Кич и паракич: Рождение искусства из прозы жизни

Кич и паракич: Рождение искусства из прозы жизни

Кич и паракич: Рождение искусства из прозы жизни

А. М. Яковлева

Предлагаемые заметки посвящены советскому кичу 50-70-х годов как источнику художественной рефлексии в изобразительном искусстве 70-80-х.

В соответствии с авторской концепцией кича 1 кич понимается как особый тип культуры (субкультуры), существующий наряду с профессиональным и народным искусством по своим собственным законам организации и функционирования. Кич — это особый способ структурирования мира в соответствии с потребностями обыденного .сознания, это форма укоренения поселкового сознания, по существу своему бездомного. Большое количество россиян — носители поселкового сознания, вышедшего из фольклорной среды и не вошедшего в городскую элитную, независимо от их места жительства.

Представляется очевидным, что в российской культуре XX века происходило чередование двух типов мироощущения: ориентированного на вещную бедность, аскетизм, «естественность» — и ориентированного на материальное изобилие, богатство, «искусственность»2. Так, в 1920-е и 1960-е годы в моде аскетичность, простота, минимализм, в 1950-е и 1970-е — изобилие, заставленность, многослойность.

Пароксизмы отвращения к «искусственному» вкусу настигали критиков в периоды расцвета элитного вкуса к «естественному», и тогда все и всяческие излишества воспринимались как кич, будь то вышитые подушки дивана, фикусы в кадке, хрусталь на серванте или сталинский ампир в искусстве, — словом, то, что называлось «мещанским уютом», «бытом». О, сколько раз проклят был «быт» русской интеллигенцией!.. «Быт» — слово-знак, слово-жупел. Безбытность, странничество — кредо жизни и особые духовные понятия, духовные состояния. Это не обязательно пребывание в странствии в прямом смысле слова, не путешествование—туризм. Это — беспокойная

-------------------------------

1 См.: Яковлева А. М. Кич и художественная культура. М.: Знание. № 11, 1990

2 Указ. соч. С. 46 и далее.

устремленность души, озабоченной поиском небесных сокровищ, стяжанием Духа Святаго. Согласно преп. Иоанну Лествичнику, странничество есть утаиваемая жизнь, не прилепляющаяся ни к чему земному и преходящему, необнаруживаемый извне помысел, узкий путь аскета. Место Св. Духа у атеистической интеллигенции заступают Родина, Народ еtс.; интеллигенция идет своеобразным путем светского аскетизма. Кажется, Г. П. Федотов в своей «Трагедии русской интеллигенции» отмечал беспочвенную идейность как главную черту русской интеллигенции, а С. Н. Булгаков показал генетическое сродство и одновременно противоположность христианского подвижничества и интеллигентского героизма 1. Он же, со ссылками на других авторов и прежде всего на Герцена, отмечал коренное неприятие русской интеллигенцией «буржуазного западноевропейского мещанства» с его опытом благополучного устроения земных практических дел. Так называемая «теория малых дел» всегда была презираема в этих кругах. «Обустраивай свой садик, и если так будет поступать каждый, наступит всеобщее счастье», — что может быть дальше от идеалов интеллигенции, чем такогo рода сентенции!... Небрежение бытом, обустройством частного существования — одно из коренных свойств нашей интеллигенции, ее знамя и кредо. Да и можно ли обустроить свой садик над пропастью?.. И достойно ли такое занятие? И любовная лодка вечно о быт разбивалась в России (Маяковский), и думать об ужине, пока не решен вопрос о существовании Бога, было абсолютно неприлично (воспоминания о Белинском), — хотя об этом чуть ниже.

В конце 1950-х годов, с хрущевской «оттепелью», вступает в свои права мода на простоту и безыскусность. Исходя из разных оснований, кич в это время преследуют и официоз, и оппозиционная интеллигенция. «Опрощение» интеллигентского вкуса выражалось в культивировании керамики вместо хрусталя, предпочтении форм с неправильными или асимметричными очертаниями, декорировании стеллажей дымковской игрушкой и иконой с лаптями; на стенах городских квартир какие-нибудь «Лоси в зимнем лесу» сменяются эстампами, лаконичными и лапидарными. Такая «простота» имела достаточно сложное строение.

