интеллигенция в царствование Александра II.
Предметом - отношение русской интеллигенции к вопросам самодержавного правления и крестьянскому вопросу а так же причины радикализма ряда представителей интеллигенции.
Исходя из вышеизложенного, мы выделяем цель данной работы – разобраться в мировоззрении интеллигенции эпохи царя - освободителя, великого реформатора - Александра II. Необходимо выделить следующие задачи исследования: выявить сущность понятия "интеллигенция", оценить ее состав, далее - выяснить отношение представителей интеллигенции разных политических убеждений к современной им действительности и понять, что подвигло отдельных ее представителей встать на революционную стезю.
Хронологические рамки исследования – время царствования Александра II (1855 – 1881). Определены они таким образом в виду больших перемен, произошедших в царствование этого монарха, восприятие которых с позиций интеллигенции особенно интересно.
В работе используется сравнительно-исторический метод. Применяться он будет для выделения общего и особенного как по проблемам теоретическим относительно феномена интеллигенции, так и во взглядах представителей интеллигенции того времени.
Источниковая база включает в себя, главным образом, труды изучаемых мыслителей а так же мемуары, стенограммы судебных процессов, периодическую печать и статистические данные (статистические таблицы о численности студентов Российской империи по данным переписи учебных заведений 1880 года). В основной своей массе использовался первый тип источников, поскольку в основе работы лежит исследование общественно-политических и экономических взглядов.
К первой группе относятся труды представителей интеллигенции, в которых содержится их мнение о самодержавном строе и крестьянском вопросе.
Взгляды на самодержавие консервативного крыла русской интеллигенции представлены здесь работами К.Н. Леонтьева и М.Н. Каткова. К.Н. Леонтьев в главной своей работе "Византизм и славянство" с позиций русской религиозной философии обосновывает правильность существующих порядков присущим русскому государству "византизмом", т.е. союзом его и Церкви. В том же ключе построена его работа "Плоды национальных движений на православном Востоке", где он пишет о большой роли царской России на Балканах и "культурно-государственной вершине", достигнутой Россией при Николае I. Крестьянского вопроса он касался в работах "Владимир Соловьев против Данилевского", где отрицал специфику общины как чисто русского явления, "Журнал "Русская мысль" и "Средний европеец как орудие всемирного разрушения", в которых писал о русской общине как отличавшей нас от других европейских народов.
Придерживался крайне правых позиций в вопросе монархической власти М.Н. Катков. Свои взгляды он проводил через статьи в газете "Московские ведомости", где он являлся главным редактором. В доказательство таких воззрений была использована статья из №12 за 1884 г., опубликованная в "Собрании передовых статей "Московских ведомостей": 1863-1887 гг."., в которой М.Н. Катков писал о царской власти как единственно возможной для России и монархическом сознании русского народа.
Из либеральной мысли в исследовании использованы труды К.Д. Кавелина и Б.Н. Чичерина. Суждение о самодержавии К.Д. Кавелина представлено в работах "Политические призраки" и "Чем нам быть", где подвергаются критике конституционные порядки Европы, наша от них зависимость, проявляющаяся в организации госаппарата, и в то же время – звучит призыв к обновлению путем рационализации его работы. В вопросе крестьянском К.Д. Кавелин был как никто компетентен. Нами были использованы несколько его работ. Первые две из них написаны период подготовки реформы. Это – "Записка об освобождении крестьян в России", в которой автор приводит доводы в пользу отмены крепостного права, и "Взгляд на русскую сельскую общину", где он размышлял о месте и роли общины в жизни крестьян, о ее будущем. Общине посвящены и такие его труды как "Поземельная община в древней и новой России", где К.Д. Кавелиным прослежена история развития общины в России и дан анализ современного ее состояния, и "Общинное владение", в котором рассмотрены положительные и отрицательные стороны сельской общины и их причины.
Б.Н. Чичерин так же не остался в стороне от двух животрепещущих вопросов, волновавших тогда русское общество. В отношении к самодержавию он склонялся к конституционной монархии, что ясно из его работы "Конституционный вопрос в России", в которой при уважительном отношении к царской власти видел будущее в конституционных порядках. В отношении к крестьянскому вопросу он был решительным противником общины, что четко прослеживается в работе "Задачи нового царствования".
П.Л. Лавров – представитель радикального направления общественной мысли, отрицательно относился к самодержавию, призывая к революции через пропаганду социалистических идей среди народа и опираясь в ней на критически мыслящих личностей, и выступал за сохранение общины, о чем он писал в своих "Исторических письмах". В них он ставил целью обратить внимание интеллигенции прежде всего на вопросы истории и социологии. Там он анализирует комплекс проблем: раскрывает форму и содержание исторического процесса, определяет понятие общественного прогресса, устанавливает его движущие силы и критерии. По П.Л. Лаврову, сущность истории состоит в переработке культуры, т. е. традиционных, склонных к застою общественных форм, в цивилизацию - сознательное историческое движение, осуществляемое "критической мыслью". Ведущей силой социального развития является личность, ее критическое сознание. П.Л. Лавров сформулировал свое понимание общественного прогресса - это "развитие личности в физическом, умственном и нравственном отношении; воплощение в общественных формах истины и справедливости".
Из работ П.Н. Ткачева нами были использованы статьи "В набат" и "Разбитые иллюзии", в которых он выказывал неприятие монархического устройства и приветствовал сохранение общины.
Из работ теоретика анархизма М.А. Бакунина, выступавшего за стихийный бунт и ликвидацию государства как такового, мы использовали его работу "Государственность и анархия". В этой книге Бакунин утверждал, что в современном мире есть два главных, борющихся между собою течения: государственное, реакционное и социал-революционное. К первому он причисляет всех защитников государственности, все равно, будь то приверженцы самодержавия, конституционной монархии, буржуазно-демократической республики или даже социал-демократы-марксисты. Самым сильным и грозным организатором современного государства он считает Бисмарка. Бакунин утверждал в своей работе, что самая способная к развитию государственности раса — немцы, которых он считает почти поголовно пангерманистами. Он пытался доказать, что борьба с пангерманизмом является главной задачей для всех народностей славянского и романского племени, но успешно бороться с пангерманизмом невозможно путем создания политических противовесов ему в виде какого-нибудь великого всеславянского государства и т. п., так как на этом пути немцы, благодаря их государственным талантам и их природной способности к политической дисциплине, всегда возьмут верх. Единственной силой, способной бороться с поработительными тенденциями пангерманизма, Бакунин считал социальную революцию, главной задачей которой он признает разрушение исторических централизованных государств, с заменой их свободной, не признающей писаного закона, федерацией общин, организованных по коммунистическому принципу.
При рассмотрении вопроса об участии интеллигенции в революционном подполье нами были привлечены источники личного происхождения (воспоминания А.Ф. Кони по делу Веры Засулич), стенограмма заседания суда по делу "193-х", опубликованная в сборнике "Государственные преступления в России в XIX веке", указанные работы П.Л. Лаврова и М.А. Бакунина. Из периодических изданий были использованы статьи из журнала "Колокол" и газеты "Московские ведомости", посвященные восстанию в селе Бездна, волнениям студентов осенью 1861 года, польскому восстанию 1863 года, выстрелу Д. Каракозова в 1866 году.
Говоря об историографии вопроса, надо сказать что всеобщее внимание к самому понятию интеллигенция привлек П.Д. Боборыкин, хотя первое упоминание ее известно еще у В.А. Жуковского. Серьезных работ, посвященных толкованию сущности понятия, до 1909 года, когда вышел сборник "Вехи", не было, хотя определение "интеллигенции" встречается в словаре В. Даля, и в статье Боборыкина в журнале "Русское слово".
Углубленное изучение указанного феномена начинается с "Вех" (1909) и полемике вокруг них. Выходу этого сборника во многом способствовали события революции 1905-1907 годов. Н.А. Бердяев, С.Н. Булгаков, Б.А. Кистяковский, М.О. Гершензон, П.Б. Струве, С.Л. Франк, А.С. Изгоев своими статьями вызвали небывалый всплеск общественного мнения, в большей своей части не согласившегося с ними. В сборнике были вскрыты язвы современного общества, интеллигенция с критикой отнеслась к самой себе. И в то же время авторами "Вех" заложены основы изучения феномена интеллигенции. Высказаны мысли о времени происхождения интеллигенции, ее "духовных отцах", сущности.
"Кадеты" в ответ выпустили свой сборник "Интеллигенция в России" (1910), где протестовали против мыслей, высказанных в "Вехах", хотя в отдельных вопросах и соглашались. В частности, Н.А. Гредескул утверждал в отличие от Н.А. Бердяева, считавшего интеллигенцию чисто русским явлением, что она существовала всегда у всех народов, а с другой стороны, М.И. Туган-Барановский, как и М.О. Гершензон и С.Н. Булгаков, ведет родословную интеллигенции от Петра I.
Окончанием этого периода можно считать выпуск сборника "Из глубины", явившейся завершением дореволюционного этапа изучения интеллигенции. Опубликованные здесь статьи Н.А. Бердяева, С.Н. Булгакова, В.Н. Муравьева и ряда других философов вновь обращены к теме русской интеллигенции и ее роли в случившемся. Отметим, что весь тираж сборника был уничтожен властями, лишь один экземпляр Н.А. Бердяеву удалось вывезти заграницу, где он был еще раз издан.
1919 год как начало нового периода мы выделяем условно, в силу того что, в этом году была осуществлена последняя попытка издания сборника, где интеллигенция рассматривалась с религиозно-философских позиций. Далее изучение интеллигенции сводится, по сути, к изучению народничества как движения разночинной интеллигенции. Теоретические разработки самого феномена интеллигенции до 1990-х годов были крайне незначительны. Поэтому историографию интеллигенции советского времени мы будем рассматривать с точки зрения изучения народничества.
На первом этапе революционное народничество исследовалось интенсивно и плодотворно. До середины 30-х годов идейный контроль над историками СССР не был столь жестким, как в последующие годы. Хотя труды и высказывания классиков марксизма-ленинизма о народничестве усиленно пропагандировались, все же советские ученые сохраняли отчасти творческую свободу и успели к середине 30-х годов создать много интересных монографий. Видное место отводилось народничеству в общих курсах российской истории – М. Н. Покровского, Н. А. Рожкова, С. А. Пионтковского.
К середине 30-х годов в нашей литературе уже преобладал восходящий к Ленину, но хорошо аргументированный взгляд на народничество как на идеологию крестьянской демократии, господствовавшую в русском освободительном движении с начала до конца его разночинского этапа. Движение 60–70-х годов рассматривалось в неразрывном единстве как революционно-народническое.
С 1935 г. научная разработка истории народничества оказалась под запретом. Все деятели народничества – и либеральные, и революционные – были помещены под один ярлык "народники", объявлены "злейшими врагами марксизма". Революционное движение с середины 1860-х по начало 1880-х годов – была выброшена из отечественной историографии и почти четверть века оставалась как исследовательская проблема на положении залежи. Вся работа по исследованию разночинского этапа сосредоточилась на первой половине 60-х годов, а точнее – на взглядах и деятельности А. И. Герцена, Н. Г. Чернышевского и узкого круга их соратников.
Только после ХХ съезда КПСС (1956 г.) ситуация изменилась. В мае 1956 г. появилась и взбудоражила историков статья П. С. Ткаченко "О некоторых вопросах истории народничества" с призывом восстановить разработку народнической проблематики, пойти вперед от того рубежа, который был достигнут в 1935 г. За статьей Ткаченко последовали другие, аналогичные по смыслу, статьи, а в 1957 г. вышла и первая после 20-летнего перерыва монография на революционно-народническую тему – "Русская секция I Интернационала" Б. П. Козьмина.
В январе 1961 г. при Институте истории была создана проблемная Группа по изучению общественного движения в пореформенной России, которая объединила и координировала усилия народниковедов фактически всей страны. Таким образом, после долгого запрета вновь открылись возможности для изучения народничества, и наши историки, а также философы, экономисты, литературоведы не замедлили использовать их. За короткое время с конца 50-х по начало 70-х годов были монографически разработаны почти все основные аспекты революционно-народнической проблематики.
Общий очерк движения революционных народников от Герцена и Чернышевского до "Народной воли" первым после ХХ съезда КПСС опубликовал Ш. М. Левин. Его труд (в целом весьма обстоятельный, как и все, что создано этим историком – может быть, крупнейшим после Б. П. Козьмина знатоком народничества) был написан большей частью еще в "запретное" для народнической проблематики время и местами несет на себе печать того времени. Так Левин доказывал, будто народничество "окончательно сложилось как доктрина" лишь к 70-м годам и что поэтому надо различать внутри разночинского этапа периоды "революционно-демократического просветительства" 60-х и "революционного народничества" 70-х годов.
Менее подробно, но более точно и современно изложил всю историю революционного народничества В. Ф. Антонов в научно-популярном пособии для учителей "Революционное народничество" (М., 1965). Здесь хорошо показано принципиальное единство революционно-народнического движения 60–70-х годов.
О "хождении в народ" почти одновременно были подготовлены две монографии (кстати, обе защищенные в качестве докторских диссертаций) – Б. С. Итенберга и Р. В. Филиппова. Б. С. Итенберг впервые комплексно рассмотрел все стороны "хождения в народ" как исследовательской проблемы. Опираясь на богатейший массив источников, он выявил предпосылки "хождения" и проследил его эволюцию (как процесс наращивания сил) от Герцена, который первым бросил лозунг "В народ!", до массового похода народников в деревню 1874 г. и далее, до начала "Земли и воли" 1876–1879 гг. Тем самым доказана идейная, деловая и даже организационная преемственность революционного народничества 60-х и 70-х годов. Несколько иначе подошел к проблеме Р. В. Филиппов. Не углубляясь в практический аспект "хождения", он попытался выяснить закономерности развития теории и тактики революционного народничества и выдвинул сенсационную версию о том, что главным тактическим направлением в народничестве 70-х годов было не бакунистское и не лавристское, как обычно считают, а "революционно-пропагандистское", воплощенное в тактике Большого общества пропаганды 1871–1874 гг. и свободное от крайностей бакунизма и лавризма.
Важным дополнением к трудам Б. С. Итенберга и Р. В. Филиппова служит книга В. Ф. Захариной "Голос революционной России. Литература революционного подполья 70-х годов ХIХ в. "Издания для народа" (М., 1971).
"Земля и воля" монографически исследована в книге П. С. Ткаченко "Революционная народническая организация "Земля и воля"" (М., 1961).
Наибольший интерес у историков народничества всегда вызывала "Народная воля". О ней только за 5 лет с 1966 по 1971, кроме ряда диссертаций и множества статей, были изданы четыре монографии.
О "Черном переделе" монографий нет до сих пор, но еще в 60-е годы ему были посвящены обстоятельные статьи Ш. М. Левина и Е. Р. Ольховского.
В 70-80-х годах выходила литература главным образом биографическая. Таковы книги А. А. Демченко о Н. Г. Чернышевском, Н. М. Пирумовой о А. И. Герцене и М. А. Бакунине, Б. С. Итенберга и В. Ф. Антонова о П. Л. Лаврове, Б. М. Шахматова о П. Н. Ткачеве, Э. С. Виленской о Н. К. Михайловском. Увидели свет биографии П. А. Кропоткина, Н. А. Морозова, Г. А. Лопатина, А. Д. Михайлова, М. Ф. Фроленко, Н. И. Кибальчича, П. И. Войноральского, А. В. Якимовой, С. Н. Халтурина, А. И. Ульянова, Н. К. Судзиловского-Русселя, труд Е. А. Таратута о С. М. Степняке-Кравчинском. Значимое место уделено народничеству в коллективной монографии о второй революционной ситуации в России (отв. ред. Б. С. Итенберг). После распада СССР историки уже не проявляют былого интереса к народничеству, как и вообще к революционному движению.
После распада СССР в начале 1990-х интерес к интеллигенции как уникальному русскому феномену возрос. В эти годы становления "новой" России проблема интеллигенции вновь выдвинулась на одно из первых мест в в исторических и философских исследованиях. Вышло множество работ по определению истоков, сущности и роли интеллигенции в жизни русского общества. Тремя наиболее значимыми событиями этого времени стали межгосударственные конференции по проблеме интеллигенции в Иваново в 1995 и 1998 годах, результаты которых опубликованы в сборниках тезисов выступлений и международная конференция в Неаполе в 1997 году, по итогам которой также выпущен сборник "Русская интеллигенция и западный интеллектуализм история и типология" из научных трудов ее участников: Б. А. Успенский "Русская интеллигенция как специфический феномен русской культуры", Витторио Страда (Венеция) "Интеллигенция как зеркало европейской революции", Серджо Бертолисси (Неаполь) "Три лика русской интеллигенции: Радищев, Чаадаев, Сахаров" и ряд лругих.
В 1999 году вышел интересный сборник статей об интеллигенции "Русская интеллигенция: история и судьба", содержащий труды по истории, философскому и социологическому толкованию русской интеллигенции. При этом в статьях содержатся порой совершенно противоположные трактовки. Если К.Б. Соколов отрицает исключительность интеллигенции как чисто русского явления, то Н.И. Балашов обосновывает русский характер этого явления.
В 2006 году опубликована замечательная монография В.В. Тепикина "Культура и интеллигенция", где автор ввел свое определение термина "интеллигенция" и выделил десять ее признаков.
I. Русская интеллигенция XIX века: понятие, формирование, состав
Начиная данное исследование, необходимо обратиться к терминологии, а точнее – к главному понятию, не уяснив которое, трудно будет разобраться в главной проблеме. Итак, обратимся к истории термина "интеллигенция".
Словарь С.И. Ожегова определяет понятие "интеллигенции" следующим образом: "Интеллигенция – люди умственного труда, обладающие образованием и специальными знаниями в различных областях науки, техники и культуры; общественный слой людей, занимающихся таким трудом". По мнению В. Даля, интеллигенция – "разумная, образованная, умственно развитая часть жителей".
Часто это понятие выводят из латинского intelligentia - "понимание, познавательная сила, знание". На самом деле первоисточником его является греческое слово noesis - "сознание, понимание их высшей степени". Этот концепт противопоставлялся более низким степеням сознания – dianoia – "образ мыслей, размышление" и episteme – "научное знание", и объединяла их как высшая категория. Затем уже в римской культуре возникло собственно слово intelligentia, означавшее сначала просто "хорошая степень понимания, сознания", без греческих тонкостей. Лишь к закату Рима оно приобрело тот смысл, в котором и перешло в классическую немецкую философию, во французскую науку.
В Россию понятие "интеллигенция" проникает трудами Гегеля, Шеллинга, а также французских авторов. Первые русские переводчики Шеллинга переводили его термин "Intelligenz" как "разумение", а заглавие книги Ипполита Тэна "De l’intellegence" как "об уме и познании". Именно в таком отвлеченно-философском смысле слово и стало употребляться в русском языке.
