Каталог курсовых, рефератов, научных работ! Ilya-ya.ru Лекции, рефераты, курсовые, научные работы!

Жизненный путь декабриста Сергея Волконского

Жизненный путь декабриста Сергея Волконского













Жизненный путь декабриста Сергея Волконского


Киянская Оксана Ивановна,

доктор исторических наук,

профессор РГГУ


Декабрист Сергей Григорьевич Волконский - историческая фигура, знакомая каждому из школьной программы. Широко известны основные факты его биографии: он был аристократом, князем, Рюриковичем, состоял в родстве с многими знаменитыми русскими фамилиями и даже царями. Его сознательная жизнь началась как военный подвиг. Герой Отечественной войны и заграничных походов, в 24 года он стал генералом, его портрет находится в Военной галерее Зимнего дворца.

Вслед за военным подвигом последовал подвиг гражданский. В 1819 г. он вступил в заговор декабристов, был активным участником Южного общества, в 1826 г. его осудили на 20 лет каторги и бессрочное поселение. В сибирский период жизни Волконский известен прежде всего как "муж своей жены": княгиня Мария Николаевна Волконская, отказавшись от знатности, богатства, даже от собственного сына, одной из первых последовала за ним в Сибирь.

В этой хрестоматийности заключается главная причина того, что личность кн. Волконского редко становится предметом специального внимания историков. О нем почти нет отдельных исследований. Имя его всегда упоминается историками с уважением, однако особого интереса не вызывает.

Между тем источники - переписка и мемуары самого Волконского, воспоминания современников, официальные документы - рисуют совершенно другого Волконского. Ранние этапы его биографии - это не только высокое служение Отечеству, но еще и жизнь светского повесы-кавалергарда. Биография Волконского-декабриста - это не только гражданский подвиг и желание "принести себя в жертву", но еще и слежка за своими товарищами по заговору, вскрытие их переписки. Арестованный в январе 1826 г., Волконский заслужил в глазах императора Николая I репутацию "набитого дурака", "лжеца" и "подлеца".

В задачу данной статьи не входит написание подробной и обстоятельной биографии С.Г. Волконского. Ее цель: на основании документов определить место этого человека в движении декабристов. Возможно, эта статья позволит также скорректировать хрестоматийные представления о Волконском, пробудит исследовательский интерес к одной из самых ярких личностей Александровской эпохи.

Сергей Григорьевич Волконский родился в 1788 г. По возрасту он был одним из самых старших среди деятелей тайных обществ, по происхождению - одним из самых знатных.

В формулярном списке "о службе и достоинстве" Сергея Волконского, в графе о происхождении, записано лаконично: "Из Черниговских князей" [1]. Предки декабриста - печально знаменитые в русской истории Ольговичи, как называли их летописи, - правили в Чернигове и были инициаторами и участниками множества междоусобных войн в Древней Руси. Сам декабрист принадлежал к XXVI колену рода Рюриковичей [2].

По материнской линии Волконский из рода кн. Репниных. Его прапрадедом был один из "птенцов гнезда Петрова", фельдмаршал А.И. Репнин, а дедом - Н.В. Репнин, тоже фельдмаршал, дипломат и военный, подписавший в 1774 г. Кючук-Кайнарджийский мирный договор с Турцией. Бабушка по материнской линии, урожденная княжна Куракина, вела свой род от вел. кн. Литовского Гедемина.

Отличительную черту многих близких родственников Сергея Волконского можно определить одним словом - "странность".

Историкам хорошо известен кн. Григорий Семенович Волконский (1742-1824) - отец декабриста. Он был сподвижником П.А. Румянцева, Г.А. Потемкина, А.В. Суворова, своего тестя Н.В. Репнина. Согласно послужному списку, он участвовал во всех войнах конца XVIII в. [3]. В 1803-1816 гг. Григорий Волконский - генерал-губернатор в Оренбурге, затем - член Государственного Совета.

В вышедшей в 1898 г. книге М.И. Пыляева "Замечательные чудаки и оригиналы" кн. Григорий Волконский описан как один из самых ярких русских "чудаков". Он был известен, например, тем, что рано вставал и первым делом отправлялся "по всем комнатам и прикладывался к каждому образу", а к вечеру "ежедневно у него служили всенощную, при которой обязан был присутствовать дежурный офицер", тем, что "выезжал к войскам во всех орденах и, по окончании ученья, в одной рубашке ложился где-нибудь под кустом и кричал проходившим солдатам: «Молодцы, ребята, молодцы!»" Он "любил ходить в худой одежде, сердился, когда его не узнавали, выезжал в город, лежа на телеге или на дровнях". По мнению Пыляева, Волконский следовал особенностям поведения своего друга и покровителя А.В. Суворова - "корчил Суворова" [4].

Феномен мирового - и в том числе русского - "чудачества" уже давно обратил на себя внимание историков и культорологов.

Так, Пыляев определял этот феномен как "произвольное или вынужденное оригинальничание, в большинстве обусловленное избытком жизнедеятельности и в меньшинстве - наоборот: жизненною неудовлетворенностью". Пыляев отмечал, что "в простом сословии, близком к природе, редко встречаются чудаки". "Причуды" начинаются "с образованием" - "и чем оно выше у народа, тем чаще и разнообразнее являются чудаки" [5].

Известный драматург, режиссер и театровед Н.Н. Евреинов видел в "чудачестве" проявление "чувства театральности", которое "является чем-то естественным, природным, прирожденным человеческой психике" [6]. А Ю.М. Лотман подходил к вопросу конкретно-исторически: пытаясь понять русских "чудаков" конца XVIII в., он утверждал, что подобным "странным" образом они пытались "найти свою судьбу, выйти из строя, реализовать свою собственную личность". По его мнению, созданное Петром I "регулярное государство" "нуждалось в исполнителях, а не в инициаторах, и ценило исполнительность выше, чем инициативу", однако со времен Екатерины II у лучших людей эпохи появляется "жажда выразить себя, проявить во всей полноте личность" [7].

При всем разнообразии этих объяснений они не противоречат друг другу. Действительно, желание проявить себя, "выйти из строя", доказать свою самость - прежде всего с помощью неких театрально-эпатажных форм жизни - присуще человеку во все времена. Вполне понятно, что чем выше развит человек и чем больше государство стремится низвести его на степень "винтика", тем сильнее сопротивление и тем вычурнее становятся "чудачества".

К этому следует только добавить, что у образованных аристократов конца XVIII - начала XIX в. "оригинальничание" никогда не выходило за определенные рамки, не перерастало в политический радикализм. В служебной сфере эти люди были вполне адекватными исполнителями воли монарха. Именно таким, скорее всего, и был отец декабриста - "странный" человек, но при этом исполнительный и удачливый генерал, вельможа и крупный чиновник.

"Странностям" и "чудачествам" Григория Волконского успешно противостояла его жена Александра Николаевна (1756-1834). Основываясь на материалах семейного архива, ее правнук С.М. Волконский утверждал:

"Дочь фельдмаршала князя Николая Васильевича Репнина, статс-дама, обергофмейстерина трех императриц, кавалерственная дама ордена Св. Екатерины первой степени, княгиня Александра Николаевна была характера сухого; для нее формы жизни играли существенную роль; придворная дама до мозга костей, она заменила чувства и побуждения соображениями долга и дисциплины", "этикет и дисциплина, вот внутренние, а может быть, лучше сказать, - внешние двигатели ее поступков" [8].

Обладая житейской опытностью, практичностью, редким даром ладить с царями, она пыталась привить эти качества своим детям - сыновьям Николаю, Никите и Сергею и дочери Софье. Правда, удавалось ей это далеко не всегда.

Вполне состоявшейся - по меркам того времени - можно считать жизнь лишь старшего из ее сыновей, Николая Григорьевича (1778-1845). "Будучи по фамилии князем Волконским", он в 1801 г. получил Высочайшее повеление "называться князем Репниным" -"чтобы не погиб знаменитый род" [9]. Как и его отец, кн. Репнин всю жизнь провел в военной службе: участвовал практически во всех войнах начала XIX в., в 1813-1814 гг. исполнял должность военного губернатора Саксонии. С 1816 по 1835 г. он - Малороссийский военный губернатор. Правда, в отличие от отца, он не был замечен в "странностях" и "чудачествах".

Николай Репнин слыл в обществе либералом, славился гуманностью (ему, например, принадлежала инициатива в истории с выкупом из крепостной зависимости актера М.С. Щепкина), пользовался уважением современников. Он был признанным авторитетом и для младшего поколения семьи Волконских. "Брата я почитаю себе вторым отцом, и ему известны все мои мысли и все мои чувства" [10], - писал Сергей Волконский в 1826 г., уже после своего осуждения.

Зато отцовские "странности" в полной мере унаследовала Софья Григорьевна (1785-1868), сестра декабриста. В 1802 г. она вышла замуж за близкого родственника, одного из самых влиятельных военных Александровской эпохи, кн. Петра Михайловича Волконского. С 1813 по 1823 гг. П.М. Волконский - начальник Главного штаба русской армии, в ноябре 1825 г. на его руках император Александр I скончался в Таганроге. При Николае I П.М. Волконский был назначен министром императорского двора и уделов, стал генерал-фельдмаршалом. Естественно, что ни при одном из "венценосных братьев" Софья Волконская ни в чем не знала нужды.

Однако среди современников Софья Волконская славилась прежде всего крайней скупостью. Согласно материалам семейного архива, "скупость ее к концу жизни достигла чудовищных размеров и дошла до болезненных проявлений клептомании: куски сахару, спички, апельсины, карандаши поглощались ее мешком, когда она бывала в гостях, с ловкостью, достойной фокусника". "В своем доме на Мойке она сдавала квартиру своему сыну. Сын уехал в отлучку, - она воспользовалась этим и сама вселилась в его комнаты. Таким образом она ухитрилась в собственном доме прожить целую зиму в квартире, за которую получала".

При этом она была способна и на неожиданную щедрость:

"Бранила горничную за то, что та извела спичку, чтобы зажечь свечу, когда могла зажечь ее о другую свечку, а вместе с тем, не задумываясь, делала бедной родственнице подарок в двадцать тысяч" [11].

"Странным" с точки зрения светских норм было и поведение Никиты Григорьевича (1781-1841) - среднего из трех братьев Волконских. Отечественную войну 1812 года и заграничные походы он провел при "особе" императора, отличился в "битве народов" под Лейпцигом и в сражении за Париж, был награжден несколькими орденами и золотой шпагой "За храбрость" [12].

