Традиционные формы общения у римлян

Традиционные формы общения у римлян

Традиционные формы общения у римлян и оппозиция
Юлиям‑Клавдиям.

Хотя в том, что касается контроля над жизнью своих граждан, различные государства придерживаются неодинаковых стандартов, само стремление к такому контролю составляет, по-видимому, свойство, имманентно присущее любому государству. Представление о том, в какой мере подобный контроль допустим и где та грань, за которой начинается частная жизнь человека, являющаяся его личным делом, не раз менялось в ходе многовековой истории западноевропейской цивилизации, но, в общем, можно сказать, что в наши дни, по сравнению с античной эпохой, область частного заметно выросла. В Риме, как и в античности в целом, это пространство личного (res privata) было много уже, в подотчётную государству сферу общественного (res publica) в те времена попадала, например, религиозная жизнь (в этой связи достаточно вспомнить казнь Сократа за непочитание признанных афинским полисом богов или преследование христиан римскими властями). В Римской республике в её лучшие дни частная жизнь граждан из высших сословий, всадников и сенаторов, находилась под строгим цензорским контролем, и можно было запросто лишиться места в рядах сената, поцеловав жену в присутствии дочери или прикупив столового серебра сверх установленного веса (Plut. Cato Major, 17). [1]

Тенденция держать под неусыпным надзором даже личную жизнь римлян в эпоху империи ничуть не ослабла, хотя и сильно видоизменилась. Охрана добрых нравов, борьба с роскошью и разрушительным влиянием чужеземных, греческих и восточных, обычаев отошли на второй план, уступив место розыску и преследованию неблагонадёжных с точки зрения авторитарной власти лиц. Под пристальным вниманием властей оказались circuli, буквально “кружки”, но по существу своего рода клубы по интересам, переживавшие в эпоху раннего принципата подлинный расцвет.

Когда-то в сельском Лации в патриархальные времена Ромула и Нумы circulus, в самом деле, был группой соседей, которые сошлись на перекрёстке или уселись в кружок под деревом, чтобы пересказать друг другу городские новости. В классическую же эпоху этим словом обозначали форму интеллектуального досуга: circulus составляли друзья, более или менее регулярно встречавшиеся для обсуждения философских и литературных проблем. Нередко, а скорее даже обыкновенно, эти собрания соединялись с застольем, как это было заведено, например, в доме у Аттика. Отсюда другое название этих клубов – convivia. Впрочем, уровень интеллектуальности подобного времяпрепровождения в каждом конкретном случае зависел от участников собрания: одно дело обед у Аттика, образованного человека, друга Цицерона, и совсем другое – пирушка Тримальхиона, столь красочно описанная Петронием. Convivium вполне мог быть и самой обыкновенной попойкой.

В беседах и спорах на этих собраниях далеко не последнее место занимали вопросы текущей политики и теории государства, особенно в тех случаях, когда центральной фигурой такого кружка был видный государственный деятель (например, Сципион Эмилиан). [2]

Таким образом, можно утверждать, что эти неформальные объединения римской образованной публики практически с самого начала своего существования находились в своеобразных отношениях с формализованной политической структурой государства: на них затрагивались вопросы важные или, по крайней мере, небезразличные для власти; их членами были люди, уже прославившиеся на государственном поприще или, напротив, пока ещё только готовившие себя к служению своему народу; и, наконец, некоторым из таких неформальных сообществ покровительствовали признанные лидеры, principes, римской общины.

Империя принесла римлянам внешний и внутренний мир, относительную безопасность (относительную, поскольку уже при Тиберии провозглашённая Августом эра всеобщего согласия сменяется эпохой террористического режима)[3] и экономическое процветание, но она же отняла у них политическую свободу. Установление монархической формы правления, не требующей горячего участия каждого гражданина в общественной жизни, с одной стороны и подъём экономики, прогресс ремёсел, искусства вследствие длительного мира с другой, вызвали небывалый расцвет частной жизни, а вместе с ней и кружков. Представители власти, включая самого императора, покровительствовали литературе и литературным обществам, аристократы и просто богатые люди стремились не отстать от принцепса и его двора и circuli при Цезарях множились и процветали.

В то же самое время императорская власть предпринимает попытки поставить под свой контроль интеллектуальную жизнь общества, и в центре внимания, естественно, оказываются circuli, в которых эта жизнь главным образом и сосредотачивалась.