Долгое время считалось, что собственно русское слово "интеллигенция" было введено в 1860-е годы Боборыкиным, о чем он и сам говорил в начале XX века: "Около сорока лет назад, в 1866 г., в одном из своих драматических этюдов я пустил в обращение в русский литературный язык как жаргон <...> слово "интеллигенция", придав ему то значение, какое оно из остальных европейских языков приобрело только у немцев: интеллигенция, т.е. самый образованный, культурный и передовой слой общества известной страны. Тогда же я присоединил к нему одно прилагательное и одно существительное <...> интеллигент и интеллигентный".
На самом же деле, во-первых, слово впервые было употреблено В.А. Жуковским в 1836г., а во-вторых, в 1866 г. Боборыкин употребил его вовсе не в том значении, о котором писал спустя почти полвека. Однако обо всем по порядку. Согласно исследованию С.О. Шмидта, слово "интеллигенция" присутствует в дневниковой записи В.А. Жуковского от 2 февраля 1836г. В ней идет речь о возмутительном случае, когда сразу после пожара с сотнями жертв у Адмиралтейства, почти рядом, на Невском в тот же день состоялся веселый бал в доме В.В. Энгельгардта. Бал превратился чуть ли не в беснование, где участвовали многие петербургские дворяне, "которые у нас представляют,- иронично замечает Жуковский,- всю русскую европейскую интеллигенцию" и где "никому не пришло в голову (есть исключения), что случившееся несчастье есть дело всеобщее". Иначе говоря, поэт не осознает еще интеллигенцию как специфическое русское явление (примечательно, кстати, что и сейчас некоторые ученые, занимающиеся проблемой интеллигенции, не признают исключительно русского содержания понятия, о чем будет сказано позже).
Возвращаясь к Боборыкину, нужно отметить, что он впервые употребляет это слово в 1866 году в статье о парижских театральных постановках в совершенно ином значении, нежели современное: "Постановки театра Шатле больше, чем постановки других театров, нравятся массе, без различия интеллигенции и общественного положения", т.е. здесь скорее имеется ввиду философское понятие ума, интеллекта, нежели принадлежности к определенному социальному слою. И все же, отказывая Боборыкину в пальме первенства в использовании слова "интеллигенция", нельзя отрицать вклад писателя в привлечении внимания к данному понятию.
Помимо него термин "интеллигенция" имел хождение и у других авторов 1860-х годов, таких, как Н.Шелгунов, И. Аксаков, П. Ткачев. Причем, при общей неопределенности, колебании между абстрактным и собирательным значениями, у революционно-демократического лагеря есть свои трактовки понятия "интеллигенция". Ткачев, в частности, называл ее "образованным меньшинством": "по своему строго критическому отношению к окружающим ее явлениям, по смелости своей мысли она ни в чем не уступает лучшей части западноевропейской интеллигенции", и "здоровые мысли и понятия, которые в наше время стали распространяться и утверждаться в небольшом кружке нашей интеллигенции", привели к тому, что "барская интеллигенция" должна была стушеваться перед другою, вышедшею из другого класса людей".
К 1870-м годам утверждается понятие интеллигенции как социальной группы со своими отличительными особенностями. В словаре В. Даля, еще раз напомним, она определяется как "разумная, образованная, умственно развитая часть жителей". А все тот же Боборыкин в начале ХХ века определял ее следующим образом, отобразив по сути основные черты: "интеллигенция, т.е. самый образованный, культурный и передовой слой общества известной страны. <...> собирательная душа русского общества и народа. <...> избранное меньшинство, которое создало все, что есть самого драгоценного для русской жизни: знание, общественную солидарность, чувство долга перед нуждами и запасами родины, гарантии личности, религиозную терпимость, уважение к труду, к успехам прикладных наук, позволяющим массе поднять своё человеческое достоинство".
Говоря, однако, о явлении интеллигенции как присущем единственно русской действительности, нельзя пройти мимо работ П. Марселя, П. Потье, П. Габильяра, А. Беранже, которые писали о существовании во Франции так называемых "интеллигентных пролетариев". В частности, Анри Беранже так характеризует людей этого слоя: "… на дне общества есть люди, рожденные бедняками, как например сыновья крестьян, рабочих, мелких служащих или даже крупных, но неимущих чиновников, люди трудолюбивые, склонные к порядку, приобретшие усидчивым трудом и лишениями значительные знания, люди, требующие известного положения в обществе, соответственно тем преимуществам, какие им дает университетская степень, наконец, люди, не имеющие ничего общего с богемой, с строптивыми упрямцами и с отбросами сословий, а наоборот, личности дисциплинированные, покорные, готовые и желающие сделаться настоящими буржуа и кончающими тем, что впереди у них остается только один голод. Вот это и есть интеллигентные пролетарии".
Он приводит и статистику французского интеллигентного пролетариата, выделяя следующие категории интеллигентных пролетариев: 1) пролетарии среди врачей; 2) среди адвокатов и судей; 3) среди профессоров и учителей; 4) среди инженеров; 5) среди офицеров;
6) среди чиновников; 7) среди представителей художественных профессий; 8) среди студентов; 9) в пролетариате – "преисподней голодающих оборванцев, с университетскими дипломами".
Необходимо отметить также мнение отдельных отечественных ученых, подвергающих сомнению исключительность русской интеллигенции. К числу таких можно отнести К.Б. Соколова. Он заявляет о существовании интеллигенции в Германии, Японии, Индии, США и др., ссылаясь на труды Г. Померанца, В. Страды, и приводя собственные аргументы. И, если с Померанцем, который говорит о том, что "... интеллигенция... складывается в странах, где сравнительно быстро принялась европейская образованность и возник европейски образованный слой, а социальная "почва", социальная структура развивалась медленнее, хотя иногда, по-своему, и очень быстро" и при этом "эта "почва" надолго сохраняла азиатские черты", можно согласиться в силу похожего характера развития русской культуры, где народная культура и культура образованного слоя развивались практически независимо друг от друга, то мысли, высказанные В. Страдой, носят спорный характер. Он пишет, что "русская интеллигенция при всех ее особенностях, не есть что-то уникальное, а часть сложного исторического явления – европейской интеллигенции нового времени". По его мнению, последняя появилась во Франции в эпоху Просвещения, которому и отводилась решающая роль при формировании современного типа интеллектуала, в том числе и русского. Получается, что он не разделяет понятия интеллектуалов и интеллигенции, что не совсем правильно, поскольку интеллигент в отличие от интеллектуала – по сути просто работника умственного труда, образованного человека, сочетает в себе еще и функции носителя норм нравственности, национального самосознания, просветителя, ведущего за собой остальной народ к духовной свободе, миру и гармонии. Другое дело, что методы достижения этих целей приобретали порой столь кровавый характер, что сводило на нет благородные стремления, но этот вопрос будет нами рассмотрен в данном исследовании позднее.
Занимательна тут точка зрения П.Н. Милюкова, отмечавшего, что "интеллигенция вовсе не есть явление специфически русское". И при этом он, так же, как и Беранже, упоминал интеллигентный пролетариат. Милюков отмечал, что появление во Франции "особого класса, стоящего вне сословий и занятого профессиональным интеллигентским трудом, ведет к образованию интеллигентского пролетариата...". Есть, по его убеждению, интеллигенция и в Англии, причем она стоит "особенно близко по самому характеру идеологии к русской интеллигенции". Что же касается Германии, то в ней, по словам Милюкова, еще в 30-х - начале 40-х годов XIX в. учащейся молодежью было создано типично интеллигентское движение "Молодая Германия", состоявшее из журналистов и литераторов.
Так же Милюков говорит об эпохах, "как 40-50-е годы, когда интеллигентский тип становится интернациональным в Европе, будучи объединен в кружках политической эмиграции".
Вопрос о соотношении терминов "интеллигенция" и "образованность" Милюков решает представлением их в виде двух концентрических кругов. "Интеллигенция – тесный внутренний круг: ей принадлежит инициатива и творчество. Большой круг "образованного слоя" является средой непосредственного воздействия интеллигенции". Таким образом Милюков подводит веские основания под вывод об интернациональности понятия интеллигенции.
Соколов же в качестве аргументов приводит такую же, как и в России, оторванность "верхушки", от народа во Франции и Германии конца XVIII века. По его словам, "только образованная парижская аристократия была знакома с достижениями науки, занималась литературой и изящными искусствами. В тоже время провинциальные дворяне Гаскони, Прованса, Шампани, Бургундии не всегда знали грамоту". Здесь мы имеем дело с сословным делением, но интеллигенция – внесословна. Интеллигенция сама есть социальный слой, в который входят люди разного происхождения. К тому же, автор сам себе противоречит, противопоставляя "парижскую аристократию" "провинциальным дворянам Гаскони", т.е. одних дворян он, таким образом, причисляет к народу, а других – ставит над ним.
Что касается упоминания Соединенных Штатов Америки, то здесь достаточно вспомнить, каким образом и из кого формировалось их население. Далее, Америка – государство, построенное, по сути заново, "с нуля", и совсем на иных принципах. Там сословия размывались и во главу угла ставилась (да и ставится) предприимчивость, умение зарабатывать любыми способами. О какой интеллигенции, о какой нравственности может идти речь там, где господствовали принципы индивидуализма и материальной обеспеченности. Очень точно один американский президент выразил сущность своей страны – "дело Америки – бизнес".
В противовес подобным высказываниям Соколова и его единомышленников можно привести два совершенно противоположных мнения: В. Кормера и И. Берлина. Так, Кормер следующим образом определял специфику интеллигенции как явления русской культуры: "Исходное понятие было весьма тонким, обозначая единственное в своем роде историческое событие: появление в определенной точке пространства, в определенный момент времени совершенно уникальной категории лиц (...), буквально одержимых еще некоей нравственной рефлексией, ориентированной на преодоление глубочайшего внутреннего разлада, возникшего меж ними и их собственной нацией, меж ними и их же собственным государством. В этом смысле интеллигенции не существовало нигде, ни в одной другой стране, никогда". И хотя всюду были оппозиционеры и критики государственной политики, политические изгнанники и заговорщики, люди богемы и деклассированные элементы, но "никогда никто из них не был до такой степени, как русский интеллигент, отчужден от своей страны, своего государства, никто, как он, не чувствовал себя настолько чужим - не другому человеку, не обществу, не Богу - но своей земле, своему народу, своей государственной власти. Именно переживанием этого характернейшего ощущения и были заполнены ум и сердце образованного русского человека второй половины XIX - начала XX века, именно это сознание коллективной отчужденности и делало его интеллигентом. И так как нигде и никогда в Истории это страдание никакому другому социальному слою не было дано, то именно поэтому нигде, кроме как в России, не было интеллигенции". Исайя Берлин сказал об этом боле сжато, но не менее глубоко: "Не следует путать интеллигенцию с интеллектуалами. Принадлежащие к первой считают, что связаны не просто интересами или идеями; они видят себя посвященными в некий орден, как бы пастырями в миру, назначенными нести особое понимание жизни, своего рода новое евангелие".
Относительно вопроса происхождения русской интеллигенции, можно обозначить несколько вариантов генезиса. Одна из традиций отечественной культуры, наиболее отчетливо заявленная русским народничеством, а затем и марксизмом (Н.К. Михайловский, Г.В. Плеханов, В.И. Ленин), - начинать историю русской интеллигенции с возникновения разночинства – в 40-е годы-XIX в. в лице наиболее ярких его представителей и идейных вождей — В.Г. Белинского и А.И. Герцена. Следующее поколение разночинной интеллигенции (Н.Г. Чернышевский, Н.А. Добролюбов, Д.И. Писарев и другие "шестидесятники") продолжило и радикализировало взгляды людей, представлявших не то или иное сословие или класс, но "чистую мысль", дух (нации или народа), воплощенное искание истины, справедливости, разумной действительности. Таким образом, "разночинское" обоснование русской интеллигенции объясняет не только ее отвлеченную духовность, но и знаменитую ее "беспочвенность", разрыв со всяким сословным бытом и традициями, ее социальную неукорененность, скитальчество, "отщепенчество".
Другая традиция истолкования генезиса русской интеллигенции связывает его с истоками русского вольномыслия ("вольтерьянства" и политической оппозиционности); в этом случае родоначальниками русской интеллигенции оказываются А.Н. Радищев, Н.И.Новиков (к этой точке зрения по-разному склонялись Ленин и Бердяев); Д.Н. Овсянико-Куликовский начинал свою историю русской интеллигенции с момента публикации "Философического письма" П.Я. Чаадаева, положившего начало национальному нигилизму отечественных мыслителей (своего рода оборотной стороны русской мессианской идеи) . Именно острота постановки Чаадаевым проблемы национальной самобытности русской культуры и российской цивилизации в контексте мировой культуры вызвала почти двухвековую полемику русских "западников" и "славянофилов" вокруг вопроса о ценностной самоидентичности русской культуры и породила множество оригинальных гипотез и концепций духовно-цивилизационного своеобразия России и русской культуры.
Тем самым происхождение русской интеллигенции связывалось, во-первых, с культурным европеизмом, распространением просвещения, развитием наук, искусств и вообще возникновением специализированных форм культуры (которых в Древней Руси с ее культурным синкретизмом не существовало) и их обслуживающих профессионалов; во-вторых, с обретаемыми навыками религиозной и политической свободы мысли, слова, печати, тем более трудными для России, что "рождались они в жестком противостоянии политическому деспотизму и авторитаризму, традиционализму и религиозно-духовному догматизму, цензурным гонениям и запретам, - в отсутствие сложившегося общественного мнения, традиций гражданского общества, правового государства (т.е. в принципиально иных социокультурных условиях по сравнению с западноевропейскими свободами)".
Третья традиция (Д.С. Мережковский и М.О. Гершензон) возводила истоки русской интеллигенции ко временам петровских реформ и к самому Петру, признаваемому первым русским интеллигентом, стремившимся "по своему образу и подобию" сформировать отряд послушных его воле "птенцов гнезда Петрова". Сюда же относится традиция осмыслять успехи просвещения в России в связи с державной волей просвещенного монарха (Петр I, Елизавета, Екатерина II, Александр I, Александр II т.д.). Эта традиция исследования генезиса русской интеллигенции была плодотворна тем, что обозначала драматическую коллизию, сопровождавшую в дальнейшем всю историю русской интеллигенции - сложные взаимоотношения интеллигенции с властью и государством. С одной стороны, интеллигенция "рекрутирована" властью, ее деятельность мотивирована гражданским долгом перед Отечеством, его духовным благом и процветанием; с другой – интеллигенция сама творит себя, а не порождена властью, она самоопределяет смысл и цели своей деятельности, связанной с творчеством и распространением культуры, общечеловеческих ценностей, идеалов Разума и просвещения, а не служит лишь интеллектуальным, культурным орудием политической воли самодержавного монарха и его бюрократического аппарата.
Четвертая традиция осмысления культурно-исторических истоков русской интеллигенции связана с поисками более глубоких – древнерусских - ее корней. Так, в многовековой- "пятиактной" - трагедии русской интеллигенции Г.П. Федотов видел и многовековую же ее предысторию: целых два "пролога" к ней – в Киеве и Москве. Иначе говоря, по Г. Федотову, первые "интеллигенты" на Руси - при всей условности их отнесения к интеллигенции - это православные священники, монахи и книжники киевского и московского периодов древнерусской культуры. "В этом случае история (точнее - предыстория) русской интеллигенции уходит во мглу веков и теряется чуть ли не у истоков Крещения Руси"; однако такой подход к исследованию русской интеллигенции раскрывает важные смысловые составляющие понятия "интеллигенция" – органическая близость древнерусской "протоинтеллигенции" к народу (своим бытом, языком, верой) и вместе с тем – отчужденность, оторванность от него, от народного творчества (культурный аристократизм, византинизация идеалов жизни, нравственности, эстетики).
Пятая традиция трактовки интеллигенции в отечественной культуре связана с вкладом русского марксизма, впитавшего, в большевистском варианте, идеологию "махаевщины" (доктрины, автором которой по праву считается В.К. Махайский и которая объявляет интеллигенцию классом, враждебным революции, в то время как основой революции оказываются деклассированные элементы, люмпен-пролетариат). Согласно этой интерпретации, интеллигенция не находит определенного места в социально-классовой стратификации общества: это не класс, а "прослойка" между трудящимися и эксплуататорами; интеллигенция "вербуется" из недр трудящихся, однако ее труд, знания, продукты умственного труда являются "товаром", который заказывается и оплачивается главным образом эксплуататорскими классами, превращаясь тем самым в форму идеологического обмана и самообмана трудящихся. Интеллигенция, таким образом, предстает в качестве ученых "лакеев", "приказчиков", "прислуги" эксплуататорских классов (помещиков и буржуазии), а создаваемые ею произведения культуры, в соответствии с поступившим "социальным заказом", оказываются опасными и вредными для народа, т.е. подлежат изъятию, исправлению, переосмыслению с новой классовой точки зрения, т.е. целенаправленной селекции. Отсюда - новая роль революционной цензуры, партийно-государственного контроля за интеллигенцией, ненадежной и продажной, лицемерной и склонной к политическому предательству.
Что же на самом деле представляет собой интеллигенция? Об этом идет многолетний спор, как мы уже успели убедиться, на страницах литературных и научных журналов, книг. Существуют сотни определений для интеллигенции. И на одной из недавних конференций, посвященных этой проблеме, было названо целых 24 критерия, "раскрывающих понятия интеллигенция и интеллигентность".
Один из коренных вопросов – вопрос о происхождении интеллигенции, о котором мы выше упоминали, говоря о направлениях в толковании данного понятия. Сейчас же рассмотрим вопрос более детально. Серьезная дискуссия относительно происхождения интеллигенции развернулась в начале ХХ века на страницах сборников "Вехи", "Из глубины". Здесь надо сказать о схожести взглядов в плане времени появления интеллигентов в России. "Созданием Петровым" именует интеллигенцию С.Н. Булгаков. М.О. Гершензон так же утверждает, что "наша интеллигенция справедливо ведет свою родословную от Петра". М.И. Туган-Барановский не отстает и видит Петра "одним из первых русских интеллигентов". Несколько иных взглядов придерживался Струве, считавший, что "интеллигенция как политическая категория, объявилась в русской исторической жизни лишь в эпоху реформ и окончательно обнаружила себя в революцию 1905-1907 гг. Идейно же она была подготовлена в знаменательную эпоху 40-х гг. <...> Восприятие русскими передовыми умами западноевропейского социализма – вот духовное рождение русской интеллигенции в очерченном нами смысле". Однако тогда же появились разночтения касательно "духовных отцов" русской интеллигенции. В их качестве выступали Белинский, Бакунин, Некрасов, Герцен, Чаадаев. В написанной позже работе Бердяев считал таковым Радищева: "Родоначальником русской интеллигенции был Радищев, он предвосхитил и определил ее основные черты. Когда Радищев в своем "Путешествии из Петербурга в Москву" написал слова "Я взглянул окрест меня – душа моя страданиями человеческими уязвлена стала", - русская интеллигенция родилась". И вообще сам процесс исторического зарождения интеллигенции в России сопровождался, по словам Бердяева, мученичеством. Говоря о вынесенных Екатериной II приговорах, он заключает: "Так встречено было образование русской интеллигенции русской властью". Особым типом интеллигента являлся, по Бердяеву, А.С. Пушкин, которого тот называл "единственным ренессансным русским человеком, который соединил в себе сознание интеллигенции и сознание империи".