Несмотря на интеллигентские сетования, стремление к жизни в мире, обустроенном согласно простым и привычным схемам, вечно, и тем острее выражена эта потребность, чем безосновнее, непонятнее и случайнее окружающий мир. О. Хаксли сформулировал любопытный парадокс устами своего героя:

----------------------------

1 См.: Булгаков С. Н. Героизм и подвижничество. Из размышлений о религиозной природе русской интеллигенции // Вехи. М., 1991.

«Вся беда литературы в том.., что в ней слишком много смысла. В реальной жизни никакого смысла нет... В книгах есть связность, в книгах есть стиль. Реальность не обладает ни тем, ни другим. По сути дела, жизнь — это цепочка дурацких событий... Характерная черта реальности — присущее ей несоответствие... лучшим образцам Мысли и Слова... Странная штука, но ближе всего к действительности оказываются как раз те книги, в которых, по общепринятому мнению, меньше всего правды» 1. Меньше «Слова и Мысли», а также «правды» — это как раз о киче, чья принципиальная особенность — клишированность слова и образа, формульность темы и сюжета. Поняв это, не впадешь в изумление от реплики какой-нибудь тамбовской домохозяйки, увлеченной перипетиями телесериала из жизни бразильской аристократии: «Это все о моей жизни». Это и вправду о ее жизни, о ее сознании, ибо просто и понятно, хотя и с незатейливыми завитушками: добро есть добро, а зло есть зло, и несчастная героиня будет счастлива, и порок наказан, — а что еще надо для чаемой жизни?..

И еще о близости кича и жизни, на сей раз у Г. К. Честертона. Позволим себе пространную цитату, ибо эссе, откуда она взята, мало известно российскому читателю.

«Теперь принято смеяться над конфетным искусством, то есть над искусством плоским и приторным. И действительно нетрудно, хотя и противно, вообразить коробку конфет, на которой розово-голубая девица в золотых буклях стоит на балконе под луной с розой в руке. Она может вместо розы судорожно сжимать письмо, или сверкать обручальным кольцом, или томно махать платочком вслед гондоле назло чувствительному зрителю. Я очень жалею этого зрителя, но не соглашаюсь с ним.

Что мы имеем в виду, когда называем такую картинку идиотской, пошлой или тошнотворной?.. Мы чувствуем, что это — не картина, а копия; точнее — копия с тысячной копии...

Но розы не копируют роз, лунный свет не копирует лунного света, и даже девушка — копирует девушку только внешне. Представьте, что это происходит в жизни; ничего тошнотворного тут нет. Девушка — молодая особа женского пола, впервые явившаяся в мир, а чувства ее впервые явились к ней.... Когда речь идет о жизни, оригинальность и приоритет не так уж важны. Но если жизнь для вас — скучный, приевшийся узор, роза покажется вам бумажной, лунный свет — театральным. Вы обрадуетесь любому новшеству и восхититесь тем, кто нарисует розу черной,.. а лунный свет — зеленым... Вы правы. Однако в жизни роза остается розой, месяц — месяцем, а девушки не перестанут радоваться им или хранить верность кольцу. Переворот в искусстве — одно, в нравственности — другое. Смешивать их нелепо. Из того, что вам опостылели луна и розы на коробках, не следует, что луна больше не вызывает приливов, а розам не полезен чернозем..

Короче говоря, то, что критики зовут романтизмом, вполне реально, более того — вполне рационально. Чем удачней человек пользуется разумом, тем ему яснее, что реальность не меняется от того, что ее иначе изобразили.

--------------------------

1 Олдос Хаксли. Гений и богиня//Иностранная литература. 1991. №5. С. 90.

Повторяется же, приедается только изображение; чувства остаются чувствами, люди — людьми. Если в жизни, а не в книге, девушка ждет мужчину, чувства ее — весьма древние — только что явились в мир. Если она сорвала розу, у нее в руке — древнейший символ, но совсем свежий цветок. Мы видим всю непреходящую ценность девушки или розы, если голова у нас не забита модными изысканиями; если же забита — мы увидим, что они похожи на картинку с коробки, а не на полотно с последней выставки. Если мы думаем только о стихах, картинах и стилях, романтика для нас — надуманна и старомодна. Если мы думаем о людях, мы знаем, что они — романтичны. Розы прекрасны и таинственны, хотя всем нам надоели стихи о них. Тот, кто это понимает, живет в мире фактов. Тот, кто думает только о безвкусице аляповатых стишков или обоев, живет в мире мнимостей» 1.