Император Август (30 г до н. э. – 14 г. н. э.) проводил в целях обеспечения прочной базы своей власти тонкую и продуманную культурную политику, направленную на реставрацию и защиту традиционных социальных ценностей. При нём формируется идеологическая линия нового режима, а важнейшим средством её пропаганды становятся официальное искусство и литература. Меценат, один из ближайших друзей принцепса (amici principis), не занимая никакого официального положения, взял на себя организацию работы в вышеуказанном направлении и достиг значительных успехов. Дело не только в том, что он ввёл в придворный круг Вергилия и Горация, из которых первый написал “Энеиду”, а второй – “Секулярный гимн”: сложившийся вокруг него кружок выдающихся писателей и поэтов стал центром культурной жизни Рима, задавал её тон и направление, диктовал литературные вкусы и пристрастия.[4]

Однако, конфликт интеллигенции с авторитарной властью явление, по-видимому, столь же неизбежное, сколь и трагическое. Правление Августа не было в этом отношении столь безоблачным, как представляется на первый взгляд: ссылка Овидия, упорное нежелание остро нуждавшегося в деньгах Горация занять место императорского секретаря (Suet. Horat. 3), попытка Вергилия уничтожить “Энеиду” – вот те немногие сохранившиеся в источниках следы пока ещё только зреющего конфликта между властью и образованным обществом империи.

Уже при Тиберии (14-37 гг. н. э.) этот конфликт обострился по ряду причин, из которых хотелось бы выделить две. Во-первых, за годы долгого правления Августа режим принципата окреп, оформились его политическая структура и идеологическая база. Как следствие, исчезла та заинтересованность в сотрудничестве с римской интеллектуальной элитой и обществом в целом, которая отчётливо видна во внутренней политике основателя империи.

Во-вторых, хотя управление государством из общего дела, каким оно было при республике, стало прерогативой принцепса и его приближённых, прочие римляне отнюдь не перестали на свой лад “заниматься политикой”. Увлечение литературой, историей и философией, каким бы модным оно ни было, не могло захватить умы граждан Вечного города всецело: на первом месте в списке их интересов всегда стояла политика. И чем меньше оставалось у них возможностей реально участвовать в делах государства, тем больше дорожили они своим последним правом – правом обсуждать и критиковать действия власти.[5]

С середины 20ых годов I века н. э. императорская власть переходит к политике “затыкания ртов”, обрушив на оппозиционеров всю мощь репрессивной машины авторитарного режима. Главным орудием политических преследований становится закон об оскорблении величия римского народа (lex laesae majestatis Populi Romani).[6] Поскольку в империи не существовало государственной тайной полиции, дело политического сыска взяли в свои руки профессиональные обвинители (accusatores), превратившиеся таким образом в доносчиков (delatores). Уже при Тиберии деляторы стали чем-то вроде могущественной корпорации, и некоторые из них, как Луканий Лациар, Марк Опсий, Публий Суилий или знаменитый Котта Мессалин, достигали большого влияния и занимали видное общественное положение.[7]

Полем деятельности для них были всё те же circuli и convivia, собрания римской образованной публики. Здесь они, по выражению Сенеки Младшего, подхватывали неосторожные речи подвыпивших сотрапезников и слишком смелые шутки светских остряков (Senec. De benef., III, 26).[8] В глазах Тиберия именно кружки и пиры были главным рассадником недовольства политикой правительства (Tac. Ann., III, 54).

 Выборочный характер сообщений Тацита не позволяет нам сколько-нибудь точно определить общее число жертв репрессий, но, безусловно, впечатление, произведённое террором на римское общество, было чрезвычайно сильным.[9] С середины 20ых годов и до конца I века одним из факторов, воздействующих на общественную жизнь империи, стал то ослабевающий, то вновь усиливающийся, но никогда не исчезающий совершенно, правительственный нажим, а страх перед политическими преследованиями глубоко проник в сознание общества, вытравив последние республиканские иллюзии.

Конечно, многие из эксцессов времён Юлиев-Клавдиев и Флавиев объясняются личными качествами тех, кто занимал в те годы императорский престол, влиянием придворного окружения, борьбой за власть внутри правящего дома. Но за всем этим, на наш взгляд, нельзя не усмотреть одну общую тенденцию: родившаяся в пламени гражданских войн I века до н. э. авторитарная система, переживающая стадию развития и укрепления, стремится поставить общество, в первую очередь социальную элиту, под как можно более полный и жёсткий контроль.