Необходимо так же отметить неоднозначность выводов и в отношении сущности интеллигенции. И, если Н.А. Гредескул писал в начале 19 – го века о том, что "интеллигенция" в смысле "ума и "понимания", так же как в смысле "нравственной чуткости", существует, конечно, у всех народов и во все времена", то Бердяев в середине столетия был уверен в том, что "русская интеллигенция есть совсем особое, лишь в России существующее, духовно-социальное образование". А, выстраивая ступени восхождения интеллигенции к статусу роковой, судьбоносной для России категории, Н.А. Бердяев отдает должное разностороннему влиянию на этот процесс Чаадаева и Хомякова, Герцена и Бакунина, славянофилов и западников, народников и марксистов. Он исследует, как меняется характер и тип русской интеллигенции при переходе от преимущественно дворянского состава (40-е годы 19-го столетия) к разночинскому (60-е годы), говорит о возникновении в России "интеллигентного пролетариата" (вспомним Беранже) и большой роли "интеллигентов", вышедших из духовного сословия".
Немалую роль "церковной интеллигенции", правда , уходящей корнями в средневековье, признает современный исследователь Т.П. Белова, отмечающая, что ее "необходимо признать "первой русской интеллигенцией", так как именно с ней связано возникновение личностного самосознания и пробуждения русского национального самосознания".
Свое мнение о сущности интеллигенции имеет и В.Л. Семенов, который считает, что по своим историческим корням интеллигенция как бы разделяется на две части. Одна из них, органичная традиционному российскому обществу, имела своими истоками летописную культуру Древней Руси. Другая – представляла продукт силовых "прививок" Западной цивилизации на российское "древо". Вместе с тем автор отмечает, что "начало русской интеллигенции в узком смысле... понятия было положено реформами Петра I, ... но уже в 1870-х гг. радикальная молодежь стала утверждать: право носить титул интеллигентов принадлежит только ей одной". Хотя, пишет автор, исключение из состава интеллигенции "не революционеров" равнозначно искажению истории России.
А О.В. Туманян приходит к выводу, что "в дореволюционной России интеллигенция формировалась практически изо всех социальных групп и классов, как традиционно стоящих во главе общества, так и из простых людей".
Касательно формирования интеллигенции, уместно упомянуть Иванова-Разумника, писавшего, что интеллигенция как слой существовала с середины ХVIII века, а до того были лишь отдельные интеллигенты, такие как Курбский, Котошихин, Хворостинин, Татищев.
Мы придерживаемся относительно генезиса интеллигенции точки зрения, озвученной Д.С. Мережковским и М.О. Гершензоном, уводивших корни интеллигенции к времени петровских реформ.
В целом же относительно сути вопроса о специфике русской интеллигенции уместно привести как вывод слова О.К. Ермишиной: "Проблема выделения интеллигенции в отдельную социальную страту остается одной из наименее изученных. Представляется, что одной из серьезных причин этого положения в отечественной историографии является сложность вычленения интеллигенции из сословной структуры российского общества, которая окончательно оформилась в XVIII веке".
По нашему мнению, наиболее полно понятие и сущность интеллигенции выразил в своей работе "Культура и интеллигенция" Виталий Владимирович Тепикин. Под интеллигенцией он мыслит (и здесь мы с ним согласны) "особую социально-профессиональную и культурную группу людей, занятую преимущественно в сфере умственного труда, обладающую способностью чуткости, такта и мягкости в проявлениях, ответственную за поступки и склонную к состоянию самоотречения". Помимо определения чрезвычайно интересны признаки интеллигенции, выделенные им:
"1.передовые для своего времени нравственные идеалы, чуткость к ближнему, такт и мягкость в проявлениях;
2.активная умственная работа и непрерывное самообразование;
3.патриотизм, основанный на вере в свой народ и беззаветной, неисчерпаемой любви к малой и большой Родине;
4.творческая неутомимость всех отрядов интеллигенции (а не только художественной ее части, как многими принято считать), подвижничество;
5.независимость, стремление к свободе самовыражения и обретение в ней себя;
6.критическое отношение к действующей власти, осуждение любых проявлений несправедливости, антигуманизма, антидемократизма;
7.верность своим убеждениям, подсказанным совестью, в самых трудных условиях и даже склонность к самоотречению;
8.неоднозначное восприятие действительности, что ведет к политическим колебаниям, а порой - и проявлению консерватизма;
9.обостренное чувство обиды в силу нереализованности (реальной или кажущейся), что иногда приводит к предельной замкнутости интеллигента;
10.периодическое непонимание, неприятие друг друга представителями различных отрядов интеллигенции, а также одного отряда, что вызвано приступами эгоизма и импульсивности (чаще всего характерно для художественной интеллигенции).
Принимая во внимание признаки интеллигенции, предложенные нами, надо знать пропорциональный критерий, предполагающий достаточное количество признаков для конкретного индивида-интеллигента. Видно, хватит половины из 10, чтобы человека можно было назвать интеллигентом. Но - в общем значении".
Прежде чем приступить к вопросу о составе интеллигенции, необходимо обозначить основные классификации. В основу одной из них положена принадлежность представителя данного слоя к определенной профессии, что является характерным признаком многих словарей, как советского периода, так и современности. Так в определении из словаря С.И. Ожегова идет четкий принцип принадлежности к интеллектуальным профессиям. То же наблюдается и в определениях, данных в Советском Энциклопедическом словаре и в энциклопедии социологии, хотя отдельные исследователи, как например В.С. Меметов, не согласны с такой трактовкой термина и считают, что: "Подавляющее большинство исследователей по-прежнему подходят к этому понятию как к некой общности всех профессионально образованных людей. При этом ни у кого не вызывает возражений тот факт, что в современном "образованном слое" сплошь и рядом встречаются безнравственные, ничего не имеющие общего с интеллигенцией и интеллигентностью люди". Четкую классификацию по профессиональному признаку мы также видим у В.Р. Лейкиной-Свирской – она делит интеллигенцию на следующие группы:
- чиновники, офицеры, духовенство;
- технические кадры;
- медики;
- учителя средней и начальной школы;
- работники науки;
- цех литературы.
Мы бы отнесли сюда и представителей студенческой молодежи, стремящейся к получению образования в различных областях знаний, из которых в дальнейшем и будут формироваться все вышеизложенные В.Р. Лейкиной-Свирской группы интеллигенции.
Другая классификация строится на основе общественно-политических взглядов, и здесь во главе угла лежат политико-правовые убеждения представителей рассматриваемого слоя. По этому критерию интеллигенцию времен Александра II можно разделить на три главных направления: консерваторы, либералы, радикалы. На базе такой классификации и будет строиться данная работа, поскольку внутри узкопрофессиональных групп интеллигенции не было единства в отношении к острым вопросам современности, а, следовательно, и рассматривать вопрос о мировоззрении интеллигенции того времени целесообразнее, используя именно такой признак.
Однако, чтобы быть последовательными, все же рассмотрим сначала профессиональный состав интеллигенции исследуемого периода, используя 1-ю классификацию, анализируя, соответственно, сословный состав студенчества, инженеров, медиков, учителей, деятелей науки и литературы и других групп интеллигенции.
Для начала нам представляется необходимым привести статистику по 8 университетам Российской Империи на 1880 г. и статистику по специальным учебным заведениям того же года.
Согласно переписи учебных заведений 1880 г., всего в 8 университетах на тот момент обучалось 8193 студента, из которых потомственных дворян было 1894 человека, детей личных дворян и чиновников – 1929, детей духовенства – 1920, детей почетных граждан и купцов – 745, детей мещан и цеховых – 1014, крестьян – 262, других сословий – 429 человек. В процентном соотношении соответственно потомственных дворян - 23,1%, личных дворян и чиновников – 23,5%, духовенства – 23,4%, почетных граждан и купцов – 9,1%, мещан и цеховых – 12,4%, крестьян – 3,2%, других сословий – 5,2%.
По данным переписи 1880 года специальных учебных заведений, из общего числа в 44572 учащихся потомственных дворян было 15,1%, детей личных дворян и чиновников – 11,2%, детей духовенства – 35,2%, детей почетных граждан и купцов – 5,9%, детей мещан – 12,8%, крестьян – 11%, других сословий – 3,6%.
По этим данным мы можем сделать вывод о растущем количестве среди студентов представителей непривилегированных слоев, что свидетельствовало о либерализации образования и пополнения интеллигенции не только из высших, но и из средних и низших слоев общества.
Представителей технической интеллигенции – инженеров в разных областях промышленности, готовили во второй половине XIX в. всего четыре института: Горный, Петербургский технологический, Московское техническое училище и вновь открытый в 1885 г. Харьковский технологический. Старейшим техническим учебным заведением являлся Институт корпуса горных инженеров, который был предназначен для детей инженеров и высших чиновников Горного ведомства, а с 1848 г. треть вакансий была предоставлена детям недостаточных родителей из неподатных сословий. До нового преобразования в 1865 г. Институт выпустил 424 человека со званиями инженер-поручика и инженер-подпоручика. Этот институт, имевший высокую научную репутацию, дал стране много видных ученых и специалистов.
Сословный состав студентов Петербургского технологического института к концу 19-го столетия имел примерно такое распределение: дворян — около 1/5 — 1/4, других привилегированных сословий — около 1/3 — 1/2, мещан и крестьян — около 1/3 разночинцев — 1/13 — 1/16. Примерно до 60% поступало из реальных училищ с дополнительным классом и до 25% с аттестатами классической гимназии. Технологический институт выпустил за последнюю треть 19-го века около 3 тысяч инженеров, специализировавшихся по механике и химии, что давало им возможность работать в самых разнообразных отраслях промышленности. По данным опроса в 1878 году двухсот пятидесяти инженеров, они работали в основном в свеклосахарной, винокуренной, металлообрабатывающей, хлопчатобумажной и писчебумажной промышленности. В общей сложности из тех, о ком имелись сведения, на производстве работало к 90-м годам 19-го столетия 39,9% выпускников.
Кроме работы на производстве и на транспорте значительная часть инженеров-технологов занималась педагогической работой; остальные были чиновниками разных ведомств, городским и инженерами, земскими техниками, губернскими механиками, директорами разных правления и прочее.
Студенты Московского технического училища принадлежали в основном к крупной и мелкой буржуазии.В последнюю треть 19-го века , начиная с 1871года, училище выпустило 1517 инженеров. Наглядно видно ускорение темпа их подготовки: от 253 человек – в 1871-1881 г.г., до 425 человек - в 1881 - 1890г.г. К сожалению, имеющиеся сведения о практическом использовании– выпускников Московского технического училища, относятся только к началу 90-х годов, однако обучение в качестве студентов данного учебного заведения они проходили в интересующий нас период исследования, и по ним можно в целом судить о распределении выпускников - технической интеллигенции России последнего десятилетия 19 века. Сведения дали 803 человека. Из них работали в промышленности (в фабрично-заводской администрации, мастерами, механиками и проч.) 403 человека (50,2%); на железных дорогах (в железнодорожной администрации, начальниками ремонта пути, тяги, депо, участков, помощниками начальников и проч.) — 182 человека (22,7%); служащими разных ведомств, в том числе в фабричной инспекции, — 82 человека (10,2%) – всего свыше 83%. Остальные 136 человек (16,9%) занимались педагогической работой. Среди них были профессора, доценты, начальники училищ, директора, заведующие учебными мастерскими, преподаватели, репетиторы и т.д.
Специалистов по транспорту выпускал Институт инженеров путей сообщения, с 1864 г. превращенный в открытое высшее учебное заведение. Оканчивающие курс получали звание гражданского инженера с правом на чин 10-го или 12-го класса, а позже звание инженера путей сообщения с правом на те же чины и техника путей сообщения. За последнюю треть 19-го века, начиная с 1865 года, курс Института инженеров путей сообщения закончило 2487 человек.
Что касается медицины, то здесь стоит отметить быстрый рост потребности во врачах, особенно в результате реформ 1860-х – 1870-х годов. При медицинских факультетах умножились в качестве вольнослушателей и "посторонних" фармацевты, аптекарские помощники, дантисты и т. п. которые, сдав экзамен, получали "практические" служебные звания. Приведем некоторые сведения о сословном составе студентов - медиков.
В Медико-хирургической академии в 1857 г. было 26,5% дворян и детей штаб-офицеров, 9% обер-офицерских детей, 25% детей духовенства, 4% детей почетных граждан и купцов, 18% детей мещан и цеховых, 6% из разночинцев и т. д. В 1865 г. уменьшился процент дворян и детей штаб-офицеров – до 21%; детей духовенства - до 15%; детей мещан и цеховых - до 12,2%, зато вырос процент обер-офицерских детей - до 15,8%; выросло почти втрое число детей почетных граждан и купцов -до 11,6%, и почти в 2,5 раза — число детей разночинцев -до 14,6%, и т. д.
В 1880 г. из 3693 студентов медицинских факультетов шести университетов потомственных дворян было 639 чел. (17,3%), детей личных дворян и чиновников – 816 чел. (22%), детей духовенства – 949 чел. (25,6%), детей почетных граждан и купцов – 339 чел. (9%), детей мещан – 581 чел. (15,7%), крестьян – 132 чел. (3,5%), других сословий – 237 чел. (6%). Эти данные показывают, что медицинская профессия продолжала оставаться по преимуществу разночинской, недворянской.
Медико-хирургическая – Военно-медицинская академия выпустила за 1857–1866 гг. – 985 медиков и 250 фармацевтов и ветеринаров, за 1867–1880 гг. – 1931 лекаря,.
В Московском университете окончило курс медицины в 1856– 1869 гг. 860 человек. В 1870–1878 гг. велся учет "получившим ученые степени и медицинские звания", причем итоговые данные никак не совпадали с числом "выбывших по окончании курса". Поэтому цифру получивших степени и звания по медицинскому факультету за эти годы - 2684 человек- надо считать завышенной.
Общее количество врачей, подготовленных до конца 19-го века, начиная с конца 50-х годов, составило 25,5– 27 тыс. человек.
Говоря об учителях, нужно отметить, что состав студентов факультетов, которые готовили учителей, не имел такой определенности, как юристов или медиков, зато имел свои особенности. Так, по данным переписи 1880 года, среди студентов-филологов 8 университетов преобладали дети дворян и чиновников (42,6%) и дети духовенства (34,4%). К концу 19-го столетия в составе студенчества уменьшилось количество представителей духовенства.
Так, по данным о сословном составе выпускников Петербургского историко-филологического института (до 1890 г. принимавшего семинаристов), из окончивших его в 1871-1893 гг. свыше 57% приходилось. на детей духовенства и преподавателей духовных школ. Детей дворян и штаб-офицеров было 7,3%, детей чиновников – 14,9%, из мещан –6,7%, из крестьян –5% и т. д,|
Разночинцы преобладали и среди выпускников Одесского университета. Из 270 окончивших в 1868–1890 гг. историко-филологический факультет было 59,3% из духовенства, 17,4 – из дворян и штаб-офицерских детей, 7,1– из обер-офицерских детей, 5,9% – из мещан, 3% крестьян и проч. На 542 окончивших физико-математический, из духовенства вышло 23,3%. из дворян и штаб-офицеров– 28%, из мещан –15%, из обер-офицерских детей–13,1%, из купцов и почетных граждан – 73% и проч.
Для выяснения численности учителей средней школы в России во второй половине 19 века обратимся к школьной статистике. Ценнейшим материалом является перепись учебных заведении, произведенная в марте 1880 г. Общее число должностей по мужским и женским средним школам всех ведомств составляла 10133, в том числе на школы Министерства народного просвещения приходилось 6323 места.. Учителей было меньше почти на 1880 человек – всего 8256 (6236 мужчин и 2020 женщин). Значительная часть учителей преподавала два предмета и более или занимала должность классного наставника. Директора и инспектора гимназий так
же преподавали в основном древние языки.
По специальным учебным заведениям (педагогическим, медицинским, техническим, ремесленным, художественным и проч.) перепись зафиксировала 3673 номинальные педагогические должности. Действительное количество преподавателей в них было меньше примерно на 800 человек. За вычетом учебного персонала высших специальных заведений, на специальные школы приходилось около 2 тыс. учителей.
По социальному составу учителя средней школы были в основном разночинцами. В 1880г. 7530 учителей Европейской России распределялись по сословию родителей следующим образом: потомственных дворян было 11,7%, личных дворян и чиновников – 25%, духовенства – 32,4%, почетных граждан и купцов – 6%, мещан и цеховых – 8,4%, крестьян – 3,4%, других сословий –12%.
Далее необходимо проследить, как складывалось "ученое сословие". В начале XIX в. в новые университеты (Харьковский, Казанский) еще приходилось набирать профессоров из иностранцев. Но вскоре началась подготовка отечественных профессоров за границей, в Дерпте и Петербурге. Основанный при Дерптском университете Профессорский институт, заполнявшийся кандидатами из разных университетов, за 10 лет подготовил 22 профессора в русские университеты. В общем, из его студентов, окончивших Профессорский институт до 1860 г., вышло около 170 профессоров русских университетов и членов Академии наук .
С введением устава в 1863 г. открылось большое количество новых профессорских вакансий (количество штатного персонала увеличилось на 67%), вошла в силу система оставления при факультетах стипендиатов (а также без стипендии) для подготовки к профессорскому званию. Количество оставленных при университетах, постепенно повышаясь, дошло к концу века до 200 человек.
Говоря о социальном составе профессуры, приведем данные переписи университетов 1880 г., по которой из 545 учащих было потомственных дворян было 182 человека (33,3%), личных дворян и чиновников – 67 (12,3%), духовенства – 78 (14,3%), почетных граждан и купцов – 50 (9,2%), мещан и цеховых – 41 (7,5%), крестьян – 6 (1,1%), других сословий – 59 (10,8%), иностранцев – 63 (11,6%).
Сравним их с данными той же переписи по студентам, приведенными нами выше, где было потомственных дворян - 23,1%, личных дворян и чиновников – 23,5%, духовенства – 23,4%, почетных граждан и купцов – 9,1%, мещан и цеховых – 12,4%, крестьян – 3,3%, других сословий – 5,2%.
Результаты сравнения получаются очень занимательными. Если состав студенчества был более или менее равномерно распределен по сословиям, то в профессуре преобладали представители привилегированных сословий. Возможно, это было связано с невысоким уровнем доходов от научно-исследовательской и преподавательской деятельности, и молодежь стремилась больше заработать, используя знания на практике, а не занимаясь углублением теоретических познаний. Похожие результаты мы видим по специальным учебным заведениям.