Однако через несколько лет после войны Никита Волконский, генерал-майор Свиты и обер-егермейстер, бросил карьеру. Он предпочел раствориться в лучах славы собственной жены, княгини Зинаиды Александровны, урожденной Белосельской-Белозерской (1792-1862) - поэтессы и художницы, певицы и хозяйки знаменитого московского литературного салона, "царицы муз и красоты", воспетой Пушкиным и Баратынским [13]. Зинаида Волконская не была верна мужу: в свете говорили о ее многочисленных любовных связях, в том числе и с самим императором Александром I. Но несмотря на это Никита Волконский всюду следовал за своей женой. С 1820 г. он числился "в бессрочном отпуске" [14]., а в конце 1820-х гг. вслед за ней навсегда покинул Россию и уехал в Италию. Отношения с членами своей семьи он, судя по всему, не поддерживал.

Очевидно, в Италии Никита Волконский принял католичество. Он умер в итальянском городе Ассизе; через несколько лет Зинаида Волконская перезахоронила его прах в одном из католических храмов в Риме [15].

Первые этапы жизни кн. Сергея Волконского, младшего ребенка в семье, очень похожи на биографии его отца и старших братьев.

В 1796 г., в возрасте 8 лет, он был записан сержантом в армию, однако считался в отпуску "до окончания курса наук" и реально начал служить с 1805 г. Его первый чин на действительной службе - поручик в Кавалергардском полку, самом привилегированном полку русской гвардии. Сергей Волконский принял участие в войне с Францией 1806-1807 гг.; его боевым крещением оказалось сражение под Пултуском.

"С первого дня приобык к запаху неприятельского пороха, к свисту ядер, картечи и пуль, к блеску атакующих штыков и лезвий белого оружия, приобык ко всему тому, что встречается в боевой жизни, так что впоследствии ни опасности, ни труды меня не тяготили" [16]., - вспоминал он позже.

За участие в этом сражении он получил свой первый орден - Св. Владимира 4-й степени с бантом. Его послужной список пополнился сражениями при Янкове и Гоффе, при Ланцберге и Прейсиш-Эйлау, под Вельзбергом и Фридландом. Участвовал в русско-турецкой войне 1806-1812 гг.; штурмовал Шумлу и Рущук, осаждал Силистрию. Некоторое время состоял адъютантом у М.И. Кутузова, главнокомандующего Молдавской армией. С сентября 1811 г. Волконский - флигель-адъютант императора [17].

С начала Отечественной войны 1812 г. он - активный участник и один из организаторов партизанского движения. Первый период войны он прошел в составе "летучего корпуса" генерал лейтенанта Ф.Ф. Винценгероде - первого партизанского отряда в России.

Этот отряд был впоследствии незаслуженно забыт. В общественном мнении и историографии генерал Винценгероде должен был уступить лавры создателя первого партизанского отряда Д.В. Давыдову. Однако в 1997 г. был опубликован датированный июлем 1812 г. и адресованный Винценгероде приказ военного министра М.Б. Барклая де Толли о создании "летучего корпуса". Он создавался для "истребления" "всех неприятельских партий", чтобы "брать пленных и узнавать, кто именно и в каком числе неприятель идет, открывая об нем сколько можно". Отряд должен был "действовать в тылу французской армии на коммуникационную его линию" [18]. При Винценгероде ротмистр Волконский исполнял должность дежурного офицера.

Несколько месяцев спустя, уже после оставления французами Москвы, Сергей Волконский был назначен командиром самостоятельного партизанского соединения, с которым "открыл... коммуникацию между главною армиею и корпусом генерала от кавалерии Витгенштейна" [19]. Войска генерала П.Х. Витгенштейна прикрывали направление неприятельской армии на Петербург, но после оставления французами Москвы исчезла и угроза занятия столицы империи. Действия Витгенштейна надо было теперь скоординировать с действиями основных сил - и Волконский успешно справился с этой задачей. Кроме того, за несколько недель отдельных действий отряд Волконского захватил в плен "одного генерала,... 17 штаб- и обер-офицеров и около 700 или 800 нижних чинов" [20].

Во время заграничных походов отряд Волконского вновь соединился с корпусом Винценгероде и стал действовать вместе с главными силами русской армии. Волконский отличился в боях под Калишем и Люценом, при переправе через Эльбу, в "битве народов" под Лейпцигом, в штурме Касселя и Суассона. Начав войну ротмистром, он закончил ее генерал-майором и кавалером четырех русских и пяти иностранных орденов, владельцем наградного золотого оружия и двух медалей в память Отечественной войны 1812 г.

Современники вспоминали: вернувшись с войны в столицу, Сергей Волконский не снимал в публичных местах плаща. При этом он "скромно" говорил: "Солнце прячет в облака лучи свои" [21] - грудь его горела орденами. "Приехав одним из первых воротившихся из армии при блистательной карьере служебной, ибо из чина ротмистра гвардейского немного свыше двух лет я был уже генералом с лентой и весь увешанный крестами, и могу без хвастовства сказать. с явными заслугами, в высшем обществе я был принят радушно, скажу даже отлично" [22], - писал он в мемуарах. Петербургский свет восхищался им, родители гордились. Отец уважительно называл его в письмах "герой наш князь Сергей Григорьевич" [23]. Перед молодым генералом открывались головокружительные карьерные возможности.

Но служебная карьера Сергея Волконского не ограничивалась только участием в боевых действиях. В военной биографии Волконского есть немало странностей. Незадолго до окончания войны он, генерал-майор русской службы, самовольно покидает армию и отправляется в Петербург. После возвращения из армии в столицу он - опять-таки самовольно, не беря отпуска и не выходя в отставку, отправляется за границу, как он сам пишет, "туристом" [24]. Он становится свидетелем открытия Венского конгресса, посещает Париж, затем отправляется в Лондон. Однако вряд ли он мог, находясь на действительной службе, так свободно перемещаться по Европе. Видимо, при этом он выполнял некие секретные задания русского командования. О том, какого рода были эти задания, тоже сохранились сведения. Самый странный эпизод его заграничного путешествия относится к марту 1815 г. - времени знаменитых наполеоновских "Ста дней".

Известие о возвращении Наполеона во Францию застает Волконского в Лондоне. Согласно его мемуарам, узнав о том, что "чертова кукла" "высадилась во Франции", он тут же просил русского посла в Лондоне графа Ливена выдать ему паспорт для проезда во Францию. Посол отказал, заявив, что генералу русской службы нечего делать в занятой неприятелем стране. и доложил об этой странной просьбе императору Александру I. Император же приказал Ливену выпустить Волконского в Париж [25].

В занятом Наполеоном Париже Волконский провел всего несколько дней - 18 марта 1815 г. он туда приехал, а 31 марта уже вернулся в Лондон. Эти даты устанавливаются из его письма к П.Д. Киселеву, отправленного из Лондона 31 марта [26].

О том, чем занимался Волконский в Париже во время "Ста дней", известно немного. Сам он очень осторожно упоминает о своих записках о том, что во второй раз в Париже он был уже не как "турист", а как "служебное лицо", и что он был в своей поездке снабжен деньгами, полученными от его шурина, кн. П.М. Волконского, тогда начальника Главного штаба русской армии [27]. Известно также, что его пребывание во вражеской столице не прошло незамеченным для русского общества; стали даже раздаваться голоса о том, что он перешел на сторону Наполеона. В письме к своему другу Киселеву он вынужден был оправдываться: "Я не считаюсь с мнением тех, которые судят меня, не имея на то права и не выслушав моего оправдания", "за меня в качестве адвокатов все русские, которые находились вместе со мною в Париже" [28].

В источниках имеются сведения о том, что главным заданием, которое Волконский выполнял в Париже, была эвакуация русских офицеров, не успевших выехать на родину и оставшихся как бы в плену у Наполеона. В "Записках" Волконский называет четверых: троих обер-офицеров и знаменитого впоследствии придворного врача Николая Арендта, оставшегося во Франции при больных и раненых русских военных и не успевшего поэтому покинуть город [29].

Следует заметить, что эти люди вряд ли случайно задержались в Париже - иначе русское командование не стало бы посылать в занятый неприятелем город русского генерал-майора, близкого родственника начальника Главного штаба. Скорее всего, они тоже выполняли во французской столице специальные задания - и в случае разоблачения им грозили большие неприятности.

Иными словами, после окончания войны генерал Волконский приобрел опыт выполнения "секретных поручений" "тайными методами". И этот опыт оказался впоследствии бесценным для декабриста Волконского.

Несмотря на блестящую военную карьеру, Сергей Волконский "остался в памяти семейной как человек не от мира сего" [30]. Частное поведение Волконского предвоенных, военных и послевоенных лет казалось современникам не менее, если не более "странным", чем поведение его отца. При этом для самого Волконского такое поведение было весьма органичным: в его позднейших мемуарах описанию этих "странностей" отводится едва ли не больше места, чем описанию знаменитых сражений.

В повседневной жизни Сергей Волконский реализовывал совершенно определенный тип поведения, названный современниками "гусарским". Этот тип тоже попал в "классификацию" Пыляева:

"Отличительную черту характера, дух и тон кавалерийских офицеров - все равно, была ли это молодежь или старики - составляли удальство и молодечество. Девизом и руководством в жизни были три стародавние поговорки: «двум смертям не бывать, одной не миновать»,последняя копейка ребром», «жизнь копейка - голова ничего!» Эти люди и в войне, и в мире искали опасностей, чтоб отличиться бесстрашием и удальством" [31].

Согласно Пыляеву, особенно отличались "удальством" офицеры-кавалергарды.

И если "чудачества" Григория Волконского были, в общем, мирными и неопасными для окружающих, то "утехи" его младшего сына представляли значительную социальную опасность. Сергей Волконский - вполне в духе Пыляева - признавался в мемуарах, что для него самого и того социального круга, к которому он принадлежал, была характерна "общая склонность к пьянству, к разгульной жизни, к молодечеству".

Образ жизни молодого бесшабашного офицера был, согласно тем же мемуарам, следующим:

"Ежедневные манежные учения, частые эскадронные, изредка полковые смотры, вахтпарады, маленький отдых бессемейной жизни; гулянье по набережной или по бульвару от 3-х до 4-х часов; общей ватагой обед в трактире, всегда орошенный через край вином... ватагой в театр".