Что же могла противопоставить деспотической власти римская интеллигенция, попавшая под пресс политического и идеологического давления? Не имея возможности оказать активное организованное сопротивление, римские диссиденты избрали своим оружием слово: сатира на принцепсов и их окружение, политические памфлеты ходили по рукам, несмотря на все усилия властей и отрывки некоторых из них сохранились в сочинениях Тацита и Светония. Готовые всем рискнуть ради удачной остроты, они высмеивали ту власть, сопротивляться которой не могли.[10]

Может показаться странным и даже нелепым, что люди, чьи отцы и деды смирились с потерей политической свободы, рисковали жизнью в борьбе за это последнее право, может показаться, что их усилия были тщетны, а жертвы – напрасны, но нам кажется, что это не так.

Их смех, их слова, даже их молчание, подобно молчанию Тразеи Пета, были протестом против произвола опьянённых ничем не ограниченной властью людей, будь то Калигула, Нерон или Домициан, протестом, без которого Рим никогда бы не увидел золотого века Нервы и Траяна, когда каждый думал, что хотел, и говорил то, что думал (Tac. Agr., 3). [11]

В том, что императорский режим принял к началу II века в целом более человечные формы, немалая заслуга этих людей. Имена огромного большинства из них нам не известны, но некоторые, относящиеся, в основном, ко времени правления двух принцепсов из династии Юлиев-Клавдиев, Тиберия и Нерона (54-68 гг.), мы всё же можем назвать.

Среди представителей сенатской оппозиции при Тиберии выделяются Маний Лепид, добившийся смягчения многих несправедливых приговоров, и Кальнурний Пизон, открыто выступавший против злоупотребления культом императора. Кремуций Корд, осуждённый в 25 году за свой исторический труд, и погибший в 32 году Мамерк Скавр, автор трагедии “Атрей”, некоторые стихи которой были восприняты как сатира на Тиберия, по праву входят в число самых известных римских диссидентов I века. “Образцом добродетели” именует Тацит другого историка, консула 6 года, Луция Аррунция, павшего жертвой ненависти Сутория Макрона, последнего фаворита принцепса. Друг Тиберия сенатор Кокцей Нерва, которому ежедневно приходилось быть свидетелем жестоких расправ над заподозренными в причастности к заговору Сеяна, добровольно ушёл из жизни, хотя ему лично ничто не угрожало. Так потрясли его, по словам Тацита, бедственное положение римского государства и творящийся в нём произвол. Рубрий Фабат предпринял попытку, окончившуюся, впрочем, неудачей, эмигрировать в Парфию, предпочитая жизнь в варварской стране исполненному страха существованию в Риме, где никто не мог чувствовать себя в безопасности (Tac. Ann., III, 34-35, IV, 20-21; VI, 9, 14, 26, 47-48; Suet. Tib., 61; Dio., LVII, 24).

Для времени Нерона наиболее известные фигуры – Тразея Пет и его зять Гельвидий Приск, казнённый в 74 году Веспасианом (Suet. Vesp., 15). Также заслуживают упоминания Минуций Терм, один из клиентов которого осмелился обвинить всемогущего Тигеллина, Барея Соран, обвинённый вместе с Тразеей, Паконий Агриппин и Курций Монтан, высмеивавший Нерона и его окружение в своих стихах (Tac. Ann., XVI, 21-35; Suet. Nero, 37). К оппозиционной интеллигенции могут быть причислены и некоторые участники заговора Пизона, например, поэт Анней Лукан, хотя ведущую роль в нём, как и вообще во всех заговорах на жизнь принцепсов, играли военные – офицеры и центурионы преторианской гвардии (Tac. Ann., XV, 49). [12]

Хотелось бы ещё раз подчеркнуть наш основной тезис: оппозиция римской интеллигенции по отношению к наиболее одиозным принцепсам, в подавляющем большинстве случаев не выливавшаяся ни в какие активные действия,[13] тем не менее, может и должна расцениваться как сопротивление тираническому режиму. Ни в коем случае не следует преуменьшать значение этого сопротивления, как и в целом, значение форм борьбы, не связанных с насилием. История, в частности история новейшего времени, показывает, что они могут оказаться той самой каплей, которая, как известно, точит даже неуязвимый для стали камень.