И конечно, говоря об интеллигенции, нельзя не коснуться литературных деятелей, творивших на страницах журналов и газет. Здесь были и мыслители либерального толка, и консерваторы, и революционеры. К первым здесь можно отнести Н.С. Скворцова с его "Русскими ведомостями", М.М. Стасюлевича с его "Вестником Европы", ко вторым – М.Н. Каткова и его "Московские ведомости", А.С. Суворина ("Новое время"), к третьим – Некрасова, Елисеева ("Отечественные записки") и др. Здесь мы указали лишь отдельных представителей наиболее влиятельных изданий. Всего же пишущая братия насчитывала несколько тысяч человек. И тут мы считаем необходимым привести некоторую статистику по результатам Московской, Петербургской и Первой Всеобщей переписей. Петербургская перепись 1869 года учла 302 писателя, журналиста, переводчика и издателя. В Московской переписи 1882 г. литераторов, корреспондентов, редакторов, переводчиков и др. было зарегистрировано 220 человек.
Теперь считаем нужным сделать некоторое обобщение всего вышеизложенного. Интеллигенция – это одно из наиболее сложных и неоднозначных понятий. Споры о ней не утихают уже два столетия на страницах литературных и научных журналов, российских и международных конференциях. Существует около трехсот вариантов определения понятия "интеллигенция", каждое из которых выделяет определенный набор характерных черт, среди которых отмеченная Кормером "отчужденность" от народа и власти. На наш взгляд, это свойство интеллигенции как раз раз и отражает русскую специфику этого феномена, потому как ни в одной стране земного шара не было слоя людей, который одинаково был бы оторван как от простых людей, так и от властьимущих и при этом радел за судьбу Отечества.
Вопрос о происхождении интеллигенции также остается дискуссионным. Пролито уже немало чернил в доказательство "древности" русской интеллигенции, происхождению ее в петровские времена или же в 40-е годы XIX века. Нам представляется, что все-таки ближе к истине определять происхождение ее петровскими преобразованиями, когда возникла пропасть между немногочисленными европейски образованными людьми и носителями русской традиции образованности. До 1840-х годов интеллигенция формировалась, в основном, из дворянской среды, но далее в нее вливались представители и податных слоев.
И во второй половине XIX века мы видим уже достаточно большую долю представителей городского населения, начинающему играть все более значительную роль в общественной жизни.
II. Оценки русской интеллигенцией положения России при Александре II
2.1 Отношение к самодержавию
Правление Александра II принесло с собой значительные перемены во внутренней жизни России: было отменено крепостное право, реформирована судебная система, проведена военная и другие реформы. В связи с массовыми преобразованиями более резко обозначился вопрос о сущности власти, эти преобразования проводящей, т.е. о самодержавии. Позиции его были еще крепки, но высказывались и иные точки зрения на абсолютную власть монарха и ее альтернативы. Консерваторы, либералы и революционеры отстаивали свои воззрения с одинаковым упорством, но и внутри у них не было единства. Здесь мы видим три направления народнической мысли, кавелинское и чичеринское понимание реформ у либералов, леонтьевский "византизм" и крайне правые утверждения Каткова в "охранительной" мысли. С консерваторов и начнём.
Консерваторы считали нецелесообразными какие-либо либеральные преобразования, будучи твердо уверенными в незыблемости основ самодержавной власти. По их мнению, абсолютизм для России был единственно возможным путем развития. Опора делалась на божественный характер происхождения царской власти, на государя, ответственного за свой народ перед Богом. Ими доказывалась неверность конституционного пути развития на примере революционных событий в Европе, где демократические реформы привели кровавым революциям 1848-1849 гг. Идеологической опорой служила "теория официальной народности" Уварова, не утратившая своего значения и при Александре II. Среди идеологов интеллигенции, тяготевших к охранительным идеалам, можно отнести таких видных литераторов и публицистов, как К.Н. Леонтьев и М.Н. Катков. На их примере можно проследить, как "правая" интеллигенция относилась к русскому самодержавию.
Константин Николаевич Леонтьев изначально тяготел к либеральной идеологии. В 1850-х годах он вращался в литературных кругах Москвы, ему покровительствовали Тургенев, Катков (так же бывший тогда либералом), Грановский. Вскоре он покидает Москву и едет в Крым, где в то время идет Крымская (Восточная) война. С начала 1860-х К.Н. Леонтьев печатается в "Отечественных записках", известных своими либеральными высказываниями. Однако к 1870-м его воззрения меняются в сторону консерватизма. В 1875 г. Леонтьев пишет свою работу "Византизм и славянство", в которой его система взглядов относительно самодержавия представлена наиболее цельно (хотя при комплексной характеристике его взглядов следует упомянуть еще ряд работ).
Здесь Леонтьев сопоставляет историю России с историей Западной Европы. Именно там, по его мнению, "бури, взрывы были громче, величавее", однако "особенная, более мирная и глубокая подвижность всей почвы и всего строя у нас, в России, стоит западных громов и взрывов".
У русских, на взгляд Леонтьева, слабее, чем у многих других народов, развиты начала муниципальное, наследственно-аристократическое и семейное, а сильны и могучи только три вещи: византийское православие, династическое, ничем не ограниченное самодержавие и сельская поземельная община. Эти три начала и являлись главными историческими основами русской жизни.
Православие и самодержавие (Царя и Церковь) в их системной совокупности и взаимосвязи Леонтьев именовал "византизмом". Этого рода "византизм", по замечанию Леонтьева, проник глубоко в недра общественного организма России. Он полагал, что даже после европеизации России Петром I основы и государственного, и домашнего её быта остались тесно связаны с ним. Византизм, согласно К. Леонтьеву, организовал русский народ и сплотил в единое тело "полудикую Русь", система византийских идей, сопрягаясь с её "патриархальными, простыми началами", с её первоначально грубым "славянским материалом", создала величие российской Державы.
Николаевская эпоха в леонтьевской панораме отечественной истории занимала совершенно особое место. Леонтьев считал, что при Николае I Россия достигла пика своего социально-политического развития, "той культурно-государственной вершины, после которой оканчивается живое государственное созидание и на которой надо остановиться по возможности надолго, не опасаясь даже и некоторого застоя".
Александра II и его сподвижников (Ростовцева, Милютина), в отличие от Николая I и его окружения, Леонтьев считал умеренными либералами. В правление Александра II, полагал он, началось падение России с достигнутых ею государственно-культурных высот, произошло "мирное, но очень быстрое подтачивание всех дисциплинирующих и сдерживающих начал". Этот процесс был по-великорусски "нешумным": "Все вокруг нас охвачено каким-то тихим и медленным тлением!.. Свершается воочию один из тех нешумных "великорусских" процессов, которые у нас всегда предшествовали глубокому историческому перевороту". Сама же эпоха, являвшаяся не просто либеральной, но и во многих отношениях прямо революционной, была лишь переходной "к чему-то другому".
К.Н. Леонтьев неоднозначно оценивался как современниками, так и позже исследователями. Его называли и "Кромвелем без меча", и "реакционнейшим из всех русских писателей второй половины XIX столетия", но были и восторженные отклики, такие как у П.Б. Струве, назвавшего его "самым острым умом, рожденным русской культурой в XIX веке". Сама его концепция "византизм и славянство" подробно и обстоятельно разобрана у Ю.П. Иваска в работе "Константин Леонтьев (1831-1891). Жизнь и творчество", заслуживает внимания также С.Н. Трубецкой со своей статьей "Разочарованный славянофил". Всего же про К.Н. Леонтьева работ немного. Отчасти они собраны в книге "К. Леонтьев: Pro et contra", вышедшей в 1995 г.
Другим ярким представителем охранительного крыла русской общественной мысли был Михаил Никифорович Катков – главный редактор "Московских ведомостей". Сила его слова была крайне велика, он являлся мощным рупором консервативной идеи. Хотя, стоит отметить, взгляды М.Н. Каткова на протяжении всей литературно-публицистической деятельности неоднократно менялись. Словарь Брокгауза и Ефрона так характеризует его: "В отличие от других известных русских публицистов, всю свою жизнь остававшихся верными своим взглядам на общественные и государственные вопросы (Иван Аксаков, Кавелин, Чичерин и др.), Катков много раз изменял свои мнения. В общем он постепенно, на протяжении с лишком 30-летней публицистической деятельности, из умеренного либерала превратился в крайнего консерватора; но и тут последовательности у него не наблюдается". И все же, несмотря на его либеральные увлечения 1850-х – 1860-х годов, мы причисляем его к консервативному направлению общественной мысли, к которому он примкнул в 70-е годы. Конечно, его линия не всегда строго совпадала с правительственной, однако, в общем он шел русле охранительного направления.
Представления Каткова о природе и происхождении российской монархии строятся на анализе истории Рима, Византии, Киевской, Московской и Петровской Руси. Консервативно-монархические воззрения русского публициста вбирают в себя теорию Филофея "Москва – третий Рим" и триаду С.С. Уварова "Православие, самодержавие, народность". "Идея самодержавной монархии была, по Каткову, во всей полноте юридической основы первоначально выработана в Риме. Весь республиканский период Римской истории был посвящен тому, чтобы в отдельности вырабатывать до полного совершенства все специальные органы государственной власти, которые затем соединились в руках императора в одно гармоническое целое.
Однако этому материальному целому не доставало живительного духа, не доставало христианства. Лишь в Византии римское самодержавие стало самодержавием православным, оно было одухотворено тесным союзом с Церковью Христовой. Таким образом, в Византии самодержавие достигло полного юридически-церковного совершенства". Союз самодержавия с православием является основным отличием русского самодержавия от западного абсолютизма.
Русский народ так глубоко усвоил сущность идеи православного самодержавия, что научная система ее, в начале недоступная его простому уму, в последствии стала для него излишней. Римское самодержавие, византийское православие и русская народность соединились в одно гармоническое, неразрывное целое, но произошло это не сознательным, а стихийным, инстинктивным путем. "Монархическое начало, - говорит Катков, - росло одновременно с русским народом. Оно собирало землю, оно собирало власть, которая в первобытном состоянии бывает разлита повсюду, где только есть разница между слабым и сильным; большим и меньшим. В отобрании власти у всякого над всяким, в истреблении многовластия состоял весь труд и вся борьба русской истории. Борьба эта, которая в разных видах и при разных условиях совершалась в истории всех великих народов, была у нас тяжкая, но успешная, благодаря особенному характеру Православной Церкви, которая отреклась от земной власти и никогда не вступала в соперничество с государством". "Тяжкий процесс совершился, все покорилось одному верховному началу, и в русском народе не должно было оставаться никакой власти, от монарха не зависящей. В его единовластии русской народ видит завет всей своей жизни, в нем полагает все свои чаяния" - пишут "Московские Ведомости" в № 12 за 1884 г.
Именно русский народ, по мысли Каткова, всегда был силен своим патриархальным духом, своею единодушною преданностью монарху, чувством своего безусловного, "абсолютного" единства с царем, а значит, политически самый зрелый народ – русский, так как идея самодержавия изначально заложена в его сознании. Отсюда следует вывод, что России необходимо дорожить неограниченным единодержавием своих царей как основной причиной достигнутого ей государственного величия и рассматривать самодержавие как залог своего будущего преуспевания.
По жизни и творчеству М.Н. Каткова имеются главным образом статьи дореволюционных авторов, таких как С. Неведенский "Катков и его время"(1888), Н.А. Любимов "Катков и его историческая заслуга. По документам и личным воспоминаниям" (1889) и ряд других статей, характеризующих его как государственного деятеля: В.А. Грингмут "М.Н. Катков как государственный деятель" ("Русский вестник", 1897, №8), "Заслуги М.Н. Каткова по просвещению России"(там же), В.В. Розанов "Катков как государственный человек"(там же), С.С. Татищев "М.Н. Катков в иностранной политике"(там же), В.Л. Воронов "Финансово-экономическая деятельность М.Н. Каткова. Все работы собраны в книге В.В. Розанова "Литературные очерки" (СПб., 1902).
В целом К.Н. Леонтьев и М.Н. Катков очень схожи в воззрениях на природу и сущность монархической власти в России. Существенных различий во взглядах на самодержавие они не имели, за исключением разве только того, что К.Н. Леонтьев большую роль придавал православию как цементирующему началу.
Либералы считали, что государство необходимо преобразовывать путем реформ. При этом относительно степени преобразований мнения у либеральных идеологов разнились. В качестве примера считаем нужным привести мнения двух наиболее ярких мыслителей – К.Д. Кавелина и Б.Н. Чичерина.
Константин Дмитриевич Кавелин категорически отвергал насильственные способы обновления России и в то же время ему не по душе было и чиновничье самоуправство. К русскому самодержавию же Кавелин относился с уважением, защищая его и ставя его выше европейских конституционных монархий. Он считал, что "несомненный залог мирных успехов в России есть твердая вера народа в царя". В своих работах он указывает на то, что "фактическая подкладка" конституционных порядков состоит в том, что "народ и правитель, соединяющий в своих руках все власти, не ладят между собою, составляют два противоположных и враждебных между собою полюса". По мнению Кавелина, суть конституционных порядков состоит в том, что власть отнимается у единоличных властителей и прибирается к рукам привилегированных слоев, а не всего народа. Конституционная теория, выставляющая на первый план равновесие властей, распределенных между государем и народом, в действительности только возводит в принцип момент борьбы, или начало перехода власти от государя к высшим сословиям. "Далее мы видим, - пишет Кавелин, - что всюду, где существуют и процветают конституционные учреждения, верховная власть только по имени разделена между государем и народом, на самом же деле она сосредоточена в руках или правительствующих политических сословий или государей".
Таким образом, это не "равновесие", а "момент борьбы" и прочность конституции зависит от степени власти того или иного субъекта управления. Поскольку в русском обществе нет противоборства (по видению Кавелина) между государем и высшими слоями, то, следовательно, здесь не нужна и конституция. Более того, по его мнению, конституция в России даже вредна: "Сама по себе, помимо условий, лежащих в строе народа и во взаимных отношениях различных его слоев, конституция ничего не дает и ничего не обеспечивает; она без этих условий — ничто, но ничто вредное, потому что обманывает внешним видом политических гарантий, вводит в заблуждение наивных людей". Какой же вывод делает Кавелин? "Все, что нам нужно и чего хватит на долгое время, - это сколько-нибудь сносное управление, уважение к закону и данным правам со стороны правительства, хоть тень общественной свободы. Огромный успех совершится в России с той минуты, когда самодержавная власть ускромнит придворную клику, заставит ее войти в должные границы, принудить, волей-неволей, подчиниться закону". Он убежден, что "только правильно и сильно организованное государственное учреждение административного, а не политического характера, могло бы вывести нас из теперешнего хаоса и бесправия и предупредить серьезные опасности для России и власти…"
Таким образом, выход Кавелин видит не в изменении политических порядков, а в налаживании, рациональной организации уже существующей государственно-бюрократической машины.
О самом К.Д. Кавелине и его творчестве работ советских и российских к сожалению крайне мало. В дореволюционное время выходили отдельные статьи, из которых наиболее полные сведения о нем дает в своем труде "К.Д. Кавелин. Очерк жизни и деятельности" Д.А. Корсаков, публиковавший ранее отдельные материалы для его биографии в "Вестнике Европы". Из современных исследователей о К.Д. Кавелине писали Р.А. Арсланов ("Кавелин: человек и мыслитель", М., 2000), Ю.В. Лепешкин, который в статье "К.Д. Кавелин: актуальность научного исследования" назвал К.Д. Кавелина "незаурядной личностью", "очевидцем и в известном смысле творцом великих реформ".
Другой представитель либеральной мысли, Борис Николаевич Чичерин, как раз видел одним из вариантов будущего России введение конституции при сохранении монархической формы правления, которую он считал наиболее подходящей для России на тот момент: "На всем европейском материке самодержавие в течение веков играло первенствующую роль; но нигде оно не имело такого значения, как у нас. Оно сплотило громадное государство, возвело его на высокую степень могущества и славы, устроило его внутри, насадило в нем образование. Под сенью самодержавной власти русский народ окреп, просветлился и вступил в европейскую семью, как равноправный член, которого слово имеет полновесное значение в судьбах мира". Однако отмечает, что возможности самодержавия не безграничны и оно не может поднять народ выше определенного уровня: "Оно может дать все, что совершается действием власти; но оно не в силах дать того, что приобретается свободою". Он считает, что самодержавие "ведет народ к самоуправлению", и чем более оно делает для народа, чем выше оно поднимает его силы, тем, по мнению Чичерина, более оно "само вызывает потребность свободы и этим приготовляет почву для представительного порядка". Рассуждая о демократизации общества, он пишет, что введение конституционных порядков не есть подражание, но жизненная необходимость, которая вытекает из самого существа государственной жизни, в основании которой всегда и везде лежат одинаковые человеческие элементы. Из самого существа дела, по мнению Чичерина, вытекает и то, что для России идеалом представительного устройства может быть только конституционная монархия. "Из двух форм, в которых воплощается политическая свобода, ограниченная монархия и республика, выбор для нас не может быть сомнителен. Монархическая власть играла такую роль в истории России, что еще в течение столетий она останется высшим символом ее единства, знаменем для народа".
По мысли Чичерина водворение гражданской свободы во всех слоях и на всех общественных поприщах, независимый и гласный суд, земские учреждения, наконец, новая в России, хотя и скудная еще, свобода печати, все это — "части нового здания, естественным завершением которого представляется свобода политическая. Невозможно сохранить историческую вершину, когда от исторического здания, которое ее поддерживало, не осталось и следа; невозможно удержать правительство в прежнем виде там, где все общество пересоздалось на новых началах".
Таким образом, Чичерин стоит на более решительных позициях по сравнению с Кавелиным, при всем том не отрицая главенство монарха и предлагая постепенный, мирный путь модернизации страны на реформистских началах.
Сам Б.Н. Чичерин и его труды долго оставались недооцененными. В советское время мы практически не видим о нем каких-либо серьезных исследований за исключением, конечно, монографии В.Д. Зорькина "Чичерин" и его же статью "Взгляды Б.Н. Чичерина на конституционную монархию". В них, несмотря на, в общем, критическое отношение к идеологу русского либерализма, просматривается уважение к нему как личности и ученому, имеющему право на свои убеждения. За последние полтора десятилетия вышли ряд стоящих работ. Среди них труды В.Э. Берёзко "Взгляды Б. Н. Чичерина на политическую свободу как источник народного представительства", где Б.Н. Чичерин характеризуется как талантливый историк и теоретик права, стоявший у истоков отечественной политико-правовой науки, основатель государственной школы в российской историографии, Е.С. Козьминых "Философско-политические взгляды Б.Н. Чичерина", О.А. Кудинова "Б.Н. Чичерин – выдающийся конституционалист", А.В. Полякова "Либеральный консерватизм Б.Н. Чичерина" и некоторые другие работы, где этой великий человек оценен по достоинству.