Образ мыслей не многим отличался от образа жизни: "Книги забытые не сходили с полок".

Волконский вспоминал, как в годы жизни в Петербурге он и другой будущий декабрист М.С. Лунин (попавший, кстати, в число пыляевских "чудаков") "жили на Черной речке вместе. Кроме нами занимаемой избы, на берегу Черной речки против нашего помещения была палатка, при которой были два живые на цепи медведя, а у нас девять собак. Сожительство этих животных, пугавших всех прохожих и проезжих, немало беспокоило их и пугало их тем более, что одна из собак была приучена по слову, тихо ей сказанному: «Бонапарт» - кинуться на прохожего и сорвать с него шапку или шляпу. Мы этим часто забавлялись, к крайнему неудовольствию прохожих, а наши медведи пугали проезжих" [32].

Следует заметить, что, согласно Пыляеву, Черная речка была излюбленным местом кавалергардских "потех" - и петербургские обыватели старались обходить эту местность стороной [33]. В годы войн начала XIX в. Волконский не оставлял своих "утех": в 1810 г. за свое поведение князь даже был выслан из Молдавской армии.

Не заставили Волконского отказаться от "буйного" поведения ни Отечественная война, ни заграничные походы, ни даже получение генеральского чина. Приехав после окончания войны во Францию, он сделал огромные долги - и уехал, не расплатившись с парижскими кредиторами и торговцами. Французы обращались с просьбой вернуть долг и в российское Министерство иностранных дел, и лично к императору Александру I [34]. Волконского разыскивали в России и за границей, он всячески уклонялся от уплаты - и все это порождало большую официальную переписку.

В результате долги сына вынуждена была заплатить его мать. И Волконский, генерал-майор и герой войны, не без некоторой гордости сообщал в 1819 г. армейскому начальству, что уплату его долгов "приняла на свое попечение" его "матушка", "Дворца Их Императорских Величеств статс-дама княгиня Александра Николаевна Волконская" [35]. Впоследствии мать исправно платила его долги [36].

В конце 1810-х гг. столь блестяще начатая военная карьера Сергея Волконского резко затормозилась. До самого своего ареста в 1826 г. он не был произведен в следующий чин, его обходили и при раздаче должностей.

Согласно послужному списку, с 1816 г. по 1818 г. Сергей Волконский - командир 1-й бригады 2-й уланской дивизии. Когда же в августе 1818 г. эту бригаду расформировали, то новой бригады князю не дали - он был "назначен состоять при дивизионном начальнике оной же дивизии" [37]. В ноябре 1819 г. его шурин, П.М. Волконский, просил государя назначить его "шефом Кирасирского полка", но получил "решительный отказ" [38].

Причина карьерных неудач князя, по мнению большинства исследователей, заключается в том, что уже тогда он обнаруживал признаки "вольнодумства". Н.Ф. Караш и А.3. Тихантовская видят подоплеку императорского "неудовольствия" в другом: в том, что Волконскому "не простили пребывания во Франции во время возвращения Наполеона с о. Эльбы". (Однако, как отмечалось выше, Волконский, скорее всего, выполнял там специальное поручение командования). Также "не простили" Волконскому тот факт, что в Париже - уже после реставрации Бурбонов - он пытался заступиться за полковника Лабедуайера, первым перешедшего со своим полком на сторону Наполеона и приговоренного за это к смертной казни [39].

Однако "вольнодумство" Волконский обнаружил позже, события же во Франции, свидетелем и участником которых он был, состоялись намного раньше. Представляется, что в данном случае причину царского гнева на генерала следует искать в другом.

Сергей Волконский был хорошо известен и Александру I, и его приближенным: царь называл своего флигель-адъютанта "мсье Серж" - "в отличие от других членов" семьи Волконских [40] - и внимательно следил за его службой. Однако "гусарство" и "проказы" "мсье Сержа" и его друзей императору явно не нравились: Волконский описывает в мемуарах, как после одной из "проказ" государь не хотел здороваться с ним и его однополчанами-кавалергардами, как "был весьма сух" с ним после его высылки из Молдавской армии [41].

Очевидно, император ждал, что после войны генерал-майор остепенится, но этого не произошло. "В старые годы не только что юный корнет проказничал, но были кавалеристы, которые не покидали шалости даже в генеральских чинах" [42], - совершенно справедливо замечает Пыляев. Скорее всего, следствием именно этого и стали карьерные неудачи князя.

В конце того же 1819 г. жизнь Сергея Волконского круто переменилась: он вступил в Союз благоденствия. Обидевшись на императора за собственные служебные неудачи, он не стал принимать должность "состоящего" при дивизионном начальнике и уехал в бессрочный отпуск, намереваясь еще раз побывать за границей.

Случайно оказавшись в Киеве на ежегодной зимней контрактовой ярмарке, он встретил там своего старого приятеля Михаила Федоровича Орлова. Орлов, генерал-майор и начальник штаба 4-го пехотного корпуса, уже давно состоял в тайном обществе, и его киевская квартира была местом встреч людей либеральных убеждений и просто недовольных существующим положением вещей.

То, что Волконский увидел и услышал на квартире Орлова, поразило воображение "гвардейского шалуна". Оказалось, что существует "иная колея действий и убеждений", нежели та, по которой он до этого времени шел:

"Я понял, что преданность отечеству должна меня вывести из душного и бесцветного быта ревнителя шагистики и угоднического царедворничества", "с этого времени началась для меня новая жизнь, я вступил в нее с гордым чувством убеждения и долга уже не верноподданного, а гражданина и с твердым намерением исполнить во что бы то ни стало мой долг исключительно по любви к отечеству" [43].

Через несколько месяцев после посещения квартиры Орлова Волконский попал в Тульчин, в штаб 2-й армии. Там произошло его знакомство с Павлом Пестелем. "Общие мечты, общие убеждения скоро сблизили меня с этим человеком и вредили между нами тесную дружескую связь, которая имела исходом вступление мое в основанное еще за несколько лет перед этим тайное общество" [44], - писал Волконский в мемуарах.

Формально же Волконского принял в тайное общество генерал-майор М.И. Фонвизин [45]. В своих показаниях на следствии Сергей Волконский утверждал, что первые либеральные идеи зародились у него в 1813 г., когда он проходил в составе русской армии по Германии и общался "с разными частными лицами тех мест, где находился" [46]. Потом эти мысли укрепились в нем в 1814 и 1815 гг., когда он побывал в Лондоне и Париже. На этот раз в кругу его общения оказались Мадам де Сталь, Бенжамен Констан, члены английской оппозиции.

Конечно, князь был прав: в послевоенной Европе либеральные идеи были столь широко распространены, что мало кто из молодых русских офицеров не сочувствовал им. Сочувствие этим идеям сквозит, например, в послевоенных письмах Волконского к П.Д.Киселеву. В письме от 31 марта 1815 г., описывая наполеоновские "Сто дней", он замечает:

"Доктрина, которую проповедует Бонапарт, это - доктрина учредительного собрания; пусть только он сдержит то, что он обещает, и он утвержден навеки на своем троне", "Бонапарт, ставший во главе якобинской партии, гораздо сильнее, чем это предполагают; только после того, как хорошо приготовятся, можно начинать войну, которую против него вести с упорством, потому что - вы увидите, что если война будет, то она должна сделаться народной войной" [47].

Однако от общих рассуждений о Бурбонах, Бонапарте и судьбах мировой истории весьма далеко до революционного образа мыслей и тем более образа действий. Кроме того, как видно из этого же письма, главным "либералом" для будущего декабриста был в 1815 г. император Александр I:

"Либеральные идеи, которые он провозглашает и которые он стремится утвердить в своих государствах, должны заставить уважать и любить его как государя и как человека" [48].

И нет документов, свидетельствующих о том, что к 1819 г. мнение Волконского о "либерализме" русского монарха изменилось.

Скорее всего, в заговор Волконского привели не либеральные идеи. К началу 1820-х гг. "гусарское поведение", которым Волконский очень дорожил на первых этапах своей карьеры, стало массовым - и из "чудачества" превратилось в поведенческий штамп, едва ли не в норму. Впоследствии Волконский утверждал, что его жизнь до заговора была совершенно бесцветной и ничем не отличалась от жизни большинства его "сослуживцев, однолеток: много пустого, ничего дельного" [49]. В тайном же обществе Волконский обретал иной способ, говоря словами Ю.М. Лотмана, "найти свою судьбу, выйти из строя, реализовать свою собственную личность". Способ этот, гораздо более опасный, чем "удаль и молодечество", был достойнее для истинного сына Отечества.

"Вступление мое в члены тайного общества было принято радушно прочими членами, и я с тех пор стал ревностным членом оного, и скажу по совести, что я в собственных моих глазах понял, что вступил на благородную стезю деятельности гражданской" [50], - напишет Волконский в мемуарах.

С начала 1820 г. в Волконском происходит разительная перемена. Он перестает быть "шалуном" и "повесой", отказывается от идеи заграничного путешествия, и, получив в 1821 г. под свою команду 1-ю бригаду 19-й пехотной дивизии 2-й армии, безропотно принимает новое назначение. Князь уезжает на место службы - в глухой украинский город Умань. Теперь самолюбие Волконского не задевает даже тот очевидный факт, что назначение командовать пехотной бригадой - явное карьерное понижение. Служба в кавалерии и, соответственно, в уланах была престижней, чем в пехоте. И в 1823-г., согласно мемуарам Волконского, император Александр I уже выражал "удовольствие" по поводу того, что "мсье Серж" "остепенился", "сошел с дурного пути" [51].

В личной жизни Сергея Волконского тоже происходят перемены. Традиционное светское женолюбие уступает место серьезным чувствам. В 1824 г. Волконский делает предложение Марии Николаевне Раевской, дочери прославленного генерала, героя 1812 г. "Ходатайствовать" за него перед родителями невесты Волконский попросил Михаила Орлова, уже женатого к тому времени на старшей дочери Раевского, Екатерине. При этом князь, по его собственным словам, "положительно высказал Орлову, что если известные ему мои сношения и участие в тайном обществе помеха к получению руки той, у которой я просил согласия на это, то, хотя скрепясь сердцем, я лучше откажусь от этого счастья, нежели изменю политическим моим убеждениям и долгу к пользе отечества" [52].