Мы даже рискнём высказать предположение, что молчаливое, но упорное сопротивление Тразеи Пета и ему подобных оказалось в конечном итоге не менее эффективным средством воздействия на власть, чем мечи и кинжалы заговорщиков. В самом деле, Кассий Херея и Корнелий Сабин убили Калигулу (Suet. Calig., 56-58), но стала ли его смерть уроком властителям империи? Нет. После Калигулы были и Нерон, открыто восхищавшийся Гаем Цезарем (Suet. Nero, 30) и Домициан: абсолютная власть – слишком сильный наркотик, а люди далеко не всегда способны учиться на чужих ошибках.

В сравнении с заговорами и интригами, воздействие общественного мнения, на первый взгляд, не заметно, так как не даёт немедленных результатов. Зато, это постоянно действующий политический фактор. Каждый принцепс из династии Юлиев-Клавдиев ощущал некую молчаливую оппозицию, время от времени сменявшуюся ропотом недовольства. Впрочем, некоторым из них не было до неё дела. “Пусть ненавидят, лишь бы боялись!” - было их лозунгом. Эти слова принадлежат Гаю Калигуле (37-41 гг.), недолгое правление которого ознаменовалось острейшим кризисом в отношениях принципата с римским обществом (Suet. Calig., 30). Как известно, кризис разрешился его гибелью и восшествием на престол Клавдия (41-54 гг.). Преемник Калигулы несколько смягчил императорский режим, и годы пребывания Клавдия у власти стали своего рода затишьем перед бурным правлением Нерона.

Одним из мероприятий, с помощью которых Клавдий попытался вернуться во внутренней политике к принципам Августа, было прекращение преследований за оскорбление принцепса словом на основании lex majestatis,[14] что означало существенное ослабление давления на общество. Правление Веспасиана (68-79 гг.), после кратковременного периода анархии сменившего на престоле Нерона, хотя и не обошлось без эксцессов, всё же, в том, что касается свободы слова и личной безопасности граждан (libertas), выгодно отличалось от царствования его артистичного предшественника.

Таким образом, после очередного кризиса в отношениях власти и общества всякий раз наступало потепление. В этом факте мы усматриваем, прежде всего, результат действия общественного мнения. Именно оппозиция римлян была той силой, которая подталкивала владык империи к смягчению политического режима, вынуждая их держать свою власть в неких рамках, конечно, весьма зыбких и неопределённых, но, всё же, хоть как-то ограничивающих их самовластье.[15] При иных обстоятельствах принципат I века вылился бы в непрерывную чреду кровавых тираний.

Производимая общественным мнением работа приносила плоды медленно, но, всё-таки, приносила. Не один из наиболее одиозных тиранов (Калигула, Нерон, Домициан) не был обожествлён, то есть практика террора получила официальное осуждение со стороны римского государства. Отказавшись от политических экспериментов в духе восточных деспотий,[16] Нерва и Траян вернули принципат на путь, намеченный ещё Августом: путь компромисса и непрерывного поиска приемлемой формы сосуществования авторитарной власти и гражданского общества.

* * *

Наш обзор отношений принципата с римским обществом в I веке н.э. носит, конечно же, весьма беглый характер, однако, он всё таки позволяет сделать некоторые выводы и обобщения. Отправной точкой наших рассуждений было представление о том, что каждому государству по самой его природе присуще стремление к тотальному контролю. То, в какой степени конкретному государству удастся реализовать эту тенденцию на практике, зависит от исторических условий, главным из которых является способность общества ей противостоять. В императорском Риме обозначенная выше тенденция, во много раз усиленная авторитарным характером верховной власти, встретила сопротивление со стороны общественной элиты – аристократии, связанной с республиканскими традициями. Это сопротивление было слабым и совершенно не организованным, но, тем не менее, сыграло определённую историческую роль: к концу рассматриваемого периода политический климат в империи смягчился. Формы, в которых заявляла о себе оппозиция Юлиям-Клавдиям, определялись характером светской и, в целом, культурной жизни римского общества, вот почему её можно определить как оппозицию образованных людей, античной интеллигенции. Ведущая роль в формировании общественного мнения принадлежала кружкам (circuli), в Риме императорской эпохи – своего рода клубам, философским, литературным и политическим.

