Внутрипартийные дискуссии о рабочем самоуправлении: революционный романтизм и первые шаги национал-большевизма

Внутрипартийные дискуссии о рабочем самоуправлении: революционный романтизм и первые шаги национал-большевизма

Внутрипартийные дискуссии о рабочем самоуправлении: революционный романтизм и первые шаги национал-большевизма

Чураков Д. О.

Еще совсем недавно любые рассуждения о неоднородности большевизма жёстко критиковались (1). Та же участь ждала и попытки вскрыть возможные противоречия во взаимоотношениях большевиков с рабочими (2). Взаимоотношения "класса-гегемона" с "его авангардом" трактовались как ровные и поступательные. Однако, такая схема, как минимум, страдала упрощенчеством. Позиция большевиков в рабочем вопросе на протяжении 1917—1918 гг., да и потом не раз кардинально менялась. Подчас происходившие перемены обуславливались как раз неоднородным и противоречивым характером большевизма, различные течения которого роль в революции рабочего видели по-своему. Неоднородность же эта не была чем-то случайным и коренилась в глубоких психосоциальных сдвигах в среде самого пролетариата, а так же тех тенденциях эпохи, часть из которых вскоре станут определять лицо всего постреволюционного режима.

Сложный характер становления большевистской доктрины по рабочему вопросу виден уже на примере центрального лозунга революционной пропаганды большевиков о рабочем контроле над производством. Вопреки известному мнению, его авторство принадлежало не им. Требование рабочего контроля было подхвачено большевиками вслед за тем, как с ним начинают выступать сами рабочие (3). При этом у большевиков долгое время не было единого понимания не только самого лозунга рабочего контроля, но и того, какие рабочие организации должны были его осуществлять. Но и позже, когда он прочно вошёл в арсенал большевизма, его суть и основное содержание были предметом острой полемики внутри партии. Всё это позволяло Н. Осинскому потом утверждать: "...Если спросить себя, как же представлялась до 25 октября нашей партии система рабочего контроля в целом, и на почве какого хозяйственного порядка её думали построить, то мы нигде не найдём ясного ответа" (4). О том же писал некоторое время после прихода большевиков к власти и Лозовский: "Рабочий контроль, — подчёркивал он, — был боевым лозунгом большевиков до октябрьских дней. Но, не смотря на то, что рабочий контроль фигурировал на всех знаменах и во всех резолюциях, он был покрыт какой-то мистической таинственностью. Партийная пресса мало писала об этом лозунге и еще меньше пыталась вложить в него какое-нибудь конкретное содержание, и когда грянула октябрьская революция и пришлось точно и ясно сказать, что такое рабочий контроль, то обнаружилось на этот счет большие разногласия среди самих сторонников этого лозунга" (5).

Следствием и одним из важнейших проявлений подобной неразберихи становится дискуссия вокруг законодательного закрепления рабочего контроля в момент прихода большевиков к власти. В своём первом публичном выступлении после переворота Ленин провозгласил учреждение подлинного рабочего контроля одной из принципиальнейших задач состоявшейся революции (6). Планировалось, что декрет о рабочем контроле, наряду с декретами о Земле и о Мире, будет принят на II Всероссийском съезде Советов. На заседании руководства партии 21 октября было решено подготовить специальные доклады по этим вопросам (7). Несколькими днями раньше ЦК РСДРП(б) дало специальное поручение Милютину, чтобы тот подготовил соответствующий проект декрета о рабочем контроле (8), однако на самом съезде ничего подобного принято не было, что выдавало возникшие в большевистском руководстве трения. Эта ситуация существенно снижала статус закона о рабочем контроле по сравнению с декретами II съезда. В позиции иных партийцев в начале ноября чувствовалась явная неудовлетворённость: "Есть два декрета, о мире — для солдат и о земле для крестьян, а для рабочих нет" (9).

Вероятно, внутрипартийную дискуссию, возникшую вокруг закона о рабочем контроле можно считать первой в послеоктябрьской истории большевизма. Её началом послужило появление примерно 26—27 октября 1917 г. проекта, написанного Лениным. Учитывая изложенную в нём позицию, а так же позицию, в дальнейшем занятую Милютиным, можно предположить, что причиной, по которой закон о рабочем контроле не был принят на Съезде, были противоречия между ленинской и " милютинской трактовкой этого вопроса. Заставляет задуматься так же то обстоятельство, что официально работать над положением о рабочем контроле было поручено именно Милютину, и, тем не менее, Ленину, несмотря на горячку первых дней революции, пришлось взяться за это самому, что само по себе говорит об остроте вопроса. Иначе зачем Ленину понадобилось бы его брать под свой контроль? Известно так же, что Милютин принадлежал к числу "мягких" большевиков. Тем самым дискуссия о рабочем контролем становилась своеобразным продолжением дооктябрьских столкновений по поводу зрелости русской революции и необходимости вооружённого восстания в столице.