У рассмотренных двух мыслителей либерального направления взгляды разнились более, чем у представителей консервативного крыла интеллигенции. Общим тут было стремление преобразовать Россию на либеральных основах, но если Б.Н. Чичерин стоял за скорое введение конституционной монархии, то К.Д. Кавелин был более умеренным и предлагал для начала отладить существующую систему, помочь ей нормально заработать, не прибегая пока к решительным политическим преобразованиям.
Теперь перейдем к леворадикальному направлению общественной мысли. Основы его были заложены еще А.И. Герценым и Н.Г. Чернышевским, стоявших на теории герценовского "общинного социализма". Оба они выступали против самодержавия и крепостного права, причем ненасильственным путем, и этим в корне отличались от своих радикальных последователей, хотя Чернышевский революционного пути не отвергал.
Считая, как и Герцен, необходимой просветительскую деятельность интеллигенции, которая должна была подготовить народ к социальным изменениям, Чернышевский полагал, однако, что носителями новых идей должны стать не дворяне, а "новые люди", разночинцы. Под ними подразумевались дети священников, чиновников низших рангов, военных, купцов, грамотных крестьян, мелкопоместных и беспоместных дворян. К представителям этого социального слоя, заполнившим к середине 19 в. залы университетов, профессиональных и технических училищ, редакций газет, а позже — земских школ и больниц, — принадлежал и сам Чернышевский. Увлечение русской общиной сменилось у него к началу 1860-х идеей более целесообразных преобразований — устройства городских кооперативов и трудовых ассоциаций в селах и в городах.
Чернышевский ясно осознавал, насколько длительной должна быть просветительская и политическая работы в народе, чтобы решить его основные социальные проблемы. Пропагандируемые им идеи (освобождение крестьян с землей без выкупа, ликвидация бюрократии и взяточничества, реформирование государственного аппарата, судебной власти; организация местного самоуправления с широкими правами; созыв всесословного представительного учреждения и установление конституционного порядка) не могли быть реализованы в одночасье. Однако отечественные радикалы видели в его трудах не призывы к длительной, скрупулезной пропагандистской работе, а идею революционного преобразования страны. Однако при общности идеи пути ее осуществления разнились, причем довольно существенно. "Пропагандистское" (умеренное) представлял Петр Лаврович Лавров, "заговорщицкое" (социально-революционное) – Петр Никитич Ткачев, анархистское – Михаил Александрович Бакунин.
П.Л. Лавров в своих взглядах придерживался мысли о необходимости продолжительной пропаганды среди народа социалистических идеалов, объяснение положительных сторон будущего строя. При этом сами насильственные действия при переходе к нему должны быть сведены к минимуму. Распространять новые идеи должна интеллигенция, которая в неоплатном долгу перед народными массами, которые освободили ее от физического труда для умственного совершенствования. В своей работе "Исторические письма" П.Л. Лавров пишет о прогрессе, подготовленном "порабощенным большинством" и предлагает отплатить этому большинству просвещением: "Первоначальный прогресс этого меньшинства был куплен "порабощением большинства" (т. н. "цена прогресса"); уплата интеллигенцией своего долга перед народом заключается "... в посильном распространении удобств жизни, умственного и нравственного развития на большинство, во внесении научного понимания и справедливости в общественные формы". Формула прогресса, данная П.Л. Лавровым, гласит: "развитие личности в физическом, умственном и нравственном отношении, воплощение в общественных формах истины и справедливости..." . Кстати, надо отметить, что среди последователей П.Л. Лаврова, были те, "которые доводили учение Лаврова до абсурда, требуя от интеллигента изучения наук по классификации О.Конта".
П.Н. Ткачев, в отличие от него, стоял за немедленный переворот, а лавровскую программу мирной пропаганды социализма вообще отказывался считать революционной. По его мнению, революция уже подготовлена ходом общественного развития. Действительный революционер—это сам народ, который всегда хочет революции и готов к ней. Ткачев поэтому выдвинул лозунг немедленного насильственного переворота. Революционеры не могут ждать, ибо промедление все больше и больше сокращает возможности успеха. "Пользуйтесь минутами– пишет П.Н. Ткачев. – Такие минуты не часты в истории. Пропустить их — значит добровольно отсрочить возможность социальной революции надолго, быть может, навсегда".
М.А. Бакунин в своей программе опирался на убеждение, что в русском народе давно созрели необходимые предпосылки социальной революции, народные массы, доведенные до крайней степени нищеты и порабощения, не ждут освобождения ни от государства, ни от привилегированных классов, ни от каких-либо политических переворотов, а только от социальной революции, опирающейся на усилия самого народа. В гуще народа давно сложился под влиянием "многовекового опыта и мысли" идеал социалистического устройства общественной жизни, в котором Бакунин усматривал три основные черты: 1) убеждение, что вся земля принадлежит тем, кто ее обрабатывает своим трудом; 2) общинное землепользование с периодическими переделами; 3) общинное самоуправление и "решительно враждебное" отношение общины к государству. Однако народный идеал, с точки зрения Бакунина, не безупречен и не может быть принят в том виде, как он сложился, ибо в нем наряду с положительными чертами нашли выражение и "отрицательные" стороны жизни народа. К ним относятся: "патриархальность", "поглощение лица миром" и "вера в царя".
Взгляды М.А. Бакунина, оценивались советскими историками как в целом прогрессивные для того времени, но по сути – "мелкобуржуазные" и "утопические". Н.Ю. Колпинский и В.А. Твардовская так пишут о нем: "…Бакунин способствовал переходу ряда мелкобуржуазных революционеров на позиции социализма. Но это был утопический, домарксистский социализм, мелкобуржуазный по своей природе". Похожего мнения придерживается Н.М. Пирумова: "…анархистское мировоззрение Бакунина … выражало настроения разорявшихся масс крестьянства и мелкой буржуазии, вливающихся в рабочий класс…" Однако, по словам этих исследователей "анархистская теория Бакунина уводила рабочее движение с прямой дороги борьбы за светлое будущее человечества". А.А. Галактионов и П.Ф. Никандров пишут, что роль М.А. Бакунина не может быть определена однозначно, поскольку, "с одной стороны, это был честный революционер, всю жизнь посвятивший делу освобождения трудящихся от эксплуатации", а с другой, отвергая теорию пролетарской революции и полагаясь на стихийный бунт, "сбивал" пролетарское движение с "истинного пути". Оценку М.А. Бакунина как выдающегося деятеля революционного движения дают Ю.А. Борисенок и Д.И. Олейников.
Леворадикальные мыслители имели, как мы видим, одну общую цель – свержение монархии. Однако надо отметить, что несколько различались методы и видение послереволюционного будущего. У П.Л. Лаврова это – подготовка путем пропаганды среди народа, у П.Н. Ткачева – переворот группы заговорщиков, у М.А. Бакунина – немедленный стихийный бунт, и притом с разрушением самого института государства, чего не было первых двух теоретиков.
2.2 Отношение к крестьянскому вопросу
Другим камнем преткновения российской общественной мысли был крестьянский вопрос. Малоземелье и закрепощенность самого бесправного сословия волновала российские умы уже давно. Поражение в Восточной (Крымской) войне способствовало усилению дискуссий по улучшению положения крестьян и привело в итоге к отмене крепостного права в 1861 г., положившей начало целой серии реформ по модернизации России. И все же Манифест 19 февраля не смог полностью устранить всех противоречий, накопившихся за несколько веков. Несмотря на формальное освобождение крестьян, они остались в фактической зависимости как от помещиков, так и от государства, делая ежегодные выплаты за полученные в собственность наделы. Кроме того, неясным был вопрос о сохранении общины, вокруг которого развернулись нешуточные споры, закончившиеся реформой П.А. Столыпина в начале ХХ века, разрешившей выход из нее и создание хуторов и отрубов. Но до столыпинских преобразований еще предстояли годы напряженной работы многих и многих государственных и общественных деятелей.
И тут снова мы имеем различные варианты решения указанной проблемы. И опять начинаем с общественных деятелей охранительного направления.
Как мы уже писали выше, К.Н. Леонтьев в своем труде "Византизм и славянство" выделял три основополагающих начала и главных исторических основы русской жизни: византийское православие, неограниченное самодержавие и сельскую поземельную общину. О первых двух мы уже говорили, теперь обратимся к общине, как одной из основных составляющих крестьянского вопроса.
Общину, сельский мир Леонтьев не считал явлением специфически русским. В этом вопросе он следовал за общепринятыми идеями неславянофильских кругов российской общественно-политической мысли, в частности, соглашаясь с В. С. Соловьевым, писавшим, что сельская община "соответствует одной из первобытных ступеней социально-экономического развития, через которую проходили самые различные народы". Однако она, полагал Леонтьев, является важным признаком, отличающим Россию от романо-германской Европы.
Русская крестьянская община, по его мнению, структура почти коммунистическая и, в то же время, глубоко консервативная. Она представляет собой одно из главных условий и государственного единства России, и её национально-культурного обособления. И, конечно, в первую очередь — от стран Запада, чему Леонтьев придавал большое значение. Поземельная и обязательная форма общины тесно связана с самодержавной формой отечественной государственности. Таким образом, и общинное, невизантийское по происхождению начало русской исторической жизни, сопрягалось, в представлении Леонтьева, с "византизмом".
Уже известный нам К.Д. Кавелин был крупным теоретиком крестьянского вопроса. В его литературно-публицистическом наследии насчитывается более полутора десятков работ по данной тематике. Среди них знаменитые "Записка об освобождении крестьян в России" (1855 г.), "Взгляд на русскую сельскую общину" (1859 г.), "Общинное владение" (1876г.), "Поземельная община в древней и новой России" (1877 г.), "Крестьянский вопрос" (1881-1882 гг.), две речи о крестьянской реформе (1881 и 1885 гг.) и др.
В своей "Записке…" он писал, что крепостное право — это главный узел, в котором сплелось опутавшее Россию зло. Но этот узел надо развязать, а не разрубить. Насильственное решение вопроса не внесет успокоения. России, писал Кавелин, нужны мирные успехи. Надо провести такую реформу, чтобы обеспечить в стране "на пятьсот лет внутренний мир".
К.Д. Кавелин считал, что можно и нужно пренебречь правом помещиков на личность крестьянина, но нельзя забывать об их праве на его труд и в особенности на землю. Поэтому освобождение крестьян может быть проведено только при вознаграждении помещиков. Другое решение, заявлял Кавелин, "было бы весьма опасным примером нарушения права собственности".
Но нельзя, подчеркивал Кавелин, упускать из виду и интересы крестьян. Они должны быть освобождены от крепостной зависимости, за ними надо закрепить ту землю, которой они владеют в настоящее время. Разработку выкупной операции правительство должно взять на себя. Если оно сумеет учесть интересы помещиков и крестьян, то два сословия сначала сблизятся, а затем сольются в один земледельческий класс. Внутри его исчезнут сословные различия и останутся только имущественные. "Опытом доказано,— писал Кавелин,— что частная поземельная собственность и существование рядом с малыми и больших хозяйств суть совершенно необходимые условия процветания сельской промышленности".
В трактовке вопроса о сельской общине в России Кавелин занимал своеобразную позицию, в которой "сочетались идеи государственной школы, представлявшей общину как институт, созданный государством, и славянофильские верования в великую роль общины как реальной альтернативы развитию капитализма в России". Мыслитель считал наиболее правильным путь разумного сочетания общинного землевладения с личной поземельной собственностью крестьянина, позволяющей избежать пролетаризации и нищеты крестьянских масс: "Личная собственность, как и личное начало, есть начало движения, прогресса, развития; но оно становится началом гибели и разрушения, разъедает общественный организм, когда, в крайних своих последствиях, не будет умеряемо и уравновешиваемо другим организующим началом землевладения. Такое начало я вижу в нашем общинном владении, приведенном к его юридическим началам и приспособленном к более развитой, граждански-самостоятельной личности". Кавелин исходит из того, что с течением времени наиболее богатая часть населения будет выходить из общины и переселяться в города, а беднейшая, неимущая, останется в общине, которая оградит ее от бродяжничества и нищеты, даст работу: "Существуя для народных масс, будучи устроено по их нуждам, не представляя никакой возможности для спекуляций, и потому нисколько не будучи привлекательно для людей зажиточных, богатых, предприимчивых, не довольствующихся малым и скромным существованием, общинное владение будет служить надежным убежищем для людей неимущих от случайности спекуляций, от монопольного повышения цен на земли и понижения цен на земледельческий труд". Обращаясь к истории общины, Кавелин подчеркивал постепенность ее возникновения, естественный характер развития, а также внутренний демократизм. Он отмечал хозяйственное значение общины в Русском государстве и подчеркивал, что она не является в принципе чисто славянским институтом, а представляет собой известную стадию развития всех народов.
Свое понимание термина "община" Кавелин излагает в работе "Взгляд на русскую сельскую общину" (1859). Он выделял прежде всего присущие общине административные, принудительные функции (административная община) и обычай совместного владения землей (поземельная община): "Первый, самый обильный источник недоразумений относительно русской сельской общины – это смешение общины административной с общиной поземельною". Ученый предлагает рассматривать эти две социальные функции раздельно. "Именно обычай совместного владения землей выделен Кавелиным в качестве главного объекта исследования". Выстраивая доказательства в пользу утверждения о необходимости сохранения общины, Кавелин выявляет основные характеристики поземельной общины и, скрупулезно их проанализировав, приходит к выводу, что ни одна из них не противоречит земельным законодательствам европейских стран.
Община защищается им и в более поздней работе "Общинное владение" (1876 г.), где Кавелин рассматривает все "за" и "против" в отношении общинного быта. В этом труде достаточно аргументированно разоблачаются различные мифы и заблуждения, бытующие в обществе, уточняются отдельные вопросы организации крестьянского хозяйства.
Так, анализируя убеждения в "великом зле" и "великой несправедливости" круговой поруки в общине, он задается вопросом: "… кто же в этом случае виноват: начало ли круговой обязательной поруки или несоразмерность налогов с размерностью надела, - общинное землевладение или податная система?" И отвечает, что "во-первых, не она сама (порука – прим. наше) по себе так обременительна и несправедлива; виною тому – тяжесть налогов и платежей, падающих на крестьянство; а, во-вторых, отмена круговой поруки, а с ней и общинного владения, не устраняя зла при удержании теперешнего размера налогов, породила бы для казны, общества и государства еще большее зло и еще большие опасности в настоящем и будущем, чем несправедливость и обременительность круговой поруки при ее теперешних условиях". То есть он доказывает, что главный источник бед – высокие налоги, хотя не уменьшает и "заслуги" круговой поруки.
Не согласен К.Д. Кавелин и с мнением тех, кто считает, что общинное землевладение мешает укорениться в крестьянах понятиям о праве собственности и объеме этого права: "Возражение это взято не с факта, и делается лицами, по-видимому, никогда не говорившими с крестьянами<…> Кто с ними хоть раз толковал о праве личной поземельной собственности и общинном землевладении, тот знает, что они их различают отчетливо и сознательно". Он убежден в том, что если последнее ослабляло представление о праве личной собственности, то крепостное право, наоборот – способствовало формированию взглядов на различия ее и общинного владения.
Таким образом, в историческом плане, прикрепление к земле и введение подушной подати придали, по мнению Кавелина, древнерусскому общинному владению его теперешний вид и имели своим последствием введение общинного владения даже в тех общинах, где прежде земля находилась в личном владении и пользовании крестьян. Кавелин придает большое значение общинному устройству крестьянства, но в то же время он далек от той идеализации общины, которая была свойственна славянофилам и Герцену.
Другой мыслитель либерального направления – Б.Н. Чичерин видел тормоз развития крестьянского хозяйства главным образом в общинном землевладении. В своей работе "Задачи нового царствования" он писал, что "причины бедности кроются в плохой обработке земли, в хищническом хозяйстве, преобладающем у крестьян, в непривычке их к сбережениям и в излишней привычке к пьянству, в безрассудных семейных разделах, главное же, в закрепощении крестьянина общине и круговой поруке". В продолжение он отвергает такие способы решения аграрной проблемы как увеличение наделов и переселение на пустующие земли, к которому прибегнет позже Столыпин: "Не поможет этому злу увеличение наделов, ибо через некоторое время, с приращением народонаселения, наделы опять окажутся малы. Не помогут и переселения, которые в отдельных случаях могут быть полезны, но которые, как широкая мера, не имеют смысла при том скудном населении, которое существует в России". Настоящая задача, по мнению Чичерина, состоит не в том, чтобы колонизировать новые земли, а в том, чтобы улучшить хозяйство на местах, а для этого "единственной разумной мерой было бы довершение освобождения русского крестьянства освобождением его от общины и круговой поруки, присвоением ему в собственность той земли, на которую он имеет неотъемлемое право, ибо он покупает ее на свои трудовые деньги. Только через это у крестьян могла бы развиться та самодеятельность, без которой невозможны никакие хозяйственные успехи: это было бы настоящим завершением положения 19 февраля". При этом он опасается, что "лжелибералы" поднимут общественное мнение против такого решения. И все же выражает уверенность в том, что "разложение общины совершится неизбежно; она не устоит против свободы. Но желательно, чтобы оно совершилось так, чтобы у крестьянина упрочилось понятие о собственности, без которого нет свободного гражданского быта…"
Иного мнения по крестьянскому вопросу придерживались уже упомянутые А.И. Герцен, Н.Г. Чернышевский и их революционные последователи. Взгляды А.И. Герцена основывались на идее "общинного (русского) социализма". Разочарованный Европой, он пишет, что России не обязательно проходить через стадии развития, которые прошли европейские страны и доработались до определенных социальных идеалов. Россия по своему быту находится ближе к тем идеалам. И секрет этого – в русской сельской общине. Эта община нуждается, однако, в определённом развитии и изменении, поскольку в современном виде она не представляет удовлетворительного решения проблемы личности и общества: личность в ней подавлена, поглощена обществом. Сохранив на протяжении всей своей истории земельную общину, русский народ "находится ближе к социалистической революции, чем к революции политической". Социализм в общине обосновывается им следующими доводами: во-первых, демократизм, или "коммунизм" (т.е. коллективность) в управлении жизнью сельской артели. Крестьяне на своих сходках, "на миру", решают общие дела деревни, выбирают местных судей, старосту, который не может поступить вразрез с волей "мира". Это общее управление бытом обусловлено тем, - и это второй момент характеризующий общину в качестве зародыша социализма, - что люди пользуются землёй сообща.
Коллективизм общины и право на землю и составляли, по А.И. Герцену, те реальные зародыши, из которых, при условии отмены крепостного права и ликвидации самодержавного деспотизма, может развиться социалистическое общество. Герцен полагал, однако, что сама община по себе никакого социализма не представляет. Вследствие своего патриархального характера она в настоящем виде лишена развития; общинное устройство в течение веков усыпляло народную личность, в общине она принижена, её кругозор ограничен жизнью семьи и деревни. Для того чтобы развить общину как зародыш социализма, необходимо приложить к ней западноевропейскую науку, при помощи которой только и можно ликвидировать отрицательные, патриархальные стороны общины.