[1] Конечно, цензорская суровость Катона скорее исключение, чем правило. Однако, она выражает, хотя и в сильно гиперболизированном виде, обозначенную нами общую тенденцию.

[2] Диалог Цицерона “De re publica” сохранил для нас атмосферу этого пожалуй самого знаменитого кружка республиканской эпохи. Мы, конечно же, не утверждаем, что описанная в нём беседа действительно имела место в январе-феврале 129 года до н. э. и развивалась так, как показано у Цицерона. Однако, предположение, что на собраниях кружка, в которых принимали участие известнейшие государственные деятели и юристы того времени, оживлённо обсуждались как вопросы теории государства и права, так и текущие политические события, выглядит, на наш взгляд, вполне логично. Поражает свобода, по-видимому, действительно характерная для политических дискуссий кружка Сципиона: царская власть, безусловно одиозная форма правления в глазах римлян II века до н. э., сравнивается с аристократией и ей даже отдаётся предпочтение (Cic. De re publica, I, 54, 62). Этот факт примечателен, потому что позднее, в эпоху империи, в эру расцвета римской культуры и интеллектуальной жизни, мы не увидим уже ничего подобного. В “Диалоге об ораторах” Тацита рассмотрение проблемы упадка политического красноречия сопровождается многочисленными реверансами в сторону системы принципата (Tac. Dial de orat., 41). Свободное обсуждение животрепещущих политических проблем отошло в прошлое вместе с республикой: система, основанная на сознательной фальсификации, естественно, не могла его допустить. В этой связи характерно, что новая политико-правовая реальность, созданная империей, совершенно не была осмыслена и проанализирована самими древними римлянами, развитие политической мысли фактически остановилось на уровне, достигнутом во времена Цицерона.

[3] Ковалёв С И. История Рима. Л., 1986, с. 504-505.

[4] Шифман И. Ш. Цезарь Август. Л., 1990, с. 142-144, 148-149.

[5] Буассье Г. Оппозиция при Цезарях.// Буссье Г. Собрание сочинений. СПб., 1993, Т. II, с. 71.

[6] Егоров А. Б. Становление и развитие системы принципата. Автореф. докт. дисс. СПб., 1992, с. 24-25. В западной историографии проблема lex majestatis и его применения в эпоху раннего принципата является предметом острых научных споров. Для примера можно привести статьи К. У. Хилтона и Р. С. Роджерса, в которых, соответственно, сформулированы две крайние точки зрения. Практика закона об оскорблении величия рассматривается как яркий пример произвола и деспотизма императоров (К. У. Хилтон), или, напротив, доказывается, что политические процессы в эпоху раннего принципата соответствовали нормам римского законодательства и имели дело с реальными и опасными преступлениями против государства и его главы (Р. С. Роджерс). См.: Chilton C. W. The Roman law of treason under early principate.// JRS, XLV, 1953, p. 73-81; Rogers R. S. 1) Tacitian pattern in narrating treason treals.// TAPhA, LXXXIII, 1952, p. 279-311; 2) Treason under early empire.// JRS, XLIX, 1959, p. 90-94. Так как представление, что по крайней мере большинство осуждённых на основании lex majestatis были тем или иным образом замешаны в различных серьёзных преступлениях, основано не столько на показаниях источников, сколько на субъективных впечатлениях сторонников критического подхода к традиции, мы решительно встаём на сторону первой из двух обозначенных выше позиций.

[7] О delatores смотри специальную статью И. П. Портнягиной: Портнягина И. П. Delatores в римской империи: судебная практика и общественное отношение.// Античный мир. Проблемы истории и культуры. Сборник научных статей к шестидесятипятилетию проф. Э. Д. Фролова. СПб., 1998, с. 309-323.

[8] Как раз на одном из таких собраний всадник Клуторий Приск имел неосторожность похвастать стихами на смерть заболевшего сына Тиберия, Друза, за которые он надеялся получить хороший гонорар, и которые, в итоге, стоили ему жизни. Куриаций Матерн во время публичного чтения своей трагедии “Катон” так увлёкся, что , по словам Тацита, совершенно забыл о себе, помня лишь о Катоне. Автор навлёк на себя неудовольствие власть предержащих, зато на следующий день о нём говорил весь Рим (Tac. Dial. de orat., 2; Ann., III, 49-51). Вообще, стремление прославиться во что бы то ни стало, хвастовство и, наконец, банальная неосмотрительность служили тем “крючком”, на который, словно рыбу на удочку, ловили свою добычу доносчики.