По словам Г.В. Циперовича, дискуссия велась в основном с двух полюсов: между теми, кто считал необходимым переход от "стихийного контроля к государственному" и более умеренной ленинской позицией (10), предусматривавшей "только один путь преобразований снизу, чтобы рабочие сами выработали снизу новые основы экономических условий" (11). Н.К. Крупская в своих воспоминаниях упоминает о проходивших в те дни в Смольном консультативных совещаниях комиссии под председательством Ленина, целью которых было согласовать возникшие между сторонами разногласия. В работе комиссии принимали участие М. Томский, А. Шляпников, В. Шмидт, Глебов-Авилов, Лозовский, Ципирович и другие. "Часть товарищей говорила о необходимости государственного контроля, — вспоминала Крупская, — который бы заменил собой стихийный рабочий контроль, который сплошь и рядом переходил в захват фабрик и заводов, шахт и рудников, другие считали, что не на всех фабриках надо вводить контроль, а только на более крупных металлообрабатывающих, на железных дорогах и пр.". Но Ленин в этой дискуссии занял совершено определённую позицию: инициативу низов нельзя суживать ни в коем случае. По свидетельству Крупской, комиссия согласилась с позицией Ленина, и соответствующий закон был принят (12).

Но фактически, все эти свидетельства современников не передают всей остроты возникших тогда противоречий и их характера. Достаточно сказать, что в конечном итоге на заседании Комиссии труда совместно с представителями пролетарских организаций 5 ноября (13) и в Петроградском Совете профсоюзов 9 ноября 1917 г. (14) обсуждалось уже не две, а четыре платформы. Помимо ленинской, это были платформы ЦС ФЗК, Ю. Ларина и В. Милютина, а так же Временного ЦК Союза металлистов. Суть развернувшихся в эти дни обсуждений сводилась к тому, каким же должен быть контроль — государственным или рабочим (15). Наиболее жесткой критике подвергся именно ленинский подход, дававший наибольший объём прав низовым звеньям системы Советов и фабзавкомам на предприятиях. Характерно так же, что в ходе дискуссии не государственный орган, а руководители самих рабочих организаций предлагали такие варианты будущего закона, по которым рабочему контролю в Советской системе места практически не оставалось.

Когда вопрос о рабочем контроле, наконец, 14 ноября был внесён в повестку дня ВЦИК, дискуссии шли уже не о том, развивать ли самостоятельное рабочее движение или нет, а о том, использовать его потенциал, пока невозможно наладить государственную плановую экономику, или даже в той кризисной ситуации, в которой оказалось народное хозяйство страны, этого лучше не делать, чтобы не разбудить в рабочих анархо-синдикалистских тенденций. Так, Милютин, выступавший теперь основным докладчиком по проекту, разъяснял необходимость его принятия тем, что "жизнь обогнала нас", поэтому необходим манёвр, уступка рабочим, с тем, чтобы ближе подойти к заветной цели централизованного социалистического производства, а уже потом полностью отказаться от хозяйственной инициативы, идущей снизу, из трудовых коллективов.

Доработанное Положение о рабочем контроле по результатам обсуждения было проголосовано и принято ВЦИК на том же заседании 24 голосами против 10 и на следующий день было обнародовано в печати. Однако в таком, "беспомощном" и "случайном" по определению Ленина (16), виде закон о рабочем контроле не мог оказаться долговечным (17). Его принятие не поставило точку во внутрипартийных дискуссиях о самостоятельном рабочем движении, а лишь означало переход их на новый этап. Если в предшествующие дни свою позицию высказывали лишь верхи партии, то теперь дискуссия распространилась на широкие партийные массы, точнее на среднее звено партийного и нового хозяйственного аппарата. Фактически не затихая, она продолжалась всю зиму 1917—1918 гг., несколько вспышек дискуссии приходится на весну и лето 1918. В ходе неё свою позицию обозначили отраслевые и региональные профсоюзные организации, советские и хозяйственные органы и партийные организации губернского и уездного уровней.

Так, уже через два дня после принятия постановления о рабочем контроле 16 ноября 1917 г. вопрос о будущем рабочего движения в новых условиях обсуждался Московским областным комитетом рабочих-металлистов. В ходе прений вновь прозвучало, что, хотя инициатива рабочего контроля и может исходить от пролетарских организаций, но в целом функции по управлению производством они брать на себя не должны (18). Эта же проблема поднималась 23 ноября 1917 г. на I конференции фабзавкомов металлообрабатывающей промышленности, и 1 декабря 1917 г. на заседании Центрального Бюро профессиональных союзов Москвы (19). В ЦК союза металлистов обобщались идущие с мест предложения, из которых видно, насколько вопрос о самостоятельной роли рабочего класса живо интересовал низовые организации союза, причём не только в Москве, но и в других регионах России, в частности на Урале, где он так же выступал значимой общественной силой (20). Близкие проблемы волновали руководителей региональных отделений и другого мощного профсоюза-текстильщиков. Так же, как и при обсуждении декрета о рабочем контроле, дискуссии последующих месяцев позволяют проследить две позиции. Одна сводилась к большей или меньшей поддержке уже существовавших рабочих организаций. Другая — к необходимости их приспособления к потребностям "рабочего государства". Постепенно более жёсткая, централистская позиция утверждалась в качестве основы официального курса новой власти. Одним из центральных форумов, на котором курс на огосударствление самостоятельных пролетарских объединений получил официальное закрепление, стал I Всероссийский съезд профессиональных союзов. По существу, на нём в центре обсуждения оказывался вопрос о наведении в промышленности централизованного порядка и ликвидации революционной вольницы рабочих организаций. То есть именно тот вопрос, о который споткнулось министерство труда Временного правительства. На профсоюзном съезде он решался двояко: с одной стороны ставилась задача подчинить профсоюзной бюрократии "независимые ни от кого" фабзавкомов, с другой стороны сами профсоюзы намечалось подчинить хозяйственной деятельности государства (21).