Генерал Раевский несколько месяцев думал, но в конце концов согласился на брак.

Свадьба состоялась 11 января 1825 г. в Киеве; посаженным отцом жениха был его брат Николай Репнин, шафером - Павел Пестель. Впоследствии Репнин будет утверждать: за час до венчания Волконский внезапно уехал - и "был в отлучке не более четверти часа".

"Я спросил его, - писал Репнин, - куда?

- Он: надобно съездить к Пестелю.

- Я: что за вздор, я пошлю за ним, ведь шафер у посаженного отца адъютант в день свадьбы.

- Он: нет, братец, непременно должно съездить. Сейчас буду назад".

Репнин был уверен: в день свадьбы его брат, под нажимом Пестеля, "учинил подписку" в верности идеям "шайки Южного союза" [53].

Впрочем, современные исследователи не склонны верить в существование подобной подписки: Пестелю, конечно, вполне хватило бы и честного слова друга. Не заслуживает доверия и легенда, согласно которой Раевский добился от своего зятя прямо противоположной подписки - о том, что тот выйдет из тайного общества [54]. Видимо, для Волконского действительно легче было бы отказаться от личного счастья, чем пожертвовать с таким трудом обретенной собственной самостью.

Вступив в заговор, генерал-майор Сергей Волконский, которому к тому времени уже исполнился 31 год, полностью попал под обаяние и под власть адъютанта главнокомандующего 2-й армией П.Х. Витгенштейна, 26-летнего ротмистра Павла Пестеля. В момент знакомства с Волконским Пестель - руководитель Тульчинской управы Союза благоденствия, а с 1821 г. он - признанный лидер Южного общества, председатель руководившей обществом Директории. Вместе с Пестелем Волконский начинает готовить военную революцию в России.

Между тем, активно участвуя в заговоре, Волконский не имел никаких "личных видов". Если бы революция победила, то сам князь от нее ничего бы не выиграл. В новой российской республике он, конечно, никогда не достиг бы верховной власти, не был бы ни военным диктатором, ни демократическим президентом. Он мог рассчитывать на военную карьеру: стать полным генералом, главнокомандующим, генерал-губернатором или, например, военным министром. Однако всех этих должностей он мог достичь и без всякого заговора и связанного с ним смертельного риска, просто терпеливо "служа в государевой службе".

Более того, если бы революция победила, Волконский многое потерял бы. Князь был крупным помещиком: на момент ареста в 1826 г. он был владельцем 10 тыс. дес. земли в Таврической губ.; не меньшее, если не большее количество земли принадлежало ему в Нижегородской и Ярославской губ. В его нижегородском и ярославском имениях числилось более 2 тыс. крепостных "душ" [55]. Крупными состояниями владели также его мать и братья. Согласно же аграрному проекту "Русской Правды" Пестеля, в обязанность новой власти входило отобрать у помещиков, имеющих больше 10 тыс. дес., "половину земли без всякого возмездия" [56]. Кроме того, после революции все крестьяне, в том числе и принадлежавшие участникам заговора, стали бы свободными.

Все это Волконского не останавливало. И хотя никаких политических текстов, написанных до 1826 г. рукой князя, не сохранилось, можно смело говорить о том, что его взгляды оказались весьма радикальными. В тайном обществе Волконский был известен как однозначный и жесткий сторонник "Русской Правды" (в том числе и ее аграрного проекта), коренных реформ и республики. При его активном содействии "Русская Правда" была утверждена Южным обществом в качестве программы. Несмотря на личную симпатию к императору Александру I, которая с годами не прошла, Волконский разделял и "намерения при начатии революции... покуситься на жизнь Государя императора и всех особ августейшей фамилии" [57].

В отличие от многих главных участников заговора, кн. Волконский не страдал "комплексом Наполеона" и не мыслил себя самостоятельным политическим лидером. Вступив в заговор, он сразу же признал Пестеля своим безусловным и единственным начальником. И оказался одним из самых близких и преданных друзей председателя Директории - несмотря даже на то, что Пестель был намного младше его и по возрасту, и по чину, имел гораздо более скромный военный опыт. Декабрист Н.В. Басаргин утверждал на следствии, что Пестель "завладел" Волконским "по преимуществу своих способностей" [58].

В 1826 г. Следственная комиссия без труда выяснила, чем занимался Волконский в заговоре. Князь вел переговоры о совместных действиях с Северным обществом (в конце 1823, в начале 1824 и в октябре 1824 гг.) и с Польским патриотическим обществом (1825 г.). Правда, переговоры эти закончились неудачей: ни с Северным, ни с Польским патриотическим обществами южным заговорщикам договориться так и не удалось.

В 1824 г., по поручению Пестеля, Волконский ездил на Кавказ, пытаясь узнать, существует ли тайное общество в корпусе генерала А.П. Ермолова. На Кавказе он познакомился с известным бретером капитаном А.И. Якубовичем, незадолго перед тем переведенным из гвардии в действующую армию. Якубович убедил князя в том, что общество действительно существует - и Волконский даже написал о своей поездке письменный отчет в южную Директорию. Но, как выяснилось впоследствии, полученная от Якубовича информация оказалась блефом.

Князь совместно с В.Л. Давыдовым возглавлял Каменскую управу Южного общества, но управа эта отличалась своей бездеятельностью. Волконский участвовал в большинстве совещаний руководителей заговора, однако все эти совещания не имели никакого практического значения. На следствии князь признался: большинство участников Южного общества были уверены, что именно он имеет "наибольшие способы" начать революцию в России [59]. Действительно, под командой Волконского находилась реальная военная сила - и сила немалая. Летом 1825 г., когда командир 19-й пехотной дивизии генерал-лейтенант П.Д. Корнилов уехал в длительный отпуск, Волконский начал исполнять обязанности дивизионного генерала - и исполнял их вплоть до своего ареста в начале января 1826 г. [60]. Но в декабре 1825 г. эта дивизия осталась на своих квартирах.

Однако у Волконского в тайном обществе был круг обязанностей, в выполнении которых он оказался гораздо более удачливым. На эту его деятельность Следственная комиссия особого внимания не обратила, но именно она в основном и определяла роль князя в заговоре декабристов.

В "Записках" князя есть фрагмент, который всегда ставит в тупик комментаторов:

"В числе сотоварищей моих по флигель-адъютантству был Александр Христофорович Бенкендорф, и с этого времени были мы сперва довольно знакомы, а впоследствии - в тесной дружбе. Бенкендорф тогда воротился из Парижа при посольстве и, как человек мыслящий и впечатлительный, увидел, какие [услуги] оказывает жандармерия во Франции. Он полагал, что на честных началах, при избрании лиц честных, смышленных, введение этой отрасли соглядатайства может быть полезно и царю, и отечеству, приготовил проект о составлении этого управления, пригласил нас, многих его товарищей, вступить в эту когорту, как он называл, людей добромыслящих, и меня в их числе. Проект был представлен, но не утвержден. Эту мысль Ал[ександр] Хр[истофорович] осуществил при восшествии на престол Николая, в полном убеждении, в том я уверен, что действия оной будут для охранения от притеснений, для охранения вовремя от заблуждений. Чистая его душа, светлый его ум имели это в виду, и потом, как изгнанник, я должен сказать, что во все время моей ссылки голубой мундир не был для нас лицами преследователей, а людьми, охраняющими и нас, и всех от преследования" [61].

События, которые здесь описаны, предположительно можно отнести к 1811 г. - именно тогда Сергей Волконский стал флигель-адъютантом Александра I. Сведений о том, какой именно проект подавал Бенкендорф царю в начале 1810-х гг., не сохранилось. Известен более поздний проект Бенкендорфа о создании тайной полиции, относящийся к 1821 г. Однако вряд ли в данном случае Волконский путает даты: с начала 1821 г. он служил в Умани и в этот период не мог лично общаться со служившим в столице Бенкендорфом.

Историки по-разному пытались прокомментировать этот фрагмент мемуаров Волконского. Так, например, М. Лемке утверждал, что причина столь восторженного отзыва в том, что Бенкендорф после 1826 г. оказывал своему другу-каторжнику "мелкие услуги", в то время как мог сделать "крупные неприятности" [62]. Современные же комментаторы этого фрагмента делают иной вывод: Волконский, попав на каторгу, сохранил воспоминания о Бенкендорфе - своем сослуживце по партизанскому отряду, храбром офицере, и не знал, "какие изменения претерпела позиция его боевого товарища" [63].

Однако с подобными утверждениями согласиться сложно: почти вся сознательная, в том числе и декабристская, жизнь Сергея Волконского эти утверждения опровергает. Кн. Волконский был и остался убежденным сторонником не только тайной полиции вообще, но и методов ее работы в частности. Этому немало способствовал, с одной стороны, опыт участия в партизанских действиях, которые, конечно, были невозможны без "тайных" методов работы. Способствовали этому и "секретные поручения" русского командования, которые Волконскому доводилось исполнять.

В тайном обществе у Волконского был достаточно четко определенный круг обязанностей. Он был при Пестеле чем-то вроде начальника тайной полиции, обеспечивающим прежде всего внутреннюю безопасность заговора.

В 1826 г. участь Волконского намного осложнил тот факт, что, как сказано в приговоре, он "употреблял поддельную печать полевого аудиториата" [64]. С этим пунктом в приговоре было труднее всего смириться его родным и друзьям. "Что меня больше всего мучило, это то, что я прочитала в напечатанном приговоре, будто мой муж подделал фальшивую печать, с целью вскрытия правительственных бумаг" [65], - писала в мемуарах княгиня М.Н. Волконская. Марию Волконскую можно понять: все же заговор - дело пусть и преступное, но благородное; цель заговора - своеобразным образом понятое благо России. А генерал, князь, потомок Рюрика, подделывающий казенные печати, - это в сознании современников никак не вязалось с образом благородного заговорщика.

Однако в 1824 г. Волконский действительно пользовался поддельной печатью, вскрывая переписку армейских должностных лиц. "Сия печать... председателя Полевого аудиториата сделана была мною в 1824 году" [66], - показывал князь на следствии. Печать эта была использована по крайней мере один раз: в том же году Волконский вскрыл письмо начальника Полевого аудиториата 2-й армии генерала Волкова к Киселеву, тогда генерал-майору и начальнику армейского штаба. В письме он хотел найти сведения, касающиеся М.Ф. Орлова, только что снятого с должности командира 16-й пехотной дивизии, и его подчиненного, майора В.Ф. Раевского. "Дело" Орлова и Раевского, участников заговора, занимавшихся, в частности, пропагандой революционных идей среди солдат, могло привести к раскрытию всего тайного общества.