"Общинный социализм" А.И. Герцена и его работа в "Колоколе" оставили богатый материал для исследователей. В советское время о нем вышло большое количество литературы. Особого внимания заслуживают труды Н.М. Пирумовой по революционному народничеству в общем и по А.И. Герцену в частности. Интересна ее оценка мыслителя. В книге "Александр Герцен: революционер, мыслитель, человек" она назвала "истинно присущими Герцену" "истинный гуманизм, внутреннюю свободу, диалектичность мышления, всеохватывающую способность понимания, высокое мужество и благородство".
Развивший теорию А.И. Герцена Н.Г. Чернышевский иначе смотрел на общину. Для него община — патриархальный институт русской жизни, которая призвана сначала выполнить роль "товарищеской формы производства" параллельно с капиталистическим производством. Затем она вытеснит капиталистическое хозяйство и окончательно утвердит коллективное производство и потребление. После этого община исчезнет как форма производственного объединения.
Идеи А.И. Герцена и Н.Г. Чернышевского легли, как мы уже говорили, в основу народнических учений П.Л. Лаврова, П.Н. Ткачева и М.А. Бакунина. Однако, конечно же, не без изменений.
П.Л. Лавров считал крестьянскую общину и особенности, свойственные России, средством, обеспечивающим некапиталистический путь развития. Он отмечал, что русское крестьянство, начиная со "смутного времени", не переставало протестовать при каждом удобном случае и что русское крестьянство глубоко убеждено в принадлежности всей земли народу. Рассматривая историю закрепощения русского крестьянства, он разъяснял, что в крестьянстве сохранились традиции общинного землевладения с древнейших времен. Больше всего Лаврова интересовала проблема отношений собственности внутри крестьянской общины. Он полагал, что это более близкая форма к социалистической общественной собственности, чем частная капиталистическая собственность.
Относительно крестьянской реформы П.Л. Лавров писал, что обстоятельства, вынудившие самодержавие к проведению реформы, в развитии "оппозиционной мысли", а не в объективных потребностях экономического положения страны. Лавров, как и все народники, объяснял причины реформы развитием в обществе "гуманных" и "освободительных" идей. В то же время он писал о бедственном положении крестьянства: "Каждое улучшение положения имущего класса соответствует фатально новым бедствиям для народа". А за все платежи, которые берутся у крестьян из средств, необходимых для поддержания семьи, народ не имел от "заботливого правительства" ничего, кроме кабака, распространения болезней, периодических голодовок и невыносимых податей.
Вторит П.Л. Лаврову П.Н. Ткачев, указывая, что передача земли крестьянам в результате реформы не улучшила положения народа, а, наоборот, привела к усилению его эксплуатации, которая принимала все более изощренные формы. Ткачев считал, что реформа коснулась более юридических отношений, но мало изменила хозяйственную, экономическую сторону быта крестьян: юридическая зависимость исчезла, но бедность и нищета остались.
Признавая общину особенностью русской жизни, Ткачев считал, что особенность эта не результат самобытного развития, присущего одним лишь славянским народам, а следствие более медленного продвижения России по тому же пути, который уже прошла Западная Европа.
Из верной посылки о схожести форм общинного владения в разных странах Ткачев, как и все революционные народники, делал спорный вывод, что сохранившаяся в России община создает для русских крестьян сравнительно с западноевропейскими странами выгодные условия для проведения социалистической революции. Считая, что идея коллективной собственности глубоко срослась со всем миросозерцанием русского народа, Ткачев утверждал, что "наш народ, несмотря на свое невежество, стоит гораздо ближе к социализму, чем народы Западной Европы, хотя они и образованнее его".
Бакунин относительно общины придерживается того мнения, что в том виде, как она сложилась в России, поддерживает "патриархальный деспотизм", убивает индивидуальную инициативу и вообще поглощает лицо "миром". В ней нет свободы, а следовательно, и нет прогрессивного развития. Как анархист Бакунин приписывает все отрицательные черты общинного быта влиянию государства, которое, по его словам, "окончательно раздавило, развратило русскую общину уже и без того развращенную своим патриархальным началом. Под его гнетом само общинное избирательство стало обманом, а лица, временно избираемые самим народом... превратились, с одной стороны, в орудия власти, а с другой — в подкупленных слуг богатых мужиков-кулаков". Таким образом, Бакунин далек от идеализации сельской общины, но, несмотря на это, он не отвергает общинную организацию как таковую. Впрочем, в отличие от Чернышевского, связывавшего построение социализма в России с установлением демократической республики и видевшего в республиканизме важнейшее условие для развития общинного начала, Бакунин ставил будущее общины в зависимость от полного разрушения государства и исключения из жизни народа принципа власти. Относительно положения русского крестьянства, он писал, что оно не в состоянии уплатить возложенные на него непосильные налоги и платежи. Чтобы собрать налог и покрыть недоимки, которые крестьянин не может платить, - продают орудия его труда и даже его скот. Крестьяне настолько разорены, что у них нет ни семян для посевов, ни возможности обрабатывать землю.
Таким образом, рассмотрев ряд совершенно разных точек зрения по отношению к власти и крестьянскому вопросу, мы еще раз увидели, насколько широк был разброс мировоззрений интеллигенции того времени, в одном обществе сосуществовали кардинально противоположные парадигмы. Отчего так? Да, в сущности, от природы человека, который всегда будет чем-нибудь не удовлетворен. А учитывая очень непростую обстановку незавершенности преобразований, переходного периода, эти недовольные настроения расцвели буйным цветом. Правильно говорили древние: "Не дай тебе Бог жить в эпоху перемен!"
III. Участие интеллигенции в революционном подполье
И все же, почему так разрослась и набрала популярность в интеллигентской среде идея радикальных преобразований, вылившаяся в целую череду террористических актов, закончившихся в итоге убийством человека, преобразовавшего Россию, возвысившего ее на международной арене и укрепившего изнутри? Что подвигло часть интеллигенции перейти к столь жестким методам борьбы с властью, осуществлявшей либеральные реформы? Об этом наша глава.
Ничто не возникает ниоткуда, ничто не исчезает в никуда – этот закон физики известен всем еще со школы. Нам думается, что применим он не только к физическим, но и к общественным явлениям. Вот только это "ниоткуда" в отдельно взятом государстве имеет зачастую не только внутреннюю обусловленность, а возникает под влиянием внешних факторов. В нашем случае - это влияние европейских освободительных движений второй и третей четвертей XIX века, и в наибольшей степени – революционных событий 1848-1849 гг., Парижской коммуны 1871 г. и франко-пруссской войны 1870-71 гг. (вспомним и М.А. Бакунина, и А.И. Герцена, принимавших участие в революциях 1848-49 гг. в Риме и Париже (А.И. Герцен), Праге и Дрездене (М.А. Бакунин)).
А.И. Герцен, в сущности, под воздействием неудач революционной Франции, июньской реакции 1848 года теряет веру в Европу (это отражено в его книге "С того берега", вышедшей в 1850 году в немецком переводе), а после личной драмы, вызванной гибелью матери и младшего сына в 1851 году и позднее жены - в 1852 г., он окончательно убеждается, что будущее за русской общиной. В этот промежуток времени пишутся работы "О развитии революционных идей в России" (впервые опубликована в 1851 г. на немецком языке; в том же году издан французский оригинал; в русском переводе вышла нелегально в Москве в 1861 г.), "Россия" (1849), "Письмо русского к Маццини" (1850), "Русский народ и социализм" (1851). Его журнал "Колокол" (1857 -1867 гг.) читали даже в Зимнем дворце.
В статье "Русский народ и социализм" он называет Европу "дряхлым Протеем", "разрушающимся организмом". Он с тревогой и разочарованием замечает: "Ни законности, ни правды, ни даже личины свободы; везде неограниченное господство светской инквизиции; вместо законного порядка – осадное положение. Один нравственный двигатель управляет всем – страх, и его достаточно. Все вопросы отступают на второй план перед всепоглощающим интересом реакции. Правительства, по-видимому, самые враждебные, сливаются в единую, вселенскую полицию. Русский император, не скрывая своей ненависти к французам, награждает парижского префекта полиции; король неаполитанский жалует орден президенту республики. Берлинский король, надев русский мундир, спешит в Варшаву обнимать своего врага, императора австрийского <…> в то время как он, отщепенец от единой спасающей церкви, предлагает свою помощь римскому владыке. Среди этих сатурналий, среди этого шабаша реакции, ничто не охраняет более личности от произвола. <…> Едва веришь глазам. Неужели это та самая Европа, которую мы когда-то знали и любили?" Здесь явно видно презрение к современной А.И. Герцену Европе и руководству императорской России. Он отмечает такую вещь, что у России есть несомненное преимущество – она не есть что-то застывшее но, изменяющееся, пусть даже, часто, не в лучшую сторону: "Россия государство совершенно новое – неоконченное здание, где все еще пахнет свежей известью, где все работает и вырабатывается, где ничто еще не достигло цели, где все изменяется, – часто к худшему, но все-таки изменяется". Спасение он видит в русской сельской общине, которая "спасла русский народ от монгольского варварства и от императорской цивилизации, от выкрашенных по-европейски помещиков и от немецкой бюрократии".
Нельзя не сказать и об иного плана факторах, повлиявших на становление Герцена как теоретика "русского социализма". Здесь, конечно, сыграло свою роль восстание декабристов, пробудившее в душе Герцена первые, хотя ещё и смутные, революционные устремления, первые мысли о борьбе против несправедливости и произвола. Н.О. Лосский пишет об этом так: "Сознание неразумности и жестокости самодержавного политического режима развило в Герцене непреодолимую ненависть ко всякому рабству и произволу". Многое вынес А.И. Герцен из философии Гегеля. В философии Гегеля он нашёл обоснование правомерности и необходимости борьбы со старым и конечной победы нового. Пунктом соединения социализма с философией является в трудах А.И. Герцена идея гармоничной цельности человека. Идея единства и бытия рассматривалась Герценом также и в плане социально-историческом, как идея объединения науки и народа, которые и будут знаменовать социализм. Герцен писал, что когда народ поймёт науку он выйдет на творческое создание социализма. Уже здесь отдаленно звучит предостережение от "казарменного коммунизма", более четко выраженное им в 1860-х годах в выступлениях против анархизма М.А. Бакунина.
Реформа 1861 года не оправдала надежды А.И. Герцена на полное освобождение крестьян, которое открыло бы прямую дорогу развитию страны к социализму. Доказательство того, что после реформы Россия не утратила возможности перейти к социализму, минуя капитализм, составляет важную сторону развития теории "русского социализма" в 60-х годах. Герцен намечает два пути движения к социализму: для запада социализм - заходящее солнце, для русского народа - восходящее.
Идеи А.И. Герцена явились во многом фундаментом для теорий революционных народников 1860-х – 70-х годов. Он задал определяющий вопрос: должна ли Россия на пути к социализму повторить все фазы европейского развития или ее жизнь пойдет по иным законам? И сам же, своей теорией, дал отрицательный ответ на него, полагая, что Россия несет в себе черты исторической самобытности в виде сельской общины, артельного труда и мирского самоуправления. Поэтому, как ему казалось, Россия придет к социализму, минуя капитализм.
Действительно, характеристика "русского социализма", данная А.И. Герценом, это подтверждает. Он писал в "Колоколе" в 1867 г.: "Мы русским социализмом называем тот социализм, который идет от земли и крестьянского быта, от фактического надела и существующего передела полей, от общинного владенья и общинного управления, - и идет вместе с работничьей артелью навстречу той экономической справедливости, к которой стремится социализм вообще" .
Народники наследовали от А.И. Герцена идею некапиталистического пути России к социализму, веру в сельскую общину как зародыш будущего общества, убеждение в социалистическом характере крестьянской революции и в необходимости ее подготовки. Их также объединяет ненависть к самодержавию и несправедливости сословного строя, их связывает забота о благосостоянии всего народа, защита свободы и просвещения, революционная страстность и непримиримость ко всяким проявлениям либерализма. Они сознательно выражали интересы крестьянских масс. А.И. Герцен придавал особое значение интеллигенции в освободительном движении. У народников эта мысль приобрела форму огромнейшего влияния интеллигенции на народ.
И все же не один только А.И. Герцен повлиял на развитие и распространение революционных взглядов в среде интеллигенции. Тому были и вполне объективные причины в виде несовершенства крестьянской реформы. Вопреки ожиданиям о полном освобождении крестьян с землей получилось так, что они становились лично свободными, но должны были в течение 49 лет выплачивать выкупные платежи с процентами. При этом в большом количестве случаев размеры наделов, оставшихся по системе "отрезков", уменьшились и не обеспечивали крестьян достаточным количеством земли. Отсюда и многочисленные народные волнения и бурные обсуждения проблемы в обществе. Возьмем, к примеру, восстание весны 1861 года в селе Бездна, когда волнения распространились на 75 селений Спасского, Чистопольского, Лаишевского уездов Казанской губернии и смежных уездов Самарской и Симбирской губерний. Тогда восстание было жестоко подавлено. 12 апреля 1861 по приказу генерала Апраксина была расстреляна безоружная 4-тысячная толпа крестьян. По официальному донесению казанского военного губернатора министру внутренних дел, были убиты и умерли от ран 91 человек, более 350 человек были ранены. 19 апреля 1861 был расстрелян "толкователь" Манифеста Антон Петров. Из 16 крестьян, преданных военному суду, 5 были приговорены к наказанию розгами и заключению в тюрьму на разные сроки. На эту трагедию бурно отозвался герценовский "Колокол". В номере от 15 мая 1861 года читаем: "Да, русская кровь льется рекой! <…> Правительство все могло предупредить, и польскую кровь и русскую, а теперь за свою шаткость, за свое непонимание, за свое неумение ни в чем идти до конца – убивает толпы наших братьев". И в следующем номере от 1 июня 1861 г. указывается на то, что такого кровопролития могло и не быть, дождись Апраксин подкреплений в виде еще четырех рот, в результате чего общая численность солдат составила бы 1200 человек и несколько пушек, т.е. крестьяне возможно отступили бы и выдали новоявленного толкователя "Манифеста". Но он выступил с одной ротой, в результате, чего после непродолжительных переговоров "рота солдат сделала по толпе народа в нескольких шагах 5 залпов, по толпе, которая была в 50 раз многочисленнее и могла разорвать в куски солдат. Бедный народ только стонал после каждого выстрела русые головы падали, облитые кровью, или крестились, вспоминая заветные слова манифеста <…> да повторяя, что он умирает за царя. Бойня была ужасна". В результате погибло 70 человек, 15 человек умерло от ран на следующий день, а "врач, посланный из Казани, поехал на место бойни через двое суток после убийства. До тех пор раненые оставались без помощи".
В знак траура 16 апреля 1861 г. студенты Казанского университета и Духовной академии организовали панихиду по убитым крестьянам с. Бездны. В кладбищенской церкви Казани собралось около 400 человек. Перед собравшимися выступил профессор университета, видный историк А.П. Щапов. Он произнес страстную речь в защиту угнетенного народа, воздал должное крестьянским мученикам и закончил ее словами: "Да здравствует демократическая конституция !" Щапов был арестован, отстранен от преподавания, а Священный Синод постановил "подвергнуть вразумлению и увещанию в монастыре". Однако под давлением протеста общественности Александр II отменил решение Синода. Щапову разрешили проживание в Петербурге под надзором полиции.
Не меньшую роль сыграли известные журналы "Современник" и "Русское слово". В них печатались классики нашей литературы, известные своими демократическими настроениями. Это и Н.Г. Чернышевский, и Н.А. Добролюбов, и М.Е. Салтыков-Щедрин и многие другие. Под влиянием их свободолюбивого голоса множество студентов вышло на улицы осенью 1861 года в знак протеста против изданных правительством в июле 1861 г. "Временных правил", которые усиливали надзор за студентами и ограничивали доступ в университеты разночинцам. Начавшиеся в сентябре 1861 г. в Петербурге, волнения в октябре перекинулись в Москву и Казань. Массовая уличная демонстрация студентов Петербургского университета была разогнана полицией, сотни студентов препровождены в Петропавловскую крепость. В защиту студентов выступили передовые профессора университета, среди них Н.И. Костомаров и П.В. Павлов, подвергшиеся за это правительственным гонениям. В Москве студенческая демонстрация закончилась избиением ее участников полицией и арестами. Ответом правительства на выступления студентов в Петербурге, Москве и Казани явилось временное закрытие университетов. И снова мы видим бурную реакцию "Колокола", в котором приводится письмо одного из очевидцев провокации и избиения студентов жандармами: "Лишь только вышли они на площадь, раздались свистки и со всех сторон из засады показались жандармы.
Тут произошла схватка. Многие защищались, но все были взяты; иные бежали, но тогда тулупы, народ кинулись на них с криками: "Бейте поляков! Они пришли резать губернатора!" С яростью брали они студентов за воротники, валили, давили, полиция спасала их и говорила прохожим: "Мы спасаем! Народ рвет на части бунтовщиков!" Это показалось странным. С чего? Как? Но скоро штука была открыта, это были переодетые будочники и солдаты, и они-то с криками бросились увлечь народ. Два купца первыми открыли это, узнав будочника своего квартала, переодетым в тулуп.<…> Разъяренные как звери, жандармы … бросались на всякого, у кого была форма студентская. <…> Вытаскивая студентов из экипажей, их волочили по земле, разбивали им лицо. Одного буквально удавили на шарфе и его замертво подняли на бульваре две дамы и сами свезли в клинику… Другого, Каревьина, жандарм ударил палкой по голове; он упал замертво – но скоро приподнял голову, другой жандарм наехал на него лошадью и раздавил его! Его унесли, и он, говорят, умер".
Такое отношение к студенчеству, которое боролось за свои права исключительно мирными, ненасильственными способами, не могло не возмутить общество. Пусть то, что мы привели, напечатано в радикальном журнале, но даже если отбросить комментарии, остаются голые факты, свидетельствующие о произволе властей. А притом, что это происходило в год начала Великих реформ, в год освобождения от крепостной зависимости 20 миллионов человек, при государе, известном своими либеральными наклонностями, уже есть противоречие. Да, мы говорим о середине XIX столетия, когда еще не стояло на повестке дня введение Конституции и свобод, с нею связанных, но подобные акции властей на фоне общего "потепления" внутриполитической обстановки вполне закономерно вызвали рост антиправительственных настроений образованной части общества.