Необходимость и одной, и другой меры вызывала немалые сомнения. Против подчинения фабзавкомов профсоюзам выступала не слишком многочисленная, на настойчивая когорта деятелей фабзавкомовского движения, апеллировавшая к наиболее радикальным лозунгам. После принятия на I Всероссийской конференции фабзавкомов решения о разграничении компетенции и ответственности между фабзавкомами и профсоюзами, взаимоотношения между этими двумя организациями рабочего самоуправления стали более ровными (22). Но когда речь зашла о том, кому теперь достанется право распоряжения национализированной собственностью, старые распри оживились с новой силой. Показательна в этом отношении позиция, занятая центральным органом фабзавкомовского движения журналом "Новый путь". Выступавшие на его страницах авторы вовсе не отрицали необходимости слияния двух рабочих организаций. Но базой такого объединения они видели не профсоюзы, а фабзавкомы. Разумеется, в их понимании, речь шла не о подчинении одной организации другой, а о своего рода "равноправной коалиции". Строительство её мыслилось плавным, постепенным процессом, без потрясений и ущемления прав какой-либо стороны (понятно, что, прежде всего фабзавкомов) (23). Свои противники были и у идеи огосударствить профсоюзов. Уже на съезде с критикой в не адрес выступили профсоюзники-практики (24). Острая полемика на съезде вспыхнула и по проблемам взаимоотношения фабзавкомов и профсоюзов (25). Но общие настроения делегатов были максималистскими, и огосударствление получает статус официальной политики нового режима.

Столкновения сторонников разных подходов к определению положения рабочих организаций в новых условиях продолжались и потом, на VI конференции фабзавкомов Петрограда, IV конференции профсоюзов, Московской областной конференции фабзавкомов, II конференции рабочих организаций Костромы, I областная конференция фабзавкомов текстильной промышленности Ярославля и позже на других форумах. Но решающий (хотя и не последний) бой по этому вопросу произошёл на I Всероссийском съезде Советов народного хозяйства. Съезд проходил в Москве с 25 мая по 4 июня 1918 года. Его состав был достаточно представительный: 252 делегата от 5 областных, 30 губернских и значительного числа уездных Совнархозов. Решениями съезда рабочее самоуправление если и не упразднялось окончательно, то сохранялось лишь в пережиточных, часто символических формах. Приоритет полностью отдавался хозяйственным органам нового государства (26).

Анализ баталий внутри большевиков по рабочему вопросу заставляет обратить внимание на одно немаловажное обстоятельство. Распространение дискуссий на провинцию и периферийные отряды партии не привело к её затуханию. Наоборот, она подчас приобретала ещё более острый характер. По мере укрепления режима, разногласия так же не спадали. Эти факты свидетельствуют о том, что за нюансами политических платформ стояли действительно существующие в обществе тенденции и потребности.

Такое предположение вполне естественно и, более того, на первый взгляд вопрос о характере реалий, нашедших отражение в дискуссиях о рабочем самоуправлении 1917—1918 гг. прост: за теми, кто отстаивал самостоятельность рабочих организаций, стояли традиции трудовой демократии и самоуправления романтического периода русской революции, на сторонников же огосударствления "работали" универсальные закономерности развития индустриального общества, требовавшие жесткого регулирования низозых звеньев хозяйственного механизма, вырванных из аграрного общества, особенно, в условиях войны (27). В этом смысле неоднородность большевистской доктрины и самой партии может пониматься как противоречие между её "демократическим", "революционным" крылом и крылом "консервативным", "бюрократическим".

При таком подходе легко объяснима и победа второго, противостоящего демократическим тенденциям революции крыла партии. Этатизм становится содержанием всей эпохи. Перемены в экономике и политической сфере вскоре проникают и в идеологию. Среди поборников этатизма были экономисты Б. Авилов, Н. Астров, Л. Кофенгауз, Г. Полонский, А. Соколов. Твердыми сторонниками государственного регулирования выступали такие представители торгово-промышленных кругов как В.А. Степанов, А.И. Коновалов и многие другие. Особенно активны на ниве социального моделирования в духе всеобщего этатизма в период революции были меньшевики. Взяв за основу опыт воюющих держав, прежде всего Германии, они настаивали на том, что только всеобщее регулирование способно спасти экономику страны. Решение этой проблемы, по их расчетам, было не под силу общественным организациям, и требовало вмешательства административного аппарата, наделённого всей полнотой государственной власти (28). Осознанно или нет, идеологией этатизма были заражены все силы, вовлечённые в борьбу за власть: от Керенского до Корнилова. Различалась лишь риторика, к которой приходилось прибегать непримиримым оппонентам для обоснования своих планов по усилению государственного вмешательства в экономику (29). В этом смысле в политике большевиков на усиление экономической роли государства можно видеть продолжение курса царского и Временного правительств (30). Своё добавлял и революционный романтизм иных деятелей большевистской верхушки (31).