Следил Волконский не только за правительственной перепиской. В том же году князь вскрыл письмо своих товарищей по заговору, руководителей Васильковской управы С.И. Муравьева-Апостола и М.П. Бестужева-Рюмина, к членам Польского патриотического общества. Муравьев и Бестужев, по поручению Директории Южного общества, начали переговоры с поляками о совместных действиях в случае начала революции.

В сентябре 1824 г. Муравьев и Бестужев, жаждавшие немедленной революционной деятельности, написали полякам письмо с просьбой устранить, в случае начала русской революции, цесаревича Константина Павловича. И попытались передать письмо полякам через Волконского. "Сие письмо было мною взято, но с тем, чтобы его не вручать" [67], - показывал Волконский. "Князь Волконский, прочитав сию бумагу и посоветовавшись с Василием Давыдовым, на место того, чтобы отдать сию бумагу... представил оную Директории Южного края. Директория истребила сию бумагу, прекратила сношения Бестужева с поляками и передала таковые мне и князю Волконскому" [68], - утверждал на следствии Пестель.

Естественно, что личные отношения Волконского с Муравьевым-Апостолом и Бестужевым-Рюминым оказались разорванными. На следствии Волконский показывал, что "на слова начальников Васильковской управы с некоторого времени перестал иметь веру" [69].

В конце 1825 - начале 1826 г. Сергей Муравьев поднял восстание Черниговского полка. Чтобы иметь хотя бы минимальные шансы на победу, руководителю мятежа была нужна поддержка других воинских частей, тех, где служили участники заговора. Однако к генералу Волконскому, командовавшему дивизией, он даже и не пытался обратиться за помощью.

В целях тайного общества кн. Волконский использовал и свои родственные и дружеские связи с армейским начальством, с высшими военными и гражданскими деятелями империи. А связей этих было немало: вряд ли кто-нибудь другой из заговорщиков мог похвастаться столь представительным "кругом общения". С начальником штаба 2-й армии генерал-майором Киселевым Волконский дружил еще с юности; дружба, как уже говорилось, связывала Волконского с генерал-лейтенантом А.Х. Бенкендорфом - тогда начальником штаба Гвардейского корпуса. "Ментором" и покровителем заговорщика был его шурин П.М. Волконский [70]. "Близкое знакомство" соединяло Волконского с генерал-лейтенантом И.О. Виттом, начальником южных военных поселений, в 1825 г. известным доносчиком на декабристов [71]. Волконский был прекрасно известен и всем членам императорской фамилии.

Согласно мемуарам князя, в 1823 г., во время Высочайшего смотра 2-й армии, он получил от императора Александра I "предостерегательный намек" - о том, что "многое в тайном обществе было известно". Довольный состоянием бригады Волконского, Александр похвалил князя за "труды". При этом монарх добавил, что "мсье Сержу" будет "гораздо выгоднее" продолжать заниматься своей бригадой, чем "управлением" Российской империи" [72].

Летом 1825 г., когда появились первые доносы на южных заговорщиков и над тайным обществом нависла угроза раскрытия, подобное "предостережение" Волконский получил и от одного из своих ближайших друзей - начальника армейского штаба П.Д. Киселева. Киселев сказал тогда Волконскому: "Напрасно ты запутался в худое дело, советую тебе вынуть булавку из игры" [73].

В ноябре 1825 г. Волконский узнал о тяжелой болезни и последовавшей затем смерти Александра I на несколько дней раньше, чем высшие чины во 2-й армии и столицах. Уже 13 ноября 1825 г., за 6 дней до смерти императора, он знал, что положение Александра I почти безнадежно; сообщили же ему об этом проезжавшие через Умань в Петербург курьеры из Таганрога. Следует заметить, что курьеры, конечно, не имели права разглашать эту информацию. Однако шурин Сергея Волконского, П.М. Волконский, к тому времени уже снятый с поста начальника Главного штаба, но не потерявший доверия императора, был одним из тех, кто сопровождал Александра I в его последнее путешествие, присутствовал при его болезни и смерти. Видимо, именно этим и следует объяснить странную "разговорчивость" секретных курьеров.

15 ноября Волконский рассказал об этом П.Д. Киселеву - и впоследствии по этому поводу было даже устроено специальное расследование [74]. Когда же царь умер, Волконский сообщил Киселеву, что послал "чиновника, при дивизи[онном] штабе находящегося, молодого человека расторопного и скромного, под видом осмотра учебных команд в 37-м полку объехать всю дистанцию между Торговицею и Богополем и, буде что узнает замечательного, о том мне приехать с извещением" [75]. Фрагмент письма Волконского красноречиво свидетельствует: в армии у князя была и собственная секретная агентура.

Естественно, что этой информацией Волконский делился с Пестелем - своим непосредственным начальником по тайному обществу. Еще летом 1825 г. Пестель приходит к выводу о необходимости скорейшего начала революции [76]. Во второй половине ноября председатель Директории начинает подготовку к решительным действиям: пытается договориться о совместном выступлении с С.И. Муравьевым-Апостолом, отдает приказ до времени спрятать "Русскую Правду". В эти же тревожные дни для переписки с Пестелем Волконский составляет особый шифр [77]. Точно не известно, был ли этот шифр использован.

29 ноября 1825 г. Пестель вместе с Волконским составляет хорошо известный в историографии план "1 генваря" о немедленном революционном выступлении Южного общества [78]. Согласно ему, восстание начинал Вятский полк, которым командовал Пестель. Придя 1 января 1826 г. в армейский штаб в Тульчине, вятцам следовало прежде всего арестовать армейское начальство [79]. Затем предстояло отдать приказ по армии о немедленном выступлении и движении на Петербург. Естественно, что в этом плане Волконскому отводилась одна из центральных ролей. 19-я пехотная дивизия становилась ударной силой будущего похода. Не лишено оснований и предположение С.Н. Чернова, что Волконскому вообще могло быть предложено общее командование мятежной армией [80].

Однако план этот осуществлен не был: за две недели до предполагаемого выступления Пестеля арестовали. К самостоятельным же действиям в заговоре Волконский готов не был - и поэтому отказался от возможности поднять на восстание собственную дивизию и силой освободить из-под ареста председателя южной Директории [81].

7 января 1826 г. Сергей Волконский был арестован.

14 января того же года кн. Волконского привезли в Петербург и привели на допрос к новому императору Николаю I. "Сергей Волконский набитый дурак, таким нам всем давно известный, лжец и подлец в полном смысле, и здесь таким же себя показал. Не отвечая ни на что, стоял как одурелый, он собой представлял самый отвратительный образец неблагодарного злодея и глупейшего человека" [82], - так по итогам этого допроса характеризовал князя император.

Конечно, Николай I был очень раздражен событиями конца 1825 - начала 1826 гг. - и это раздражение осталось в нем даже по прошествии многих лет. Однако в царских словах была и определенная доля истины. С самого начала и до конца следствия Волконский удачно играл роль "дурака" и солдафона.

Согласно М.И. Пыляеву, в своеобразный "кодекс" русского "военного повесы" входила откровенность на допросе: "Виновные сознавались по первому спросу... лгать было стыдно" [83]. Внешне князь на следствии вел себя вполне согласно этому кодексу. "Представить имею честь чистосердечные и без всякого затмения истины сделанные мною ответы", "готов на всякие пополнительные сведения и желал бы оградить себя от нарекания в запирательстве - и заслужить доверие о моих показаниях, желая тем оказать чувство меры моей вины" [84], - такими или подобными словами начинаются многие ответы Волконского на письменные вопросы следствия.

При этом Волконский хотел взять на себя как можно больше вины. "Вкоренению же сих (либеральных. - O.K.) мыслей в. моем уме... приписываю убеждению собственного моего рассудка... Приняв вышеизъявленный образ мыслей в таких летах, где человек начинал руководствоваться своим умом, и продолжив мое к оным причастие с различными изменениями тринадцать лет - я никому не могу приписывать вину - как только себе, и ничьим внушениям не руководствовался, а, может быть, должен нести ответственность о распространении оных" [85], - так Волконский отвечал на трафаретный вопрос о происхождении собственных "либеральных" мыслей.

Однако все взять на себя Волконский не мог: он не был в Южном обществе главным действующим лицом, о многом, особенно касающемся ранних периодов существования заговора, просто не знал. И большинство его показаний - это искусно замаскированная под "откровенность" издевка над Следственной комиссией. Так, на одном из первых допросов, 25 января 1826 г., у Волконского как у председателя Каменской управы спросили о природе надежд заговорщиков на военные поселения, якобы подготовленные к революционному выступлению. На этот вопрос Волконский дал следующий ответ: "Из сих запросных пунктов узнаю я, что я был один из управляющих Каменской отдельной управы, также могу уверить, что я не получал ни от кого поручения действовать на поселенные войска" [86].

Спросили у Волконского и о том, удалось ли ему обнаружить на Кавказе тайное общество. Он отвечал, в частности, что с Кавказа вывез составленную Якубовичем "карту объяснений на одном листе Кавказского и Закубанского края, с означением старой и новой линии и с краткой ведомостью о всех народах, в оном крае обитающих", а также "общую карту" Грузии с "некоторыми топографическими поправками".

Из ответа на этот же вопрос следствие узнало, что "на французском диалекте" князь "собственно же ручно (sic!)" написал "некоторые... замечания на счет Кавказского края и мысли... о лучшем способе к приведению в образованность сих народов" [87].

На том же допросе 25 января следователи интересовались: "В чем заключались главные черты конституции под именем «Русской Правды», написанной Пестелем?.."

На это князь без тени сомнения отвечал, что "сочинение под именем «Русской Правды»" не было ему "никогда сообщаемо, ни письменно, для сохранения или передачи, ни чтением или изустным объяснением..." [88]. На следующем допросе, в феврале 1826 г., он подтвердит свои слова: "Не имею сведения ни о смысле сочинения «Русской Правды» - ни кто сочинитель оной" [89].

Следователи удивились и не поверили князю: они располагали множеством показаний о дружбе и общности мыслей Пестеля и Волконского. И в начале марта 1826 г. заключенный вновь получил вопрос о содержании "Русской Правды".