[9] Некоторые исследователи склонны преуменьшать размах политического террора в эпоху ранней империи. Классическим примером здесь может служить историография принципата Тиберия, который является, пожалуй, наиболее противоречивой фигурой среди преемников Августа из династии Юлиев-Клавдиев. См.: Marsh F. B. The reign of Tiberius. Oxford, 1931, p. 114-115, 183, 208, 284-294; Smith Ch. E. Tiberius and the Roman empire. Baton Rouger, 1942, p. 162-163, 179-181; Кнабе Г. С. Корнелий Тацит. М., 1981, с. 163-164. Нам кажется, что, в основе того, вне всякого сомнения, сильного впечатления, которое произвёл на римское общество террор Тиберия, и которое чувствуется буквально в каждой строчке “Анналов”, лежали события значительного исторического масштаба. Конечно, это всего лишь предположение, но, на наш взгляд, довольно вероятное. Его основное преимущество в том, что подобная точка зрения позволяет избежать злоупотребления критикой Тацита, на свидетельствах которого, хотим мы того или нет, основаны все наши знания об эпохе Юлиев-Клавдиев и Флавиев.

[10] Буассье Г. Оппозиция при Цезарях., с. 72.

[11] Там же, с. 285-286. Одна брошенная Нероном фраза, сохранившаяся у Светония, показывает, до какой степени властителей империи, особенно юных (Калигула вступил на престол в 24 года, Нерон – в 17 лет), опьяняло сознание безграничности их власти (Suet. Nero, 37).

[12] Мы привели эти имена не просто из желания почтить память достойных людей: в нашей маленькой подборке представлены, если можно так выразиться, основные характерные типы римских оппозиционеров. Сенаторы, позволяющие себе порой нападать на действия императора и его приближённых (Пизон и Лепид); поклонник стоической философии Тразея Пет; оппозиционные историки и писатели (Корд, Скавр, Лукан); светские люди, источником бед для которых стало их язвительное остроумие. Наконец, в лице Рубрия Фабата, мы имеем дело с редчайшим для императорской эпохи явлением – политическим беженцем. Подробную классификацию этих типов можно найти, например, в книге Р. Мак-Муллена, отдельные главы которой посвящены, соответственно, философам, культу героев республики (Катона, Кассия и Брута) и т. д. См.: MacMullen R. Enemies of the Roman order. London, 1967.

[13] По-видимому, следует принять мнение о характере римской оппозиции, высказанное ещё Г. Буассье (Буассье Г. Оппозиция при Цезарях., с. 282, 284). В подавляющем большинстве её представители не шли далее устной критики правительства, как правило мелочной и неконструктивной, в кругу родных и друзей, которым они полностью доверяли. Люди посмелее и менее осмотрительные отваживались высказывать свои мысли публично на светских приёмах и в литературных салонах римской знати. Наконец, некоторые брались за перо. Но к каким-либо активным, а тем более насильственным действиям римская интеллигенция, при всей её оппозиционности, не была способна. Более того, в годы максимального ухудшения политического климата (31-37 гг., 62-68 гг.), оппозиционные настроения выражались не столько в том, что говорил и делал тот или иной человек, сколько в том чего он не говорил и чего не делал. Классическим примером в этой связи может служить поведение Тразеи Пета (Tac. Ann. XVI, 21, 22). Однако, вести себя таким образом при деспотическом режиме и означает – быть в оппозиции.

[14] Портнягина И. П. Сенат и сенаторское сословие в эпоху раннего принципата. Канд. дисс. Л., 1983, с. 120.

[15] Буассье Г. Оппозиция при Цезарях., с. 286.

[16] Гай Калигула, например, полагал, что императору позволено всё в отношении всех. (Suet. Calig., 29). Такой взгляд резко расходился с римскими представлениями о государственной власти, пусть даже монархической и царской. См.: Покровский М. М. Толкование трактата Цицерона “De re publica”. М., 1913, с. 61, 134.