Но надеяться, что "огосударствление" — это тот "золотой ключик", при помощи которого можно будет раскрыть все тайны большевистской стратегии, во что, похоже, поверили многие, не приходится. Дело осложняется уже тем, что политика огосударствления практически не встретила серьёзного сопротивления самих рабочих (32). Конечно, попытаться объяснить их поведение можно, как и склонны поступать апологеты нового "философского камня", репрессивной политикой большевиков. Увы, такое предположение очень далеко от истинного положения вещей. Огосударствления своих предприятий, будь то в форме национализации или секвестра, требовали сами рабочие. Но особенно участились подобные обращения после Октября. Подчас предложения рабочих по огосударствлению их предприятий имели самый что ни на есть радикалистский характер. Так, на заводе Михельсона, когда там сложилась остро критическая ситуация из-за недостатка рабочей силы, завком постановил, что единственным выходом может стать милитаризация труда.

Важно, что одни и те же требования рабочих могли быть следствием совершенно разных психологических настроений. Часто с требованиями огосударствления предприятий и до Октября, и после него выступали не только те коллективы, которые готовы были взять на себя ответственность за поддержание производства. Подчас обращения к правительству установить государственный контроль над тем или иным предприятием диктовался чувством социального иждивенчества. И наоборот, сторонниками "производственного сепаратизма" могли выступать не только слабые коллективы, но и те из них, которые уже реально осуществляли руководство своим предприятием или готовы были взять на себя роль полноправных хозяев производства. Увеличение же числа ходатайств о государственном вмешательстве в судьбы фабрик и заводов связаны не только с обострением классовой борьбы, но и с тем, что рабочие начинают по-новому относиться к государству. После Октября оно становится в их глазах "более своим", примером чего может служить позиция рабочих текстильной фабрики В.И. Агафонова подмосковной станции Химки, просивших "объявить ее собственностью Российской республики" — традиционная формулировка для подобных обращений.

Понятно, что столь широко распространённое явления не может быть объяснено сугубо экономическими причинами. Почему за помощью и поддержкой рабочие обращались именно к государству, а не к предпринимательским организациям? Почему гражданское противостояние, борьба за власть приобретает в России такую ожесточённость? Очевидно, ответы на все эти вопросы следует искать в особых проявлениях психоментальности русских рабочих, которым была свойственна вера в то, что власть должна позаботиться о них. Такие настроения невозможно объяснить исключительно последствиями этатистской пропаганды и политики революционных партий. Несколько десятилетий модернизации и месяцы революции не могли сформировать в народной психологии столь устойчивых стереотипов. Из этого вытекает неоднозначность этатистских настроений среди пролетариата. Но если это так, то можно ли говорить об однородности этатизма различных течений большевизма?

При первом подходе увидеть связь большевизма с национальной природой русской революции трудно. Многие и левые, и правые, и те, кто ратовал за рабочее самоуправление, и те, кто апеллировал к сильной власти, отрицали её. Афористично подобные настроения сформулированы Л. Троцким: "Наша революция убила нашу "самобытность"" (33). Необходимость и рабочего самоуправления, и огосударствления разные течения внутри партии доказывали одним и тем же обстоятельством, а именно незрелостью и отсталостью России. Только выводы из этого делались разные.

Показательной в этом смысле может считаться позиция Рязанова. Именно он был основным докладчиком по проблемам подчинения фабзавкомов на I съезде профсоюзов. В своей речи он обвинил фабзавкомы не только в анархии, но и бесполезности (34). Жестко критиковал фабзавкомы и А. Лозовский. Неприятие фабзавкомов Рязановым и Лозовским не удивляет Приверженцы европейской культуры, они и рабочее движение видели организованным по-европейски. Фабзавкомы, которые можно считать детищем русской архаики, им были просто не понятны. Но это не мешало тому же Лозовскому быть последовательным сторонником независимости рабочих организаций.

Лозовский предупреждал, что огосударствление самодеятельных объединений пролетариата, подчинение их Советам приведёт к утере ими классовой самостоятельности, бюрократизации, разрыву с пролетариатом, нанесёт ущерб инициативе низов. Всё это приведёт к тому, что "сама жизнь ... создаст организации, которые будут брать на себя защиту интересов рабочих, против государственных интересов". Лозовский разделял понятия рабочего самоуправления и рабочего контроля и, выступая против первого, активно поддерживал второй. Он отвергал мнение о том, что рабочий контроль уже устарел и что его пора списывать со счетов.