Хотя кич — явление повсюдное, он особым образом связан со спецификой русского менталитета.

Возможно, наиболее существенное отличие русского мироощущения от европейского заключается в том, что в основе первого лежит чувство безосновности человеческого существования, и в этом смысле мы живем в случайном мире, где все возможно; в основе второго — чувство законосообразности мира, его организованности, упорядоченности. И что же остается человеку? В Европе — поддерживать этот разумно устроенный прочный мир (анархизм и левачество — девиантные формы мирочувствия). В России — или постоянно жить, ощущая под собой хаос, хлябь, т. е. в вечной «пограничной ситуации»; или изменить этот мир, чтобы он стал, наконец, устойчивым (а потому для России девиантны конформизм и консерватизм).

Однако менять реальность можно материальными и идеальными средствами. Интеллигенция прибегала и к тем и к другим, — и мир меняла, и выстраивала его согласно собственным идеологемам. Кич — ментальный способ сделать мир твердым, надежным, прозрачным для обыденного сознания, для «простого человека». Отсюда — особая потребность нормального русского обывателя сделать этот свет пригодным для житья путем приручения его украшением, членением пространства и времени, привычной семантизацией быта и отсюда же — неприятие всего этого революционной интеллигенцией, притязающей на изменение самой жизни в ее основах, или хотя бы высоколобость в ее осмыслении и на протяжении всего своего полуторавекового существования обзывающей простого человека и его мир «мещанством». В этом последнем слове русский язык объединил понятия мещанства как социального слоя и мещанства как презираемого, мелочного, убогого в своей духовной примитивности образа жизни.

--------------------------

1 Честертон Г. К. Упорствующий в правоверии/ /Самосознание европейской культуры XX века. М„ 1991. С. 216-217.

Всякое общество нуждается в объединяющих символах. Потребность эта может быть выражена более или менее в зависимости от типа общества и стадии его развития. Наши семидесятые ощущались тогда как вечная дряхлость, как ни парадоксально это звучит; царствовала геронтократия, и нужны были подпорки как старику, так и всем остальным, но у всех было чувство, что эта дряхлость — навсегда. Семидесятые выделяются большим количеством различных постановлений и кампаний по молодежи, за возрождение «настоящего комсомольского духа»и «ленинской партийности» . Искусство соцреализма и кич советского периода имеют большое сходство, но не совпадают полностью 1. Кич — это все же попытка выгородить свой бедный рай в чужом краю, умягчение железного мира, его очеловечивание.

Ведь что такое пресловутый коврик с лебедями и русалками? Знак надежной и крепкой жизни. По свидетельству одного из наших писателей, первые послевоенные рыночные коврики были бумажными, их штамповали на трофейном оборудовании и с удовольствием раскупали несмотря на нефункциональность: физического тепла они не хранили. Зато приносили с собой тепло душевное. Барачная стена с ковриком — уже не так убога, уже обжитая стена, уже жилье (как и стена общежития с гитарой, украшенной бантом). Замкнутые контуры, четкое членение пространства, симметричность изображения, излюбленные любовно-экзотические темы, как окно в мир иной, упорядочивают жизнь и согревают ее. В разомкнутом пространстве, когда бездна под ногами и высшие идеи в голове, жить может подвижник или герой, — но не обыватель, не простой советский человек.

Вероятно, наиболее полно потенции соцреализма и кича совпали в оформлении «рая» — курортов (ежегодно чаемого рая для большинства трудящихся) и парков культуры и отдыха (еженедельного законного и доступного рая). ВДНХ — пример классический, но не единственный, ибо повторен во множестве более или менее ярких копий по всей стране. Здесь была вся символика Рая — символы Центра, мистического брака, пира, плодородия и изобилия и т. д. Предметный мир общественных центров поселка и провинциального города — базара и парка культуры: гипсовые скульптуры девушки с веслом, пионера, человека труда, гипсовые же вазоны, бумажные коврики с рисованными по трафарету картинами «райской жизни», раскрашенные фотографии со Сталиным, красавицами и красавцами, непременный фонтан, искусственные цветы в вазах «берцовая кость», дешевый одеколон, конфетные фантики, тир и карусель, провинциальное фото на память. Это — послевоенный обиход. В семидесятые вазоны и девушки с веслом еще существовали, коврики с лебедями были запрещены специальным постановлением по рынкам; но спрос остался, а значит, осталось и предложение: цвели дембельские альбомы, торговали раскрашенными фотографиями М. Боярского, Аллы Пугачевой, Сталина и икон, самодельными календарями, продолжала существовать и развиваться блатная субкультура — язык, фольклор и татуировка.