В радикально настроенных кругах недовольство вылилось в многочисленные прокламации и создание первой "Земли и воли" братьями Александром и Николаем Серно-соловьевичами, Николаем Обручевым, Александром Слепцовым и Александром Путятой. Эта федерация кружков и групп просуществовала до 1864 г. Ее программным документом была статья Н.П. Огарева в "Колоколе" "Что нужно народу?", где он сам и отвечал: "Очень просто, народу нужна земля и воля". В программе выдвигались требования передачи крестьянам земли, которой они владели до реформы, (и даже прирезки к недостаточным наделам), замены правительственных чиновников выборными волостными, уездными и губернскими органами самоуправления, избрания центрального народного представительства, сокращения расходов на войско и на царский двор. Основным средством воздействия на крестьян считалась пропаганда. Крестьянству предлагалось "сближаться с войском,.. молча собираться с силами,.. чтоб можно было умно, твердо, спокойно, дружно и сильно отстоять против царя и вельмож землю мирскую, волю народную и правду человеческую". Всего в "Земле и воле" состояло около 400 человек. Руководители ее надеялись на крестьянское восстание в 1863 г., которого, однако, не произошло. Тогда внутри возникли серьезные противоречия, связанные также и польскими событиями, и к 1864 г. она распустилась.
Кстати, говоря о польских волнениях, нужно отметить неоднозначность отношения к ним в русском обществе. Одни поддерживали его, другие выступали за его скорейшее подавление. И здесь снова считаем важным привести два диаметрально противоположных суждения печатных изданий консервативной и революционной мысли – "Московских ведомостей" М.Н. Каткова и "Колокола" А.И. Герцена. Как известно, в споре рождается истина, вот и мы попробуем приблизиться к ней, зачитав совершенно разные мнения по такому животрепещущему вопросу. В статье от 8 марта 1863 года М.Н. Катков обвиняет во всем мелкое дворянство и католическое духовенство, не трогая ни крупных землевладельцев, ни крестьян: "Те классы, в руках которых земля, капиталы, промыслы и торговля, до сих пор держатся в стороне, и все восстание является делом шляхтичей, мелкого, безземельного дворянства, да католического духовенства, а вовсе еще не целого народа".
Этим "Московские ведомости" не ограничиваются выдают в адрес восставших множество жестких высказываний, как например в номере 93 от 30 апреля, где восставшие обвиняются в терроре: "… крестьяне в Царстве Польском решительно не сочувствуют восстанию и даже враждебо настроены ему. Но они поставлены в ужасное положение. Их душат и вешают агенты национального комитета, а русские войска не всегда могут оказывать им защиту. <…> При таком положении дел, обязанность всякого правительства, сознающую лежащую на нем ответственность, должна состоять в том, чтобы освободить мирное население из-под власти терроризма".
И уж, конечно, одна из самых гневных статей посвящена находке проекта восстания, подписанного Мерославским, в доме графа Андрея Замойского: "Ложь, в этой программе восстания, равно как и в польском катехизисе, возводится на степень священного начала; обман самый нахальный, ничем не стесняющийся, рекомендуется каждой строчкой и простирается на все. Обманывать русское правительство, обманывать русский народ, обманывать польский народ, обманывать правительства западных держав, обманывать общественное мнение Европы, обманывать наших глупых социалистов и помешанных демагогов, обманывать всех без разбора, вот политика польских патриотов, вот их "святая справа", вот задача, которую они себе поставили".
Как видно из приведенных отрывков статей, консервативно настроенная общественность крайне негативно относилась к подобным проявлениям непокорности. На иных позициях стояли радикально настроенные слои интеллигенции, рупором которых являлся герценовский "Колокол". "Слова порицания умолкают перед роскошью злодейства, двоедушия и глупости, которую вызвало петербургское правительство… и все это не оставляя своего лепета о прогрессе и либерализме" - пишет А.И. Герцен. "Шайками пьяных убийц", "одичалыми грабителями", "зверями, падшими в состояние царских опричников", жертвами "голода, побоев, нравственной слепоты и казарменной дрессировки" называет "Колокол" наши войска, которые газета "Инвалид" превозносит, говоря, что они "во всем блеске выказали те свойства, которые составляют славу и красу каждой армии". Говоря о подавлении восстания, А.И. Герцен метафоричен: "Печален наш удел, скрепя сердце, помечать главные черты неравного боя польского Лаокоона с петербургским чудовищем… С одной стороны героизм до безрассудства, поэзия, любовь, великие предания, воля, беспомощность и смерть. С другой – властолюбивый каприз, забитое повиновение, угрызение совести, сила и прусская помощь" . К слову сказать, помимо столь эмоциональных выступлений, в "Колоколе" приводились и письма русских офицеров в Польше, весьма недвусмысленно описывавших грабительские действия наших войск.
Конечно, надо отметить, что нельзя воспринимать без должной критики статьи А.И. Герцена (как и статьи М.Н. Каткова), но в сложном переплетении социальных и национальных проблем подобные высказывания имели сильное воздействие на читателя. Написанные на злободневную тему, они могли склонить человека как на крайние левые позиции, так и сделать его убежденным консерватором. Сила печатного слова, сказанного вовремя, удесятеряется.
Все мы помним каракозовский выстрел 4 апреля 1866 года. Сам Д. Каракозов был членом кружка "ишутинцев", действовавшего 1863 – 1866 гг. под знаменами идей Н.Г. Чернышевского. Их целью была подготовка крестьянской революции путем заговора интеллигентских групп. Члены кружка пытались организовать разного рода производственно-бытовые артели. В Москве ими были открыты переплетная и швейная мастерские, воскресная школа и Общество взаимного вспомоществования для бедных студентов. В феврале 1866 г. создали тайное общество под названием "Организация". Они намереваясь распространить в провинции ее филиалы. Дмитрий Каракозов без согласования с остальными, по своей инициативе совершил покушение на Александра II: 4 апреля 1866 г. он стрелял в императора у Летнего сада в Петербурге, но промахнулся и был схвачен. Суд приговорил его к повешению, остальных членов кружка - к разным срокам каторги и ссылки.
Заслуживает внимания реакция консервативных кругов на такое происшествие, явившееся, что ясно из "Московских ведомостей", неожиданностью. М.Н. Катков в статье от 3 августа 1866 года, посвященной выстрелу в Летнем саду, недоумевает по этому поводу: "Можно ли поверить, чтобы мальчишки-школьники, как бы они не были испорчены, не находясь ни в каких сочувственных отношениях в окружающей среде, могли составить сами из себя ядро какой-нибудь значительной организации? Что следственная комиссия обратила внимание на язву нигилизма, это не могло казаться удивительным, это было весьма естественно; но удивительными казались слухи, будто бы эти нигилистические кружки сомкнулись сами собою в обширную и сильную организацию, которая охватила всю страну. Еще страннее было предполагать, что организующая сила появилась в этой ржавчине и плесени, называемой нигилизмом, в то время, когда в обществе не было уже никаких сомнений и колебаний относительно свойств этого жалкого явления… Странным казалось то, что нигилизм оказался способным действовать именно тогда, когда он видимо слабел и иссякал в своих источниках, когда множество жертв его освободилась от него как от кошмара <…> когда учащаяся молодежь стала обнаруживать несравненно лучший дух…"
Вполне понятно, почему чувствуется некоторая растерянность в словах М.Н. Каткова. Ведь до этого случая цари спокойно могли гулять без охраны, поскольку в глазах народа власть императора была священной. События весны 1866 года встряхнули общество, которое не могло поверить, что подобное возможно.
Естественно, покушение на государя императора не могло не повлечь ужесточение режима. Притом же, что вовсю шли реформы, любой отход от них был чреват протестами осмелевшей общественности. Такие меры как закрытие "Современника", "Русского слова", гонения на высшую школу, ограничение прав земств и задержка реформы городского самоуправления привели к волне студенческих беспорядков осенью 1868 – весной 1869 гг. Как мы видим, атмосфера для развития революционных идей водворилась самая что ни на есть благоприятная. И в такой обстановке возникло тайное общество "Народная расправа" во главе с С.Г. Нечаевым.
О печально известном убийстве студента И.И. Иванова, не согласного с С.Г. Нечаевым нельзя говорить иначе как о бесчеловечности и разнузданном фанатизме последнего. Его "Катехизис революционера" больше похож на бред сумасшедшего, чем на этику революционера. В доказательство этого можно привести многие пункты оттуда, но, чтобы не загромождать наше исследование, приведем лишь два из них: " п.6. Суровый для себя, он должен быть суровым и для других. Все нежные, изнеживающие чувства родства, дружбы, любви, благодарности и даже самой чести должны быть задавлены в нем единою холодною страстью революционного дела. Для него существует только одна нега, одно утешение, вознаграждение и удовлетворение – успех революции. Денно и нощно должна быть у него одна мысль, одна цель – беспощадное разрушение. Стремясь хладнокровно и неутомимо к этой цели, он должен быть всегда готов и сам погибнуть и погубить своими руками всё, что мешает ее достижению. <…> п.13. Революционер вступает в государственный, сословный и так называемый образованный мир и живет в нем только с целью его полнейшего, скорейшего разрушения. Он не революционер, если ему чего-нибудь жаль в этом мире, если он может остановиться перед истреблением положения, отношения или какого-нибудь человека, принадлежащего к этому миру, в котором всё и все должны быть ему ненавистны. Тем хуже для него, если у него есть в нем родственные, дружеские или любовные отношения – он не революционер, если они могут остановить его руку". Надо сказать, что подавляющее большинство членов революционного лагеря крайне негативно восприняли подобные мысли и не пошли по такому пути. В начале 1870-х образуются новые кружки, как то "Общество большой пропаганды" С. Перовской и М. Натансона ("чайковцы"), кружок Александра Долгушина, которые к 1874 году были разгромлены.
Начиная разговор о 1870-х годах, мы считаем не лишним привести данные В.С. Антонова по социальному составу участников революционного движения в эти годы, чтобы понять, кто являлся его главной движущей силой:
|
Социальный состав |
Число участников |
% к общему числу |
|
Рабочие |
807 |
14,0 |
|
Ремесленники, кустари |
101 |
1,7 |
|
Крестьяне |
314 |
5,0 |
|
Солдаты, младшие военные специалисты |
145 |
2,5 |
|
Мелкие служащие |
269 |
4,7 |
|
Служащие |
207 |
3,6 |
|
Земские служащие |
65 |
1,0 |
|
Собственники предприятий, купцы |
29 |
0,5 |
|
Священники |
22 |
0,3 |
|
Адвокаты, актеры |
53 |
0,9 |
|
Офицеры, военные чиновники |
53 |
0,9 |
|
Литераторы |
18 |
0,3 |
|
Учителя |
433 |
7,6 |
|
Врачи, фельдшера, акушерки |
178 |
3,0 |
|
Учащиеся низших и средних общеобразовательных и специальных школ |
644 |
11,3 |
|
Семинаристы |
266 |
4,6 |
|
Военные гимназисты, юнкера |
37 |
0,6 |
|
Студенты и вольнослушатели высших учебных заведений |
2023 |
37,5 |
|
Итого |
5664 |
100,0 |
Из этих данных видно, что определяющую роль играли студенты, значительная часть которых, по словам В.С. Антонова, шли в революцию с младших курсов университетов и институтов. При этом он подтверждает свои выводы данными статистики III отделения за 1873-1877 года, по которым эта цифра составляет более 50% (37, 5% у В.С. Антонова). Теперь легче будет понять, что представляло собой революционное движение в 1870-х годах.
Два животрепещущих вопроса внутренней политики России в 1870-х продолжали оставаться: вопрос крестьянский и положение самодержавной власти императора. Эти два камня преткновения побуждали к действию революционеров того времени. В 1870-е годы оформляются три основных идеологических линии: пропагандистская, заговорщическая и "бунтарская" (анархизм М.А. Бакунина). Для данного периода характерно и "хождение в народ" и практика террора, закончившаяся убийством Александра II. Кстати, говоря о "хождении в народ", нельзя пройти мимо имен П.Л. Лаврова и М.А. Бакунина, которые идейно подготовили его.
П.Л. Лавров в своих "Исторических письмах" интеллигенцию рассматривает как "критически мыслящих личностей", выступающих двигателем сознательных изменений культуры в противоположность непреднамеренным ее изменениям.
Радикальную часть интеллигенции, по его мнению, составляют личности, способные и желающие действовать в интересах народа. Их пока меньшинство, им трудно проявить себя в обществе, в котором отсутствуют демократические свободы. Но за ними будущее: "Перед общественными формами личность действительно бессильна, однако борьба ее против них безумна лишь тогда, когда она сделаться не может. Но история доказывает, что это возможно, и что даже это естественный путь, которым осуществляется прогресс в истории. Итак, нам приходится поставить и решить вопрос: как обращались слабые личности в общественную силу?" Отвечая на этот вопрос, П.Л. Лавров определяет три ступени такого превращения. На первой ступени в борьбу за социальный прогресс вступают отдельные критически мыслящие личности. Они осознают царящее вокруг них зло, и начинают борьбу с ним. На втором этапе число энергичных, фанатично преданных делу свободы личности, растет. Их подвиг самопожертвования вдохновляет толпу, "их легенда воодушевляет тысячи той энергией, которая нужна для борьбы".
Основным условием, при котором личность становится движущей силой прогресса, является ее связь с массами, через партию, способную бороться за прогресс, за осуществление идеалов справедливого общества. На третьей ступени партия сплачивает усилия отдельных критически мыслящих личностей, вырабатывает стратегию и тактику борьбы за светлое будущее. Однако партия не может стать направляющей силой исторического прогресса, если она будет оторвана от масс. П.Л. Лавров был убежден, что идеи способны двигать человечество лишь тогда, когда они сделаются обыденным явлением для значительной части общества. Отсюда его глубокое убеждение, что революция может быть совершена только "посредством народа". А поскольку основная масса русского народа – малообразованное крестьянство, основная задача интеллигенции, особенно ее молодежной части, состоит в том, чтобы понять потребности народа, и помочь ему осознать свою силу, и вместе с ним приступить к революционным преобразованиям.
Забегая вперед, скажем, что идеи П.Л. Лаврова сыграли определенную роль в "хождении в народ", но, по словам Б.С. Итенберга, лавризм не был символом движения и что многие из участников "хождения" "видели в нем абстрактное учение, далекое от практических задач борьбы".
М.А. Бакунин в главной своей работе "Государственность и анархия" так же возлагал свои надежды на интеллигенцию и призывал идти в народ: "Она должна идти в народ, несомненно, потому что ныне везде, по преимуществу же в России, вне народа, вне многомиллионных чернорабочих масс нет более ни жизни, ни дела, ни будущности". Причем из двух путей, по которым надлежало действовать – "более миролюбивого и подготовительного свойства" и "бунтовского" - он выбирал второй. При этом М.А. Бакунин отмечает, что первый вариант замечателен, но вряд ли выполним, аргументируя следующим образом: "Те, которые рисуют себе такие планы и искренно намерены осуществить их, делают это, без сомнения, закрывши глаза, для того чтобы не видеть во всем ее безобразии нашей русской действительности. Можно наперед предсказать им все страшные, тяжкие разочарования, которые постигнут их при самом начале исполнения, потому что за исключением разве только немногих, весьма немногих счастливых случаев, большинство между ними дальше начала не пойдет, не будет в силах идти".
Главную цель в подготовке восстания, то есть движения по второму пути, М.А. Бакунин видит в том, чтобы для начала убедить крестьян в том, что главный враг их не чиновник или помещик, но что все идет от царя, что он – главный виновник несправедливости: "Втолковать, дать ему почувствовать это всеми возможными способами и пользуясь всеми плачевными и трагическими случаями, которыми переполнена ежедневная народная жизнь, показать ему, как все чиновничьи, помещичьи, поповские и кулацкие неистовства, разбои, грабежи, от которых ему нет житья, идут прямо от царской власти, опираются на нее и возможны только благодаря ей, доказать ему, одним словом, что столь ненавистное ему государство – это сам царь и не что иное, как царь – вот прямая и теперь главная обязанность революционной пропаганды". Мыслитель считает, что надо дать почувствовать народу свое единство, и в единстве этом он несокрушим. Однако мешает этому замкнутость общин, которую он предлагает преодолеть это, установив связи между передовыми людьми всех деревень, провести такие связи между крестьянами и рабочими. Как подспорье, он предлагает использовать газету: "Для того же чтобы создалось в нашем народе чувство и сознание действительного единства, надо устроить род народной печатной, литографированной, писаной или даже изустной, газеты, которая бы немедленно извещала повсюду, во всех концах, областях, волостях и селах России о всяком частном народном, крестьянском или фабричном бунте, вспыхивающем то в одном, то в другом месте, а также и о крупных революционных движениях, производимых пролетариатом Западной Европы, для того чтобы наш крестьянин и наш фабричный работник не чувствовал себя одиноким, а знал бы, напротив, что за ним, под тем же гнетом, но зато и с тою же страстью и волею освободиться, стоит огромный, бесчисленный мир к всеобщему взрыву готовящихся чернорабочих масс". И при всем том надо быть на передовой и показывать личный пример народным массам.
Такими идеями руководствовались участники и первого, и второго "хождения в народ", однако крестьяне не внимали их пропаганде и нередко сдавали их полиции. Из наиболее громких дел мы имеем знаменитый "Процесс 193-х", где из 4 тысяч арестованных часть была отпущена за недостатком улик, часть сослана, 97 человек во время следствия либо сошли с ума, либо умерли еще до суда и 3 человека из 193-х обвиняемых ушли в мир иной во время судебного разбирательства. Надо сказать, что публичность судебных заседаний была относительна. В томе 3-м сборника "Государственные преступления в России в XIX веке" под редакцией Б. Базилевского, где имеется отчет о судебных заседаниях по данному делу, приводятся такие слова присяжных поверенных и ответ на них первоприсутствующего: "Заседание 18 октября. Как только вошел суд, присяжный поверенный Спасович обратился к присутствию с заявлением, в котором, указывая на необходимость для суда публичности и гласности, ходатайствовал перед Особым Присутствием о переносе суда в другую более вместительную залу, а до приискания таковой отсрочить судебные заседания". Поверенный Герард отметил также, что "отсутствие публичности было бы противно достоинству Сената и подрывало бы веру в его справедливость". На эти слова первоприсутствующий сенатор Петерс заявил, что не видит нарушений гласности и что, если бы они были, он первый сказал бы о них, и аргументировал свой ответ присутствием публики "здесь и там; (при этом Петерс указал на места позади судейских кресел)" Относительно "здесь и там" подсудимый Ипполит Мышкин на следующем заседании 20 октября высказался, что места эти, "вероятно, для лиц судебного ведомства" и что они вместе с "примостившимися тремя-четырьмя субъектами" за "двойными рядами жандармов" не есть еще настоящая публичность.
Подтверждает сказанное и А.Ф. Кони, написавший в своих мемуарах: "Места за судьями вечно были полны сановных зевак; в залах суда были во множестве расставлены жандармы, и ворота здания судебных установлений, как двери храма Януса, закрыты накрепко, будто самый суд находился в осаде".