Только на третий раз Волконский, наконец, "упомнил" суть пестелевских идей. В его изложении они выглядели следующим образом:

"Главные черты оных были, чтоб при начатии революции вооруженною силою, в Петербурге и Южною управою в одно время, начать тем, что в столице учредить временное правление и обнародовать отречение высочайших особ от престола, созвании представителей для определения о роде правления, и, наконец, как теперь, так и впоследствии, чтоб разговорами и влиянием членов общества объяснять, что лучший образец правления - Соединенные Американские Штаты, с тою отменою, чтобы и частное управление было одинаковое по областям, а не разделялось бы на различные рода по провинциям... Ежели в вышеозначенных мною пояснений заключалось то, что известно было комитету под сочинением «Русской Правды», то о том я был известен; но как я полагал, что сие сочинение заключало в себе полный свод в подробности того, что означалось в вопросных пунктах, т.е. Конституцией наименованной «Русской Правды» (sic!), я вправе был утверждать, что сие сочинение мне неизвестно" [90].

Естественно, что это изложение имело мало общего с "Русской Правдой". Пестель, в частности, вовсе не собирался после победы революции созывать никаких "представителей для определения о роде правления", не планировал придавать постреволюционной России форму правления, подобную Североамериканским Штатам.

Все эти многословные показания, написанные, к тому же, с огромным количеством орфографических ошибок, производили на следователей тяжелое впечатление. Они пытались взять князя "на испуг": 27 января ему была объявлена "Высочайшая резолюция, что ежели он в ответах своих не покажет истинную и полную правду, то будет закован".

И Волконский "обещал открыть все с искренностью и по совести" [91]. Если, конечно, память не подведет его - поскольку "мудрено вдруг припомнить обстоятельства, в течение пяти лет случившихся, при ежегодных в оных изменениях" [92].

Однако на последующие вопросы он вновь отвечает многословно, невнятно, неграмотно -и часто вовсе не о том, о чем его спрашивают. При этом следует заметить, что ни написанные Волконским до 1826 г. тексты, ни его сибирские письма, ни мемуары впечатления бездарной графомании не производят. Современникам, знавшим Волконского, он запомнился как человек ясного ума и хорошей памяти.

Жизнь Сергея Волконского после приговора - тема отдельного исследования. Здесь же позволю себе лишь несколько замечаний, дополняющих представление о личности и характере декабриста.

В июле 1826 г. С.Г. Волконский, лишенный чинов, орденов и дворянства, был осужден на 20 лет каторжных работ (в августе того же года каторжный срок был сокращен до 15, затем - до 10 лет) с последующим поселением в Сибири. Ни мать, придворная дама, ни многочисленные влиятельные родственники ничего не смогли сделать для облегчения его участи. Практически до самого конца следствия они не знали, сохранит ли император жизнь генералу-преступнику.

Согласно дневнику Алины Волконской, племянницы декабриста и дочери его сестры Софьи, 13 июля, в день объявления приговора, мать Сергея Волконского "много плакала... почти не спала". Она даже собиралась поехать в Сибирь вслед за сыном. Но, по словам внука декабриста С.М. Волконского,

"это был истерический порыв, а может быть, простое излияние слов. Съездить навестить сына в крепости было много легче, нежели ехать в Сибирь; однако старая княгиня от этого воздержалась. Она писала сыну, что боится за свои силы, да и его не хочет подвергать такому потрясению". К тому же, согласно дневнику Алины, вдовствующая императрица Мария Федоровна "упрашивала" мать декабриста "беречь себя".

Среди "утешителей" старой княгини оказалась не только императрица Мария, но и император Николай I. "Государь просил бабушку утешиться, не смешивать дела семейные с делами службы - одно другому не помешает" [93], - читаем в дневнике Алины.

Конечно, родные были потрясены жестоким приговором Сергею Волконскому. Однако все они исполнили Высочайшее повеление - и быстро утешились. Тем более что по случаю коронации Александра Николаевна Волконская получила бриллиантовые знаки ордена Святой Екатерины [94]. Получили награды и ее сыновья: кн. Репнин стал кавалером ордена Святого Александра Невского с алмазами, а находящийся в "бессрочном отпуске" Никита Волконский -кавалером ордена Святой Анны 1-й степени [95].

В свете долго циркулировали слухи о том, что "княгиня Волконская... допустила хладнокровно отправить сына в каторжную работу и даже танцевала с самим государем на другой день после приговора" [96]. Впрочем, были и другие суждения: статс-дама "решилась не покидать своей должности при дворе, чтоб не раздражить императора, и надеялась, оставаясь при нем, улучить удобную минуту, чтоб испросить прощения виновного" [97].

Единственной из всей большой семьи Волконских, кто позволил себе публично не согласиться с приговором, оказалась княгиня Зинаида. Согласно агентурным данным, поступившим в III Отделение летом 1826 г., в своем московском салоне она "извергала" "злую брань" на "правительство и его слуг" - и просто была готова "разорвать на части правительство" [98]. Прямо из ее салона отправилась в Сибирь Мария Волконская - и ее проводы носили характер демонстративного выражения нелояльности к власти. Вскоре Зинаида Волконская приняла католичество; во многом этот шаг тоже был проявлением политической нелояльности. В отличие от многих других членов семьи, Зинаида Волконская постоянно писала своему осужденному родственнику письма, которые "горели лаской и приветом" [99]. В результате за Зинаидой Волконской был установлен секретный полицейский надзор, который, впрочем, не распространялся на ее мужа Никиту. В конце 1820-х гг. ее просто вынудили покинуть Россию.

Сам Сергей Волконский воспринял приговор спокойно. По словам его будущего товарища по сибирскому изгнанию А.Е. Розена, в момент совершения обряда гражданской казни князь был "особенно бодр и разговорчив" [100]. Видимо, бывший генерал тогда плохо себе представлял, что его ждет. Через 10 дней после оглашения приговора он уже был отправлен к месту отбытия наказания. Полностью он осознал все произошедшее, только прибыв на каторгу: сначала в Николаевский солеваренный завод, а потом - в Благодатский рудник, входивший в состав Нерчинского горного завода.

Условия, в которых оказался Волконский на каторге, были поистине тяжелейшими. Причем для декабристов - молодых, здоровых мужчин, бывших офицеров - тяжелы были не сами работы в руднике. Просто быт осужденных был организован таким образом, чтобы полностью уничтожить их человеческое достоинство. По словам С.Н. Чернова, местные тюремные власти, получившие от императора общие указания о содержании арестантов, вышивали "жестокие узоры по начальнической канве" [101].

Согласно документам, попавшие в Благодатский рудник государственные преступники находились под постоянным надзором; им было запрещено общаться не только друг с другом, но и вообще с кем бы то ни было, кроме тюремных надзирателей. У них отобрали почти все вещи, деньги и книги, привезенные из Петербурга, - не разрешали иметь при себе даже Библию. Осужденных "употребляли в работы" наравне с другими каторжниками, и при этом строго смотрели, "чтобы они вели себя скромно, были послушны поставленным над ним надзирателям и не отклонялись бы от работ под предлогом болезни".

Рудный пристав вел специальный секретный дневник, где "замечал... со всею подробностью, каким образом преступники производили работу, что говорили при производстве оной,... какой показал характер, был ли послушен к постановленным над ним властям и каково состояние его здоровья". Дважды в день, перед и после "употребления в работы", производился "должный обыск" преступников. От казармы к руднику и обратно они передвигались с особым конвоем - "надежным" унтер-офицером и двумя рядовыми. Покидать камеру осужденные могли только в сопровождении часового с примкнутым штыком [102].

"Со времени моего прибытия в сие место я без изъятия подвержен работам, определенным в рудниках, провожу дни в тягостных упражнениях, а часы отдохновения проходят в тесном жилище, и всегда нахожусь под крепчайшим надзором, меры которого строже, нежели во время моего заточения в крепости, и по сему ты можешь представить себе, какие сношу нужды и в каком стесненном во всех отношениях нахожусь положении"; "физические труды не могут привести меня в уныние, но сердечные скорби, конечно, скоро разрушат бренное мое тело" [103] - писал Волконский жене из Благодатского рудника.

Каторжная жизнь сразу же подорвала здоровье и психику государственного преступника: у Волконского началась глубокая депрессия, сопровождавшаяся острым нервным расстройством. "Бодрость" и "разговорчивость" его быстро прошли, не возникало и желания выделиться из общей массы каторжников. "При производстве работ был послушен, характер показывал тихий, ничего противного не говорил, часто бывает задумчив и печален" [104], - так характеризовало каторжника тюремное начальство.

"Машенька, посети меня прежде, чем я опущусь в могилу, дай взглянуть на тебя еще хоть один раз, дай излить в сердце твое все чувства души моей" [105].

Эти строки из его письма красноречиво свидетельствуют: именно надежда на скорый приезд жены в Сибирь дала возможность Волконскому выжить в первые страшные месяцы каторги.

Мария Волконская стала женой Сергея Григорьевича в 19 лет, до свадьбы практически не знала будущего мужа и согласилась на брак только по настоянию отца. После свадьбы Волконские почти не жили вместе: дела службы и тайного общества заставляли князя надолго оставлять жену.

В январе 1826 г., за 5 дней до ареста Волконского, его жена родила сына Николая. Роды были трудными, и родные, опасаясь за ее здоровье, долго скрывали от нее правду о том положении, в котором вдруг оказался ее муж. Однако, узнав правду, Мария Волконская решила разделить с мужем каторгу и ссылку. И, несмотря на протесты отца и матери, в ноябре 1826 г. была уже в Благодатском руднике. Когда она приехала, ему стало лучше, но лишь на некоторое время. Вскоре после приезда Мария Волконская сообщала родным мужа, что "он нервен и бессилен до крайности", "его нервы последнее время совершенно расстроены, и улучшение, которому я так радовалась, было лишь кратковременным", он изъявляет "полную покорность" и "сосредоточенность в себе", "чувство религиозного раскаяния" [106].

По словам С.Н. Чернова, "мучительные переживания несчастного Волконского приобретают религиозный оттенок. Он мог бы искать утешения в религии, в беседе со священником, в церковной службе. Но как раз здесь он ничего, по-видимому, не может получить" [107]. Должность тюремного священника в Благодатском руднике была, скорее всего, просто не предусмотрена.