Такие взгляды Лозовского на перспективы рабочего представительства исходили из его общей оценки ситуации в стране. Он считал, что мужицкая Россия никак не созрела для социализма. Лозовский подчеркивал: "Состояние народного хозяйства делает материально невозможным организацию производства на социалистических началах, и не будем, поэтому, перед лицом этого, хотя и печального, но неопровержимого факта, плодить крайне вредных и опасных иллюзий, ибо иллюзии гибнут, а факты остаются". При этом не без иронии Лозовский пояснял, что "социалистическая революция начинается не тогда, когда социалисты становятся у власти" (35).

Рязанов и Лозовский — революционеры, вошедшие в большевистскую партию как бы "из вне". Но на максималистских позициях стояли и некоторые "коренные" большевики, прежде всего те из них, которые были связаны с группой молодых москвичей. Их наиболее ярким представителем был Н. Бухарин. Первые наброски своей концепции революционного государства Бухарин делает сразу же, как узнаёт о победе революции на Родине, ещё будучи в эмиграции в Америке. Уже тогда он подчёркивал: "дело производства не может оставаться вне рабочего контроля" (36). По возвращению в Россию Бухарин разовьёт свои взгляды (37). В частности, Летом 1917 г. им будет разработан оригинальный проект преодоления угрозы голода путём развёртывания целостной системы рабочих организаций. С ней он выступил на одном из июньских заседаний Моссовета. Бухарин призвал на основе рабочих объединений создать аппарат централизованной организации хозяйства. "Нижними ячейками этого аппарата, — указывал он, — должны быть заводские комитеты и комитеты служащих единичного предприятия" (38).

Кроме того, целый ряд сторонников рабочего контроля и самоуправления их же максимализм заставлял переходить на всё более этатистские позиции. Уже в 1917 г. многие из них заявили о себе как самые яростные сторонники огосударствления. Всё тот же Бухарин практически не видел разницы между контролем рабочим, и контролем государственным (39). От этой позиции был только шаг к апологетике государственного диктата в экономике. Много общего с таким подходом можно видеть у одного из центральных лидеров самостоятельного рабочего движения Н. Скрыпника. Он всячески ратовал за распространение рабочего вмешательства в экономику на предприятия (40). Но, по сути, он оценивал рабочий контроль лишь как первую ступень к государственному контролю и настаивал на том, чтобы переход свершился как можно скорее. Но особенным радикализмом в этом отношении может считаться проект, подготовленный В. Осинским (Оболенским) (41). Начав с того, что рабочие должны заменить буржуазию в сфере организации производства, он заканчивал разработкой мер по введению всеобщей трудовой повинности, которая бы превратила бы рабочих в индустриальных крепостных. Категорическое высказывание на счет рабочего самоуправления принадлежит Лозовскому: "Нужно оговорить, — подчеркивал он, — с абсолютной ясностью и категоричностью, чтобы у рабочих каждого предприятия не получилось такого впечатления, что предприятия принадлежат им" (42).

Такая разноголосица, понятно, делала позиции левых внутри партии слабыми. Не укрепляло их и то, что, не признавая национальной специфики рабочего движения, они могли опереться на очень незначительные прослойки рабочего класса. Реально деятели типа Лозовского вправе были рассчитывать на сочувствие очень узкого слоя рабочих-профсоюзников, а такие, как Бухарин, на поддержку так же немногочисленной категории ультрареволюционных рабочих, в основном из числа молодёжи.

Никоем образом демократическую струю русской революции не усиливала и позиция правых интернационалистов. Здесь вновь показательны взгляды Троцкого. Его имя часто связывают с левым большевизмом. Но нельзя забывать, что левизна Троцкого проявлялась, как правило, в политической сфере, в вопросах экономике он был куда более умеренным. Впрочем, в 1917—1918 гг. Троцкого вообще можно считать одним из "ведущих государственников" в большевистском руководстве. Это сказалось не только в его подходах к армейскому строительству, но и к рабочему вопросу. Видя царящую в экономике неразбериху, Троцкий был не против введения капиталистических методов хозяйствования в их государственно-монополистической форме. Рабочему самоуправлению места в его схеме не оставалось, и он полагал возможным пойти на ограничение фабзавкомов или даже на их роспуск.

Но, конечно, ведущей фигурой "правого уклона " в тот момент был Ю. Ларин. Он был одним из принципиальнейших антагонистов рабочего контроля. Некоторое время спустя, в мае 1918г., он ставит себе в заслугу "ограничение прав трудовых коллективов" и "борьбу с самостоятельным установлением рабочего управления на производстве", которые он осуществлял, если пользоваться его же терминологией, насаждая Главки и Центры (43). В середине ноября 1917 г. Ларин выступил с программой государственно-монополистического преобразования России на основе германского образца (44). Уже тогда в ней были сильны этатистские элементы. Ларин становится одним из вдохновителей сближения с бывшими промышленниками на предмет сотрудничества между ними и новыми властями России.