Н.А. Троицкий, попытавшийся представить цельную картину процесса "193-х", пишет следующее: "На обычные места для подсудимых (возвышение за барьером, прозванное подсудимыми "Голгофой") были усажены мнимые организаторы "сообщества": Мышкин, Войнаральский, Рогачев, Ковалин и В.Ф. Костюрин… а все остальные подсудимые заняли места для публики.
На незначительное число оставшихся мест (10-12) допускалась по особым билетам лишь проверенная "публика" и агенты III отделения".
Представляет особый интерес речь И. Мышкина, в которой он обосновал революционную программу народников. Здесь в ответ на обвинение в участии в "противозаконном обществе", ставящем целью в "более или менее отдаленном будущем" свержение существующего строя, подсудимый отвечает, что является членом некой многочисленной социальной революционной партии. Основной задачей этой партии является установление строя, который "удовлетворяя требованиям народа в том виде, как они выразились в крупных и мелких движениях народных и повсеместно присущи народному сознанию, - составляет вместе с тем справедливейшую форму общественной организации", под которой разумеется "земля, состоящая из союза независимых производительных общин". Достичь этого можно только посредством социальной революции, поскольку правительство преграждает все мирные пути для реализации задачи. Ближайшая цель – достичь слияния "двух главных революционных потоков" - интеллигенции и народа, чтобы не получилось такого, как в европейских революциях, где только буржуазия извлекла выгоду. К этому и стремились участники движения 1874-1875 гг. Начиная обосновывать "хождение в народ", И. Мышкин отмечает, что "все движения интеллигенции соответствуют параллельным движениям в народе и даже являются простыми отголосками последних". Высказываясь далее о причинах революционной деятельности, он говорит о создании социально-революционной партии в начале 1860-х и о нескольких причинах данного процесса: "Оно (создание партии – прим. наше, А.В.) совершилось как отголосок на народные страдания и народные волнения, при участии известной фракции русской интеллигенции, благодаря, главным образом, двум причинам: во-первых, влиянию на интеллигенцию передовой западноевропейской социалистической мысли и крупнейшего практического применения этой мысли – образования Международного Товарищества рабочих; во-вторых, уничтожению крепостного права, потому что в после крестьянской реформы в среде неподатных классов образовалась целая фракция, испытавшая на самой себе всю силу государственного экономического строя, готовая откликнуться на зов народа и послужившая ядром социально-революционной партии. Фракция эта – умственный пролетариат".
Колкие замечания отпускает И. Мышкин относительно реальной гласности общества. Он язвительно замечает, что гласность выражается лишь в освещении мелких событий, в то время как о значительных народных волнениях общество либо не знает вовсе, либо узнает только по слухам. А поэтому, на самом деле, устремления интеллигенции имеют свою крепкую опору в народе. Однако, на наш взгляд, если исходить из того, что пропагандистов сдавал полиции этот самый народ, такая уверенность И.Мышкина основана лишь на косвенных аргументах в виде крестьянских волнений. Крестьяне чужды были социалистическим идеям, которые им пытались внушить народники. А волнения – стремление свободно хозяйствовать на собственной земле без уплаты обременительных выкупных платежей. И все же народники были уверены в своей правоте.
Процесс обрёл большой резонанс как в России, так и заграницей. Результаты его были далеки от правительственных ожиданий. Суд оправдал 90 из 190 подсудимых (трое умерли в ходе процесса), 39 человек приговорили к ссылке на поселение, 32 – к заключению на разные сроки, 1 – к отрешению от должности и штрафу и 28 человек – каторге на срок от 3,5 до 10 лет. "Мало того, - пишет Н.А. Троицкий, - сформулировав приговор, суд перечислил обстоятельства, смягчающие вину подсудимых, и на этом основании ходатайствовал перед царем о смягчении наказания для половины осужденных, в том числе для всех, приговоренных к каторге, исключая Мышкина, которому члены суда не могли простить его речи". При этом, по данным Н.А. Троицкого, Александр II распорядился отправить на каторгу вместе с И. Мышкиным еще 11 человек и 80 из 90 оправданных были в административном порядке отправлены в ссылку III-м отделением опять же по указанию царя, т.е. приговор был ужесточен.
И тем не менее, по оценке Н.А. Троицкого, "роль процесса "193-х" как фактора, ускорившего переход народников к политической борьбе, неоспорима и общепризнанна. В этом отношении показательно, что с 1878 года вслед за процессом и начался новый, террористический этап народнического движения. Самый крупный из первых террористических актов – убийство шефа жандармов Н.В. Мезенцева 4 августа 1878 г. – был отмщением Мезенцеву за его демарш перед царем об изменении приговора по делу "193-х".
И действительно, в 1878 г. активизировалась террористическая деятельность второй "Земли и воли", созданной в 1876 году. Уже 24 января 1878 года В.И. Засулич стреляла в петербургского градоначальника Ф.Ф. Трепова за то, что тот приказал высечь политического заключенного. Процесс по этому делу правительством был сделан публичным и привел опять же к неожиданным для него результатам – В.И. Засулич была оправдана. Приговор вынес суд под председательством А.Ф. Кони, который в итоге надолго попал в опалу.
В ходе подготовки к самому заседанию обвинение испытывало затруднения, в частности двое из вероятных кандидатов в обвинители (Андреевский и Жуковский) по разным предлогам отказались от ведения дела, а согласившийся Кессель был, по оценке А.Ф. Кони, хорошо его знавшего, значительно слабее представителя защиты, присяжного поверенного Александрова. Эту мысль он высказал и в разговоре с министром юстиции графом Паленом накануне процесса: "…могу вас уверить, что трудно сделать более неудачный выбор обвинителя... Он уже теперь волнуется и пугается этого дела. Он никогда не выступал по таким серьезным делам; хороший "статист" и знаток следственной части, он — совершенно ничтожный противник для Александрова..." На предложение А.Ф. Кони о назначении в качестве обвинителя Масловского или Смирнова, Пален ответил тем, что они товарищи прокурора палаты, а он не хотел придавать делу большого значения: "Всякий намек на политический характер из дела устранялся … с настойчивостью, просто странной со стороны министерства, которое еще недавно раздувало политические дела по ничтожнейшим поводам. Я думаю, что Пален первоначально был искренно убежден в том, что тут нет политической окраски, и в этом смысле говорил с государем, но что потом, связанный этим разговором и, быть может, обманываемый Лопухиным, он уже затруднялся дать делу другое направление..." Вовсю Пален пытался склонить председателя суда на сторону обвинения. Видя нежелание А.Ф. Кони, Пален просил, по крайней мере, дать ему "кассационный повод на случай оправдания". Никаким уговорам председатель суда не внял.
Интересно, кстати, мнение общественности по процессу Веры Засулич. По свидетельству все того же А.Ф. Кони, отношение к обвиняемой варьировалось от "любовницы Боголюбова" и "мерзавки" до восторженности ее поступком: "Отношение к обвиняемой было двоякое. В высших сферах, где всегда несколько гнушались Треповым, находили, что она — несомненная любовница Боголюбова и все-таки "мерзавка", но относились к ней с некоторым любопытством. Я видел у графа Палена в половине февраля фотографические карточки "мерзавки", находившиеся у графини Пален, которые ходили по рукам и производили известный эффект. Иначе относилось среднее сословие. В нем были восторженные люди, видевшие в Засулич новую русскую Шарлотту Кордэ; были многие, которые усматривали в ее выстреле протест за поруганное человеческое достоинство — грозный призрак пробуждения общественного гнева; была группа людей, которых пугала доктрина кровавого самосуда, просвечивавшаяся в действиях Засулич. Они в тревожном раздумье качали головами и, не отказывая в симпатии характеру Засулич, осуждали ее поступок как опасный прецедент..." Ф.Ф. Трепова же многие недолюбливали и сострадания к нему после покушения не испытывали: "Большинство, не любившее Трепова и обвинявшее его в подкупности, в насилиях над городским самоуправлением посредством высочайших повелений, возлагавших на город неожиданные тяготы, радовалось постигшему его несчастью. "Поделом досталось!" — говорили одни..., "старому вору", — прибавляли другие. Даже между чинами полиции, якобы преданными Трепову, было затаенное злорадство против "Федьки", как они звали его между собой. Вообще, сочувствия к потерпевшему не было, и даже его седины не вызывали особого сожаления к страданиям. Главный недостаток его энергичной деятельности в качестве градоначальника — отсутствие нравственной подкладки в действиях — выступал перед общими взорами с яркостью, затемнявшей несомненные достоинства этой деятельности, и имя Трепова не вызывало в эти дни ничего, кроме жестокого безучастия и совершенно бессердечного любопытства". Возможно и такое отношение в обществе к потерпевшему отчасти способствовало успеху защиты Веры Засулич.
Также сюда можно добавить и тот факт, что, поскольку власти не желали предавать процессу политической окраски, то от следствия были сокрыты ряд важных документов, в том числе телеграмма прокурора одесской палаты от 25 января, где указывалось настоящее имя подследственной, не было приобщено данных и о десятилетнем ее участии в разных тайных обществах.
Так или иначе, но оправдательный приговор сделал свое дело, усилив уверенность сторонников террористических методов борьбы в своей правоте. 4 августа последовало вышеупомянутое убийство Н.В. Мезенцева. Кроме него прошел еще ряд терактов и процессов по ним, что привело к окончательному распаду в августе 1879 года "Земли и воли" на два общества: оставшийся верным делу пропаганды "Черный передел" (1879-1881гг) (Г. В. Плеханов, П. Б. Аксельрод, О. В. Аптекман, М. Р. Попов, Л. Г. Дейч, В. И. Засулич и др.) и более радикальную по методам "Народную волю" (А. Д. Михайлов, А. А. Квятковский, А. И. Желябов, С. Л. Перовская, В. Н. Фигнер и др.). Нужно отметить, что раскол происходил крайне болезненно и участники обоих группировок до последнего старались уладить противоречия. Этот процесс хорошо обрисовал Е.Р. Ольховский: "Политики" стремились сохранить единство "Земли и воли" и потому просили наиболее непримиримых сторонников террора держаться сдержанно. В сохранении мира были заинтересованы и "деревенщики". Некоторые из них надеялись, что противники не пойдут слишком далеко в увлечении террором … только Плеханов требовал решительного запрещения террористической борьбы или же раздела "Земли и воли". Но его сторонники … заняли двойственную позицию".
"Черный передел", продолжая осуществлять пропаганду в деревне, просуществовал до конца 1881 года. Его лидеры Г.В. Плеханов, Л.Г. Дейч, В.И. Засулич вскоре после ликвидации организации перешли на позиции марксизма и создали группу "Освобождение труда".
Народовольцы пошли по пути насилия. В основе организации тайного общества лежали принципы жесткой дисциплины и строгой иерархии хорошо законспирированной революционной организации. В этом прослеживается влияние идей одного из вдохновителей революционного народничества 1870-х годов П.Н. Ткачева, который считал, что осуществить революцию должен не народ, а узкое тайное дисциплинированное революционное общество, установив власть "революционного меньшинства". В качестве основного метода выбран был террор, роль которого революционеры, по мнению историка В.А. Твардовской, "чрезвычайно преувеличивали".
Первоначально планировались убийства больших чиновников, но вскоре все силы были брошены на то, чтобы уничтожить самого Александра II. На него было совершено 9 покушений, в числе которых подрыв 9 ноября 1879 г. под Москвой царского поезда, взрыв 5 февраля 1880 г. в царской столовой и в конце концов печально известные бомбы Н.И. Рысакова и И.И. Гриневицкого на набережной Екатерининского канала в Петербурге 1 марта 1881 года.
Что же добились народовольцы? Революции? Нет. Уважения? Тоже нет. Они вызвали лишь отвращение и ненависть подавляющего большинства не только в среде европейски образованных людей, но и в крестьянском мире, который решил, что "царя убили дворяне за то, что он дал мужикам волю". Тактика террора, к которой прибегли народовольцы, изначально, на наш взгляд, была ошибочна. И не только потому, что они не имели реальной поддержки в народе, но еще и из-за того, что насилие с их стороны непременно должно было вызвать ужесточение, а не смягчение политики правительства – насилие порождает только ответное насилие, ценой чьей-либо смерти невозможно достичь справедливости, построить общество мира и гармонии. Реформы, с их лишь помощью достигаются намеченные идеалы, они лишь служат делу прогресса и процветания.
Что же в целом нужно сказать о революционном движении времен Александра II? Как мы уже отмечали в начале главы, есть внешние и внутренние факторы, побудившие образованных, интеллигентных людей из обеспеченных слоев общества попытаться его переустроить на началах всеобщего равенства. Из внешних мы выделим революции 1848-49 годов, в которых видели своими глазами или участвовали русские идеологи революционного народничества, европейские социалистические учения и создание Международного товарищества рабочих, из внутренних – незавершенность крестьянской реформы 1861 года, "общинный социализм" А.И. Герцена, противоречивость и непоследовательность политики правительства, сочетавшей в себе и реформаторскую деятельность, и жесткие репрессивные меры. Большую роль сыграла новая судебная система, предусматривавшая гласность (однако не всегда ее допускали) и суд присяжных. Ряд политических процессов, прошедших над народниками, показал, как глубоки противоречия в современной им России. Красочные речи подсудимых с одной стороны и нарушения при ведении следствия властями с другой способствовали росту симпатий к первым. Однако процессы эти показали и необоснованность убеждений революционеров в крепости своей опоры в народе. Террор воспринимался уже совсем по-иному – покушениями и убийствами народники себя дискредитировали в глазах общественности и навлекли ужесточение правительственной политики относительно оппозиции. Террористическая деятельность народников, закончившаяся убийством императора, желавшего преобразовать Россию, направить ее по пути реформ, оборвала мирное, поступательное развитие страны, заставив ее руководство прибегнуть к приостановке на пути к народному представительству и равноправию.
Заключение
"Интеллигенция" суть сложное и неоднозначное понятие, вокруг которого уже многие десятилетия не утихают споры. Мы здесь соглашаемся с мнением В.В. Тепикина, утверждающего, что интеллигенция – это "особая социально-профессиональная и культурная группа людей, занятая преимущественно в сфере умственного труда, обладающая способностью чуткости, такта и мягкости в проявлениях, ответственная за поступки и склонная к состоянию самоотречения". Имеющее древнегреческие корни, привнесенное в Россию с трудами французских и немецких философов, понятие обрело у нас совершенно особый смысл, слив воедино европейскую "ученость" и русскую душу. Кто-то считает, что интеллигенция – явление чисто русское, иные отрицают такую исключительность. Мы, например, поддерживаем первую точку зрения. По-разному оценивали и оценивают роль интеллигенции в жизни страны: одни считают, что она негативно повлияла на русский народ, другие превозносят, видя в ней его "собирательную душу", но никто не отрицает серьезного воздействия интеллигенции на политическое и культурное развитие России, главным образом, конечно, в период коренных реформ.
Мировоззрение у представителей интеллигенции часто коренным образом разнилось. Здесь мы видим К.Н. Леонтьева и М.Н. Каткова, говоривших о монархическом сознании русского народа, о союзе византийского православия и русской самодержавной власти. С другой стороны были радикально настроенные А.И. Герцен, Н.Г. Чернышевский, П.Л. Лавров, П.Н. Ткачев и М.А. Бакунин, отмечавшие в социалистическое начало в народе и пропагандировавших революцию как средство реализации своих идей. При этом различались они по методам осуществления революции (от пропаганды у П.Л. Лаврова и заговорщического переворота у П.Н. Ткачева до немедленного стихийного бунта у М.А. Бакунина) и послереволюционному устройству, где М.А. Бакунин выступал в принципе против государства как института. Из наиболее умеренных деятелей, ратовавших за постепенное преобразование России, особо выделяются К.Д. Кавелин и Б.Н. Чичерин, имевшие, однако, также некоторые различия во взглядах на степень и скорость преобразований. Б.Н. Чичерин доказывал необходимость конституционной монархии, К.Д. Кавелин же призывал начать с преобразований административных, упорядочив работу существовавшего госаппарата, не прибегая пока к политическим реформам. При всем этом большинство представителей и консервативного, и либерального, и радикального толка выступали за сохранение общины. Связано все это отчасти с природой самого человека, который всегда ищет лучшего, и конечно, некоторыми послаблениями в общественной жизни, как то введение боле мягкого университетского устава, смягчение цензуры. Да общая либеральная атмосфера периода Великих реформ способствовала более свободному мышлению в области дальнейшего совершенствования, модернизации России.
Процесс реформирования шел, однако, не совсем гладко. В особенности, "буксовала" крестьянская реформа, которая, по выражению Н.А. Некрасова, ударила "одним концом по барину, другим – по мужику". В результате реформы большая часть помещиков, которые не смогли перевести свое хозяйство на капиталистические рельсы, разорилась, пополнив ряды мелкого чиновничества и мещанства. Крестьяне же, недовольные огромными размерами выкупных платежей, системой отработок и отрезков, бунтовали, требуя их отмены.
Студенчество и молодые специалисты, среди которых по сословному составу увеличилось, по сравнению с дореформенным периодом, число выходцев из разночинской среды, в то время имели популярность идеи "общинного социализма" А.И. Герцена и революционные взгляды Н.Г. Чернышевского, стремились отдать "долг" народу, их выкормившему и давшему им выучиться. Это "народничество" и рост международного социалистического движения, порожденного европейскими переворотами 1848-49 годов, привело к созданию П.Л. Лавровым, П.Н. Ткачевым и М.А. Бакуниным новых леворадикальных построений, давших теоретическую основу для деятельности нелегальных организаций революционных народников.
Свою роль в активизации действий таких организаций сыграли мягкие, а то и оправдательные приговоры по политическим делам середины 1870-х годов. Тут и Процесс "193-х", и дело Веры Засулич. Народники сочли это за сочувствие их борьбе и развили практику террористических актов против высоких чинов, превратившуюся в навязчивую идею убийства императора и, в итоге, приведшее к событиям 1 марта 1881 года и последующему разгрому подпольных организаций и прерыванию поступательного развития в сторону расширения прав и свобод.
Что же они добились? Их насилие породило лишь ответное насилие. И тут уже закрадываются в голову сомнения, а стоит ли считать тех, кто пробивает путь к всеобщему счастью через насилие, подлинной интеллигенцией. Ведь они уже не отвечают критерию человечности, без которого нельзя называться не только интеллигентом, но и собственно человеком. Наверное, нет. И все же вопрос остается открытым.
Источники
1. Бакунин, М.А. Государственность и анархия, #"#">#"#">#"#">#"#">#"#">#"#">#"#">#"#">#"#">#"#">#"#">#"#">#"#">#"#">http://www.portal-slovo.ru/history/41255.php
75. Щербинин, А.М. С технократическим уклоном (Историография интеллигенции Восточной Сибири в 60-е годы XX века) // Российская интеллигенция в отечественной и зарубежной историографии. Тезисы докладов межгосударственной научно-теоретической конференции. Иваново, 1995.
76. Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона, в 86 томах, т.XIVa, 1895.
Перепечатка материалов без ссылки на наш сайт запрещена