К сентябрю 1827 г. болезнь Волконского обострилась, на нее обратило внимание тюремное начальство. Он был найден "более всех похудевшим и довольно слабым". При переводе на новое место каторги, в Читинский острог, ему было позволено взять с собой в дорогу две бутылки вина и бутылку водки. Спиртное в пути должно было заменить лекарство, поскольку при переезде "не встретится... на случай надобности в лекарствах никакой помощи медицинской" [108].

29 сентября 1827 г. Волконский вместе со своими товарищами прибывает на новое место каторги - в Читинский острог. Режим содержания заключенных здесь был гораздо более гуманным. Тюремное же начальство оказалось "либеральнее": узникам были дозволены даже ежедневные встречи с женами. Здоровье заключенного быстро восстановилось, а вместе с ним восстановились прежние привычки и черты характера. "На здоровье его я не могу жаловаться..., что же касается его настроения, то трудно, можно сказать - почти невозможно встретить в ком-либо такую ясность духа, как у него" [109], - писала М.Н. Волконская его родне. Во дворе острога был небольшой огород - и Волконский впервые увлекся "огородничеством".

В Петровском Заводе, новой тюрьме, куда декабристов перевели из Читы в сентябре 1830 г., каторги как таковой вообще не было: преступников не заставляли ходить на работы, те из них, у кого были семьи, могли жить в остроге вместе с женами. У Волконских в Петровском заводе родилось двое детей - сын Михаил и дочь Елена.

Здесь Волконский по-прежнему занимался "сельским хозяйством". И еще до того, как истек его каторжный срок, по Сибири стала распространяться слава о необыкновенных овощах и фруктах, которые он выращивал в своих парниках [110].

В 1834 г. умерла мать Волконского. После смерти в ее бумагах нашли письмо с предсмертной просьбой к императору - простить сына. Последовал царский указ об освобождении Волконского от каторжных работ; еще 2 года он жил в Петровском Заводе на положении ссыльнопоселенца [111].

Весной 1837 г. семья Волконских переезжает в село Урик Иркутской губ. Мария Николаевна добивается для себя разрешения жить в Иркутске, чтобы иметь возможность обучать сына Михаила в Иркутской гимназии. В 1845 г. получает позволение жить в Иркутске и сам Волконский, однако этим правом он практически не пользуется. Он по-прежнему живет в Урике, лишь изредка навещая семью в Иркутске. У него теперь совсем иная жизнь - "хлебопашца" и купца.

Очевидно, что по мере того, как нормализовывался быт государственных преступников на каторге и поселении, отношения в семье Волконских ухудшались.

Современники и историки едины в том, что, разделив изгнание мужа, Мария Волконская совершила "подвиг любви бескорыстной". Бросив родителей и ребенка, который через 2 года умер, "она решилась исполнить тот долг свой, ту обязанность, которая требовала более жертвы, более самоотвержения" [112], - писал декабрист Розен.

Зинаида Волконская посвятила своей родственнице известное стихотворение в прозе, в котором, в частности, были следующие строки: "О ты, пришедшая отдохнуть в моем жилище, ты, которую я знала в течение только трех дней и назвала своим другом!.. У тебя глаза, волосы, цвет лица как у девы, рожденной на берегах Ганга, и, подобно ей, жизнь твоя запечатлена долгом и жертвою" [113].

А оставшийся неизвестным современник - свидетель отъезда Марии Волконской в Сибирь из московского салона Зинаиды Волконской, заметил, что и сама будущая изгнанница видела в себе "божество, ангела-хранителя и утешителя" для своего мужа. И обрекла себя на жертву во имя мужа "как Христос для людей" [114].

Но, как метко подмечал ее внук, С.М. Волконский, "куда, собственно, ехала княгиня, на что себя обрекала, этого не знал никто, меньше всего она сама. И тем не менее ехала с каким-то восторгом... И только в Нерчинске, за восемь тысяч верст от родного дома, она увидела, куда она приехала и на что (разрядка в тексте. - O.K.) себя обрекла. И окружавшая пустыня понемногу овладела ее душой" [115].

Выяснение деталей личной жизни Марии Волконской в Сибири - дело столь же неблагодарное, сколь и бесперспективное. Исследовательские мнения по этому поводу разделились [116], и вряд ли выявление истины в этом вопросе столь уж важно для историка движения декабристов. Побывавший в 1855 г. в Сибири сын декабриста Якушкина Евгений отмечал, что брак Волконских, "вследствие характеров совершенно различных, должен был впоследствии доставить много горя Волконскому и привести к той драме, которая разыгрывается теперь в их семействе".

"Много ходит невыгодных для Марии Николаевны слухов про ее жизнь в Сибири, - отмечает Евгений Якушкин, - говорят, что даже сын и дочь ее - дети не Волконского... Вся привязанность детей сосредотачивалась на матери, а мать смотрела с каким-то пренебрежением на мужа, что, конечно, имело влияние и на отношение к нему детей".

В 1850 г. встал вопрос о замужестве 15-летней дочери Волконских Елены. Ее жених - сибирский чиновник Д.В. Молчанов - не нравился Волконскому; он высказался решительно против этого брака. Но "Мария Николаевна... сказала приятелям мужа, что ежели он не согласится, то она объяснит ему, что он не имеет никакого права запрещать, потому что не он отец ее дочери. Хотя до этого дело не дошло, но старик, наконец, уступил" [117]. Судьба Елены Волконской оказалась в итоге сломанной: за финансовые злоупотребления Молчанов попал под следствие, потом тяжело заболел и вскоре умер.

Образ жизни Сергея Волконского на поселении совершенно не соответствовал образу жизни его жены. После окончания каторжного срока он получил большой участок земли, и все силы отдал его обработке. Современник вспоминает:

"Попав в Сибирь, он как-то резко порвал связь со своим блестящим и знатным прошедшим, преобразился в хлопотливого и практического хозяина и именно опростился, как это принято называть нынче. С товарищами своими он хотя и был дружен, но в их кругу бывал редко, а больше водил дружбу с крестьянами; летом пропадал целыми днями на работах в поле, а зимой его любимым времяпрепровождением в городе было посещение базара, где он встречал много приятелей среди подгородных крестьян и любил с ними потолковать по душе о их нуждах и ходе хозяйства" [118].

Волконская же "была дама совсем светская, любила общество и развлечения и сумела сделать из своего дома главный центр иркутской общественной жизни". В окружавшем Волконскую светском обществе ее муж очень быстро приобрел репутацию "чудака" и "оригинала": "Знавшие его горожане немало шокировались, когда, проходя в воскресенье от обедни по базару, видели, как князь, примостившись на облучке мужицкой телеги с наваленными хлебными мешками, ведет живой разговор с обступившими его мужиками, завтракая тут же вместе с ним краюхой серой пшеничной булки. "В салоне жены Волконский нередко появлялся запачканный дегтем или с клочками сена на платье и в своей окладистой бороде, надушенной ароматами скотного двора или тому подобными несалонными запахами", "вообще в обществе он представлял оригинальное явление, хотя был очень образован" [119].

К концу своего пребывания в Сибири ссыльнопоселенец Сергей Волконский собственным трудом собрал приличное состояние - и снова сумел "найти свою судьбу, выйти из строя, реализовать свою собственную личность".

А августе 1855 г., когда в Сибирь доходит известие о смерти Николая I, Мария Волконская уезжает из Иркутска. Уезжает, поскольку, видимо, совместное существование супругов становится просто невозможным. Через несколько дней после ее отъезда новый император Александр II издал манифест, в котором объявил помилование оставшимся в живых декабристам. В сентябре 1856 г., бросив "землепашество", Сибирь покидает и Сергей Волконский.

После возвращения из Сибири Волконский живет по преимуществу в Москве, у дочери, несколько раз с "высочайшего разрешения" выезжает для лечения за границу]. Он внимательно следит за политическими новостями, особенный его интерес вызывает подготовка крестьянской реформы. Теперь все свои надежды в этом "святом деле" он возлагает на нового царя - Александра II. "Царь да царь - один выход этому святому делу, освобождению от крепостного состояния помещичьих крестьян" [120], - пишет он в "Записке о крепостном праве", составленной в конце 1850-х гг. В это же время он начинает писать свои воспоминания, которые, однако, закончить не успевает.

Со многими положениями крестьянской реформы Волконский не был согласен - в частности, его категорически не устраивало освобождение крестьян без земли. Однако сам факт отмены крепостного права в 1861 г. принял с восторгом и слезами. "То, что в их (декабристов. - O.K.) время было тайно, теперь стало явно" [121], - пишет внук декабриста С.М. Волконский.

Умер Сергей Волконский 28 ноября 1865 г., на 2 года пережив свою жену. До последних дней жизни он, по словам его сына Михаила, сохранил "необыкновенную память, остроумную речь, горячее отношение к вопросам внутренней и внешней политики и участие во всем, близком ему" [122]

Декабрист Сергей Григорьевич Волконский прожил долгую жизнь. Жизнь эта, конечно, была нелегкой - зато она никогда не была обыденной и скучной. Вообще, как представляется, доминанта его личности - это нежелание вписываться в какие бы то ни было рамки, будь то рамки общественные, сословные, служебные, конспиративные или рамки, определяющие жизнь политического преступника, сибирского ссыльнопоселенца.

Однополчане Волконского, офицеры-кавалергарды, участвовавшие вместе с ним в гусарских "забавах", впоследствии остепенились и вышли в чины, но имена большинства из них не сохранились в истории. Многие из его товарищей-декабристов ограничили свою деятельность лишь разговорами "между Лафитом и Клико", впоследствии избежали наказания и тоже были забыты. Многие из тех, кто все же попал в Сибирь, оказались сломленными суровым приговором - и либо сошли здесь с ума, либо умерли, либо просто не нашли в себе силы по-прежнему активно строить свою послекаторжную жизнь.

Волконский же оказался среди тех немногих участников заговора, которые, пройдя каторгу и ссылку, сумели не сломаться и вновь найти себя. Если судить по мемуарам, которые бывший каторжник писал до самого последнего дня, свою собственную жизнь он считал вполне состоявшейся. "Избранный мною путь, - писал он, - довел меня в Верховный уголовный суд, и в каторжную работу, и к ссылочной жизни тридцатилетней, но все это не изменило вновь принятых мною убеждений, и на совести моей не лежит никакого гнета упрека" [123].