В этот период Ларин был приверженцем сохранения в урезанном виде частной собственности. Но видеть только в этом его оппозиционность рабочему контролю не вполне правомерно. Дело в том, что, подобно тому, как левые элементы смещались в сторону чистого этатизма, такую же эволюцию проделывали и некоторые правые группировки внутри РКП (б). Во всяком случае, когда Ларин становится идеологом всеобщей национализации и главков, своего отношения к самостоятельному творчеству низов он не пересмотрел ни в коей мере (45). Впрочем, точно так же эволюционизировала позиция Троцкого, к 1920 г. ставшего одним из главных идеологов милитаризации труда и лидером бюрократических группировок внутри партийного руководства. Не следует, конечно, объясняя позицию маргиналов периода "красной смуты" становиться на позиции современных маргиналов, во всём видящих заговор против России. Скажем больше, — максимализм и левых, и правых интернационалистов отчасти опирался на некоторые крестьянские утопии (46), "подпитывавшие" своеобразную "сектантскую реформацию" в России (47). Основными её чертами можно назвать глобализм и полное отрицание существующего порядка вещей, хилиазм и эсхатологизм. Но разрыв между установками некоторых большевиков и народным мировосприятием всё-таки имел место, и приходился он по линии следующего за разрушением старого мира шага, помимо всего прочего, и в отношении к государству. Для большинства революционеров государство не несло в себе никакой мистической нагрузки. "В лучшем случае", оно было для них воплощением зла, а так — рычагом для осуществления их целей. Народный же утопизм мечтал о "царстве Божием на Земле". То есть будущее, справедливое государство виделось как заступник и по аналогии с существующим государством, только очищенным от его пороков.

И тем не менее народные представления о государстве всё же смогли воплотиться в некоторых течениях внутри большевизма. Как правило переориентацию части партии с идей мировой революции на решение национальных задач России связывают с Брест-Литовской эпопеей. Для рабочего представительства вызванное Брестом разочарование вылилось в возникновение ультралевого течения "рабочего индустриализма", среди представителей которого находились такие видные фигуры, как А. Гастев, А. Гольцман, В. Оборин, Н. Филипов. Их можно назвать "сторонниками мировой революции наоборот". После Бреста авторы платформы разуверились в возможности поддержки Октября Западным пролетариатом, а без неё капитуляция революции в России, по их убеждению, была неизбежна, причем в такой форме, что Россия как самостоятельное государство перестанет существовать, и на её территории будет действовать некий гигантский космополитический трест с преобладанием американского или немецкого капитала (48), в котором, ни о каком самоуправлении рабочих реально речи бы уже не шло (49). Много позже Гастев продолжал отстаивать тезис отсталости организации труда в России по сравнению с Западом. Среди исторических форм трудовой организации он нашёл место ремесленным союзам, английским тред-юнионам, даже церкви и армии, но и словом не обмолвился ни о русской общине, ни об артели (50).

Разрушительные для российской государственности тенденции обнаружились и при подготовке первой национальной Конституции 1918 года. Часто они восходили к духу первых дискуссий о роли в революции рабочего самоуправления. Отголосок дебатов о роли и месте профсоюзов в Советской системе сказался, к примеру, при обсуждении нового избирательного права. Так, дебатировалось проводить ли выборы в городах на основе максимально широкого участия граждан или предоставлять право голоса только членам профсоюзов! Форсирование революции требовало второго подхода. Реанимировались и прежние разногласия по поводу соотношения прав центра и периферии. За расширение прав местных Советских органов, к примеру, выступил такой яркий представитель левого большевизма как М.Н. Покровский. Идеи трудовой демократии можно особенно явственно различить в проекте Рейснера. М.А. Рейснер стоял за федерацию коммун. Под коммунами он понимал территориально-хозяйственные единицы. Те, в свою очередь, сами должны были федерацией местных организаций трудящихся, организованных профессионально. Местные коммуны должны были объединяться в провинциальные, областные, наконец, — в Российскую Федерацию. Проект Рейснера имел чёткую интернационалистическую парадигму в рамках перманентной революции..Он, в частности, предусматривал вхождение России в Мировую Коммуну — "Великий Интернациональный союз трудящихся мира. Пересекалась с этой и позиция П.П. Ренгартен. Он видел Россию федерацией профессиональных объединений трудящихся. Левые позиции обнаружились и по такому, казалось бы, чисто техническому, вопросу с чего начинать рассмотрение в Конституции органов власти. Так, А.П. Смирнов настаивал, что органы власти нужно рассматривать от низших к высшим. Он был незамедлительно поддержан А.А. Шрейдером. Близкие с ними мнения выразили М.М. Покровский и Ю.М. Стеклов (51).

Понятно, что на другом полюсе должны были концентрироваться идеи не просто сильного национального государства, а патронажного государства, проявляющего отеческую заботу о своих гражданах. Они то и могли в той или иной мере вобрать в себя народные представления о государстве. И такие подходы действительно складываются в большевистском руководстве. Условно это направление в большевизме можно определить как национал-большевизм (хотя с такой дефиницией можно и поспорить). К примеру, представляется, что именно из такого понимания государства исходил Сталин, критиковавший сторонников превращения Россию в трудовую коммуну без границ и национального содержания (52). Похоже, что уже в то время Сталин приходит к убеждению, что стихийный патриотизм масс сможет в будущем стать наиболее надёжной опорой революционной власти (53). Но ещё более интересна в этом ключе позиция Ленина. Надо сказать, что из тогдашних лидеров только он видел определённые параллели между рабочим самоуправлением 1917 года и традиционными российскими формами трудовой самоорганизации. Ленину на этот счёт принадлежит фраза, на которую прежде исследователи особого внимания не обращали. Говоря о самоуправляющемся рабочем, он отмечал: "правильно ли, но он делает дело так, как крестьянин в сельскохозяйственной коммуне" (54). Ленин же был инициатором Брестского мира и переезда правительства в древнюю столицу России — Москву. Неслучайно некоторые исследователи говорят о "славянофильстве" Ленина, если пользоваться терминологией, обозначающий традиционный раскол в отечественной интеллигенции (55).

Время появления первых, уже достаточно внятных элементов национальной ориентации внутри правящей партии приходится на первую половину 1918 года. И это представляется глубоко закономерным. Революционная власть, на протяжении всего 1917 года сама характеризовала себя как несовершенную, как полувласть, наконец заявила о своей готовности взять на себя ответственность за происходящее в стране. Мало приметный факт исчезновения из названия Совнаркома определения "временное правительство" (56) вовсе не случайно совпадает по времени с курсом I съезда профсоюзов на огосударствление. В этом видятся явления одного порядка.

Серьёзные перемены становятся очевидны в тот момент и в социальной физиономии пролетариата. К зиме—лету 1918 г. он уже исчерпал свою революционность. Наиболее нестабильные его элементы из молодёжи и маргиналов к этому времени плавно перетекли из низовых производственных организаций, типа фабзавкомов, в другие структуры: разного рода военизированные формирования, некоторые правительственные и хозяйственные органы, где тон задавали не они, а "старорежимные" спецы и проч. И хотя весной—летом можно наблюдать новый рост протестной активности рабочих, но эти вспышки носили остаточный и спорадический характер. Укрепление власти плюс спад выступлений низов против неё — вот те два элемента, свидетельствовавшие, что процесс "смерти-возрождения империи", начатый февралём, подошёл к своему логическому завершению (57). Требовался ещё одни элемент — новая государственническая идеология.

Впрочем, может сложиться мнение, что с появлением национал-большевизма возникла ещё одна разновидность этатистской идеологии. Однако в действительности дело обстоит сложнее. В области доктрины и реальной политики национал-большевизм противостоял вовсе не рабочему самоуправлению. К тому времени, когда национал-большевистские элементы стали как-то проявляться в практической жизни, о рабочем самоуправлении речи уже не шло. Тем самым национал-большевизм, как умеренный, полуконсервативный элемент большевизма противостояла жесткому, без всяких границ этатизму, этатизму, доходящего до парадокса — до отрицания государства, но государства не как такового, а лишь его российского, патриархального варианта. Противостоял, тем самым, национал-большевизм и тенденции, на полное уничтожение национальных форм самоорганизации трудящихся в рамках локальных коллективов. Устанавливаемая им форм этатизма не предусматривала полного превращения рабочих в винтики всемирной индустриальной машины, оставляла место их интересам, пусть и в очень ограниченном варианте. Отсюда и сам курс на огосударствление может рассматриваться не только как неизбежное следствие эпохи модернизации, а как российский вариант ответа на предъявленный историей вызов, не через разрушение, а через мобилизацию внутренних резервов традиционализма (58).

Список литературы

1. См. Критика основных концепций современной буржуазной историографии трёх российских революций. М., 1983. С. 190—191.

2. См. напр.: Скворцова А. Ю. Пролетарские массы и партия большевиков в Великой Октябрьской социалистической революции (критический анализ буржуазной историографии 60—80-х годов) // Современная буржуазная историография Советского общества. М., 1988. С. 28—42.

3. См. об этом.: Мандель Д. Рабочий контроль на заводах Петрограда // Альтернативы. 1995. №2. С. 128—129.

4. Цит. по: Карр Э. История Советской России. Кн. 1: Том 1 и 2. Большевистская революция. 1917—1923. М, 1990. С. 452.

5. Лозовский А. Рабочий контроль. Пг. 1918. С. 19.

6. Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 35. С. 3.

7. Протоколы Центрального Комитета РСДРП (б). Август 1917 г. — февраль 1918 г. М., 1958. С. 118.

8. Карр Э. История Советской России. Большевистская революция. С. 458

9. Цит по: Леонов С.В. Рождение Советской Империи: государство и идеология 1917—1922 гг. М., 1997. С. 122.

10. Красная летопись. 1927. № 2. С. 230 — 231.

11. Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 35. С. 274.

12. Крупская Н.К. Воспоминания о Ленине. М. 1989. С. 341.

13. Правда. 1917. 15 ноября.

14. Баевский Д.А. Рабочий класс в первые годы Советской власти. (1917—1921 гг.). М., 1974. С. 19.