Герой войны и светский "повеса", князь и каторжник, генерал и "хлебопашец" Сергей Волконский всегда оставался верен самому себе. Остался он верен и своей любимой пословице, которую еще в 1815 г. сообщал другу Киселеву - "каков в колыбели, таков и в могиле" [124].


Примечания

1. Восстание декабристов. Документы и материалы (Далее - ВД). Т. X. М., 1953. С. 98.

2. Волконская Е.Г. Род князей Волконских. СПб., 1900. С. 756.

3. РГВИА, ф. 489, оп. 1, д. 7062, л. 75.

4. Пыляев М.И. Замечательные чудаки и оригиналы. М., 1990. С. 33. Ср.: Волконский С.М. О декабристах (по семейным воспоминаниям). Пг., 1922. С. 16-18; Кавалеры ордена святого Георгия Победоносца I и II степеней. Биографический словарь. СПб., 2002. С. 229.

5. Пыляев М.И. Указ. соч. С. 451, 5.

6. Евреинов Н.Н. Демон театральности. М.: СПб., 2002. С. 58; 208-216.

7. Лотман Ю.М. Век богатырей // Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII - начало XIX века). СПб., 1994. С. 254-255.

8. Волконский С.М. Указ. соч. С. 19-20.

9. РГВИА, ф. 489, оп. 1, д. 7062, л. 689 об.; Новосильцев Т. Княгиня М.Н. Волконская (сообщение княжны Варвары Николаевны Репниной) // Русская Старина. 1878. № VI. С. 336.

10. Модзалевский Б. Декабрист Волконский в каторжной работе на Благодатском руднике // Бунт декабристов. Юбилейный сборник. 1825-1925. М., 1926. С. 351.

11. Волконский С.М. Указ. соч. С. 90-91, 93.

12. РГВИА, ф. 489, оп. 1, д. 7062, л. 759.

13. См. о ней, напр.: Файнштейн М.Ш. Зинаида Волконская // Файнштейн М.Ш. Писательницы пушкинской поры. Л., 1829. С. 64-83.

14. РГВИА, ф. 489, оп. 1, д. 7062, л. 759 об.

15. Волконская Е.Г. Указ. соч. С. 717.

16. Волконский С.Г. Записки. Иркутск, 1991. С. 104.

17. Послужной список С.Г. Волконского см.: ВД. Т. X. С. 98-103.

18. Троицкий Н.А. Первый армейский партизанский отряд в России 1812 года // Военно-исторические исследования в Поволжье. Вып. 2. Саратов, 1997. С. 68-69.

19. ВД. Т. X. С. 101.

20. Волконский С.Г. Записки. С. 230-231.

21. Из записок А.Г. Хомутовой // Русский Архив. 1867. № 1-2. С. 1056-1057.

22. Волконский С.Г. Записки. С. 304-305.

23. Волконский С.М. Указ. соч. С. 15.

24. Волконский С.Г. Записки. С. 319.

25. Там же. С. 323.

26. Письма С.Г. Волконского к П.Д. Киселеву // Каторга и ссылка. 1933. № 2 (99). С. 107.

27. Волконский С.Г. Записки. С. 332, 333.

28. Письма С.Г. Волконского к П.Д. Киселеву. С. 111.

29. Волконский С.Г. Записки. С. 333.

30. Волконский С.М. Указ. соч. С. 98-99.

31. Пыляев М.И. Указ. соч. С. 39.

32. Волконский С.Г. Записки. С. 127, 129-131, 136, 145, 174, 188, 190.

33. Пыляев М.И. Указ. соч. С. 43.

34. РГВИА, ф. 395, оп. 65/320, 2 отд., 1 ст., 181, д. 350; ф. 36, оп. 1, д. 617.

35. Там же, ф. 36, оп. 1, д. 617, л. 10.

36. Там же, д. 723.

37. ВД. Т. X. С. 100.

38. Сборник Императорского Русского Исторического общества. Т. 78. СПб., 1891. С. 210.

39. Караш Н.Ф., Тихантовская А.3. Декабрист Сергей Григорьевич Волконский и его "Записки" // Волконский С.Г. Записки. С. 13.

40. Волконский С.Г. Записки. С. 326.

41. Там же. С. 176, 177.

42. Пыляев М.И. Указ. соч. С. 60.

43. Волконский С.Г. Записки. С. 359.

44. Там же. С. 364.

45. ВД. Т. X. С. 104.

46. Там же. С. 108.

47. Письма С.Г. Волконского к П.Д. Киселеву. С. 108-109.

48. Там же. С. 108.

49. Волконский С.Г. Записки. С. 131.

50. Там же. С. 365.

51. Там же. С. 383.

52. Там же. С. 368.

53. Муллин В. Неизвестный документ о свадьбе Сергея Волконского // Русская филология. Сборник научных студенческих работ. Тарту, 1971. С. 87-93.

54. Караш Н.Ф., Тихантовская А.3. Указ. соч. С. 34.

55. Козаченко А. К вопросу об имущественном положении декабриста кн. С.Г. Волконского // Красный архив. 1936. № 4(77). С. 21 1-214; его же. Декабрист кн. С.Г. Волконсьский, як помiщик // Записки Iсторично-фiлологiчного вiддiлу Всеукраiнськой Академii наук. Кiiв, 1928. Кн. XVII (1928). С. 277-314.

56. ВД. Т. Vll. М., 1958. С. 216.

57. Там же. Т. X. С. 156.

58. Там же. Т. ХII. М., 1969. С. 298.

59. Там же. Т. X. С. 118.

60. Там же. С. 134-135, 149, 153.

61. Волконский С.Г. Записки. С. 178-179.

62. Лемке М. Николаевские жандармы и литература. СПб., 1909. С. 26.

63. Тихантовская А.3., Капелюш Б.Н., Караш Н.Ф. Комментарий к "Запискам" С.Г. Волконского // Волконский С.Г. Записки. С. 440.

64. ВД. Т. X. С. 179.

65. Волконская М.Н. Записки. М., 1977. С. 28.

66. ВД. Т. X. С. 144.

67. Там же. С. 132.

68. ВД. Т. IV. М.; Л., 1927. С. 116.

69. Там же. Т. X. С. 118.

70. Письма С.Г. Волконского к П.Д. Киселеву. С. 109.

71. Волконский С.Г. Записки. С. 388.

72. Там же. С. 383.

73. ВД. Т. ХП. С. 98.

74. Там же. Т. XIX. М., 2001. С. 443.48.

75. Там же. С. 447.

76. Там же. Т. IX. М., 1950. С. 112-113.

77. Там же. Т. X. С. 134, 142.

78. Там же. С. 143.

79. Там же. Т. IV. С. 171; Т. XI. М., 1954. С. 365.

80. Чернов С.Н. Декабрист П.Ив. Пестель. Опыт личной характеристики // РО СПБФИРИ РАН, ф. 302, оп. 1, д. 1. С. 60.

81. ВД. Т. XI. С. 59.

82. Николай I. Муж. Отец. Император. М., 2000. С. 71.

83. Пыляев М.И. Указ. соч. С. 42.

84. ВД.Т.Х.С. 114,140.

85. Там же. С. 108, 109.

86. Там же. С. 110, 118.

87. Там же. С. 111-123.

88. Там же. С. 111, 121.

89. Там же. С. 142.

90. Там же. С. 149, 155.

91. Там же. Т. XVI. М., 1986. С. 252.

92. Там же. Т. X. С. 140.

93. Волконский С.М. Указ. соч. С. 32.

94. Там же.

95. РГВИА, ф. 395, оп. 15/370, 1 отд., 1826, д. 1, л. 3.

96. 3авалишин Д.И. Воспоминания. М., 2003. С. 327.

97. Новосильцев Т. Указ. соч. С. 338.

98. Русская Старина. 1881. Сентябрь. С. 191.

99. Волконский С.М. Указ. соч. С. 57.

100. Розен А.Е. Записки декабриста. Иркутск, 1984. С. 173.

101. Чернов С.Н. Декабристы в Благодатске // Декабристы на каторге и в ссылке. М., 1925. С. 86.

102. Там же. С. 86-88.

103. Модзалевский Б.Л. Указ. соч. С. 346, 351.

104. Чернов С.Н. Указ. соч. С. 120.

105. Модзалевский Б.Л. Указ. соч. С. 351.

106. Чернов С.Н. Указ. соч. С. 117, 120.

107. Там же. С. 121.

108. Там же. С. 122.

109. Гершензон М.О. Письма М.Н. Волконской из Сибири // Русские пропилеи. Т. 1. М., 1915. С. 44.

110. Там же. С. 99.

111. Волконский С.М. Указ. соч. С. 74-75.

112. Розен А.Е. Указ. соч. С. 230.

113. Веневитинов М.А. Проводы Марии Волконской в Сибирь// Русская Старина. 1875. № 4. С. 825.

114. Там же. С. 822.

115. Волконский С.М. Указ. соч. С. 51-52.

116. См., напр.: Попова О.И. История жизни М.Н.Волконской // Звенья. М.; Л., 1934 С 23

117. Maтxaнова Н.П. Декабрист Александр Викторович Поджио // Поджио А.В. Записки. Письма. Иркутск 1989 С. 35. и др.

118. Письма Е.И. Якушкина к жене из Сибири. 1855 г. // Декабристы на поселении. Из архива Якушкиных. М., 1926. С. 51-52.

119. Белоголовый Н.А. Из воспоминаний сибиряка о декабристах // Декабристы в воспоминаниях современников. М., 1988. С. 367-368.

120. Там же. С. 367.

121. Волконский С.Г. Записки о крепостном праве. Вступительная статья, публикация и комментарии Н.Ф.Караш // 14 декабря 1825 г. Источники, исследования, историография, библиография Вып IV СПб-Кишинев, 2001. С. 252.

122. Волконский С.М. Указ. соч. С. 114; 130. Волконский М.С. Послесловие к "Запискам" СПб., 1901. С. 510-511.

123. Волконский С.Г. Записки. С. 359.

124. Письма С.Г. Волконского к П.Д. Киселеву. С. 109.



Наш опрос
Как Вы оцениваете работу нашего сайта?
Отлично
Не помог
Реклама
 
Мнение авторов может не совпадать с мнением редакции сайта
Перепечатка материалов без ссылки на наш сайт запрещена