15. Киселёв А. Ф. Профсоюзы и Советское государство (Дискуссии 1917—1920 гт.) М, 1991. С.29.

16. Ленин В.И. Поли. собр. соч. Т. 38. С. 140.

17. Панкратова А. М. Фабзавкомы в борьбе за социалистическую фабрику, М. 1923. С. 238—241.

18. ЦГАМО. Ф. 180. Оп. 1. Д. 28. Л. 1 — 3.

19. Известия Московского Совета рабочих и солдатских депутатов. 1917. 25 ноября; Социал-демократ, 1917. 14 декабря.

20. См. целую коллекцию соответствующих схем: ГАРФ. Ф. 5469. Оп. 1. Д. 21. Л. 1 — 8.

21. ГАИО. Ф. Р-730. Оп. 1. Д. 73. Л. 22 — 22 Об.

22. См. Отчёт Всероссийского Центрального Совета профсоюзов за июль–декабрь 1917г. Пг. 1918.

23. Новый путь. 1918. №1–2. С. 6–7.

24. Киселёв А. Ф. Профсоюзы и Советское государство. С. 14—22.

25. Первый Всероссийский съезд профсоюзов М. Профиздат. 1958. С. 194-195; 204, 215, 221-222 и др.

26. См. Труды Первого Всероссийского съезда Советов народного хозяйства. 25 мая — 4 июня 1918г. Стенографический отчет. С. 256 — 257 и др.

27. На что уже в те годы указывал А. А. Богданов (См. напр, его: Богданов А. А. Письмо Луначарскому 19 ноября (2 декабря) 1917 г.// Вопросы социализма. М. 1990. С. 352-353 и др.).

28. Галили 3. Лидеры меньшевиков в Русской революции. М. 1993.С. 126.

29. Судьбы реформ и реформаторов в России. М., 1995. С. 265.

30. Мау В. Реформы и догмы. 1914—1929. М. 1993. С.9.

31. См. постановку вопроса об этом в кн.: Павлюченков С. А. Крестьянский Брест, или предыстория большевистского НЭПа. М. 1996. С. 13—14.

32. ГАРФ. Ф. Р-7952. Оп.. 3. Д. 36. Л. 15.

33. Троцкий. Л. 1905. М., 1922. С. 15.

34. Первый всероссийский съезд профессиональных союзов. М. 1918. С. 234.

35. Лозовский А. Рабочий контроль. Пг. 1918. С. 5.

36. Новый Мир. 1917. 27 марта.

37. См. напр.: Социал-демократ. 1917. 27 мая; см. там же: Спартак. 1917. № 2. С. 1-4.

38. ЦГАМО. Ф. 66. Оп. 12. Д. 90. Л. 2-9.

39. Бухарин Н. Программа коммунистов большевиков. Бухарин Н. И. Избранные произведения. М. 1990. 39 — 80.

40. Новый путь. 1917. № 3-4. С. 21.

41. См. его: Осинский Н. Строительство социализма. М., 1918.

42. Подр. см. об этом: Профсоюзы и экономика. 1993. №6. С. 115.

43. Рабочий контроль. 1918. № 4.

44. См. Известия. 1917. 18 ноября.

45. Известия. 1918. 17 апреля.

46. См. подробнее об этом явлении в рабочей психологии: Балакирев А. С. Русские коммунистические утопии и учение Н. Ф. Фёдорова // Россия XXI. 1996. № 1—2, 3—4.

47. См. о некоторых её аспектах в кн.: Никольский История русской церкви. М., 1988. С. 156—157 и др.

48. Киселёв А. Ф. Профсоюзы и Советское государство. С. 24—25.

49. Рабочая жизнь. 1918. 8 апреля.

50. См.: Гастев А. Наши задачи // Организация труда. 1921. № 1.

51. См. Чистяков О. И. Конституция РСФСР 1918 года. М., 1984; Карр Э. История Советской России. С. 115—134;Таранев Н. Как вырабатывался первый основной закон Советского государства // Политическое самообразование. 1988. № 10; Леонов С. В. Рождение советской империи. С. 197—209.

52. ГАРФ. Ф. 1235. Оп. 140. Д. 3. Л. 2.

53. См. об этом: Краус Т. Советский термидор. Духовные предпосылки сталинского поворота. 1917—1928. Будапешт. 1997. С. 133.

54. Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 36. С. 515.

55. См. Павлюченков С. А. Крестьянский Брест. С. 37.

56. См. об этом подробнее: Булдаков В. П. Красная смута. Природа и последствия революционного насилия. М. 1997. С. 185 и др.

57. См. Булдаков В. П. Историографические метаморфозы "Красного Октября" // Исторические исследования в России. Тенденции последних лет. Под ред. Г. А. Бордюгова. М., 1996. С. 186.

58. Об этом, в частности, рассуждает профессор Университета штата Нью-Йорк (Буффало) Джеймса Лоулера, анализируя дальнейшие судьбы революции в России (См. Лоулер Дж. Ленин и теория рыночного социализма в России // Альтернативы. 1996/97 №4).

Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.portal-slovo.ru/