---------------------------------

1 Яковлева А. М. Указ. соч. С. 21.

Симптоматично, что именно в семидесятые опять вспыхнула борьба с «потребительством», — имея корни в традиционном интеллигентском презрении к материальному (понятно, зачастую вынужденному), кампания была поддержана и сверху, властями. По ведомству «потребительства» проходили картины в золоченых багетах, хрусталь, ковры, то, чем обустраивал свою жизнь обыватель. Это был период тяги к «искусственному», изобильному, а именно это клеймилось нашей критикой как «мещанство». Но каждый устраивал свой рай из подручных средств: кто из искусственных цветов и фотографий веером на стене, кто из хрусталя, кто на курорте, а кто — отдыхая культурно в парке культуры. Все это, однако, отвечало одной и той же потребности — укорениться в текучем мире, приручить хлябь, зацепиться хоть за что-то устойчивое, определенное; это превращение «цепочки дурацких событий» (Хаксли) во что-то осмысленное и приемлемое.

Элитная критика, не видя за всем этим понятной ей экзистенциальной потребности, клеймит и кич старый, наивный (кич по свойствам самого предметного материала), и кич новый, претендующий на респектабельность и аристократичность (хрусталь и пр. сами по себе — не обязательно кич; они становятся кичем по способу восприятия в культуре).

Начиная с конца семидесятых, кич становится в СССР источником андеграундовской художественной рефлексии, причем осуществляется она в двух разных направлениях. Наиболее известное — соц-арт, где советский плакат, скульптура, парад, а также гипсовые вазоны и танцплощадка в парке — явления одного порядка, ненавидимого и отрицаемого: это «их» мир, чужой, мертвый и убивающий. Так создается известный «Лексикон» Гриши Брускина. Громадная поверхность полотна расчерчена на равные прямоугольники, в каждом из которых помещена типичная парковая скульптура и идет иронически-презрительная игра с выученным в школе и ставшим шаблоном текстом Н. Островского «Жизнь дается человеку только один раз, и прожить ее надо так...». Мертвящая монотонность изображения обрушивается на зрителя, бросая вызов всему живому и индивидуальному в нем и вызывая страх и отвращение. Для соц-арта все это — советский тоталитарный официоз, подлежащий уничтожению: пусть мертвое погребает своих мертвецов. Талантливо используя парковый кич как материал, соцартовский художник сам устраивает вполне тоталитарное мероприятие: «двухминутку (или Неделю, как кому понравится. — А. Я.} ненависти» вполне по Дж. Оруэллу — роман «1984».

В этом есть своя правда, но нет истины. Соц-арт любого вида — в живописи, поэзии, скульптуре — паразитирует на отрицаемом источнике и без него — ничто. У того же Г. Брускина есть авторская иконография по мотивам иудейской мифологии: вот тут есть любовь, тут утверждаются автономные положительные ценности.

Та же кичевая атрибутика виделась в 70-х-80-х совсем иначе московскому художнику Аркадию Петрову. Это особое явление в нашем искусстве, непонятое критикой, ибо то, что положено было критикой презирать, стало предметом теплой и любовной рефлексии у Аркадия Петрова. То, что делали Аркадий Петров и соц-арт, — это концептуальный кич, или паракич, если угодно. Но если в случае соц-арта предмет изображения (кич) и само изображение (паракич) различались, то искусство Арк. Петрова критика была склонна считать кичем, не видя здесь художественной рефлексии. А она, безусловно, была, хотя бы уже потому, что картины Арк. Петрова — не копии рыночных картинок, ковриков и провинциальных «фоток» и в их качестве естественным потребителем использоваться не может.

Художник, родом из Донецкого поселка, а позже получивший профессиональное художественное образование, воспринимает кичевую атрибутику как мир родной, «свой». В этой «свойскости» много чего: и боль, и радость, и убожество «красоты», и плач по человеку. Характерны названия: «Цветет акация», «Красавица», «Привет из Сочи», «На долгую вечную память», «На отдыхе», «С праздником», «Без любви нет счастья», «На память о первой встрече». Это аллюзии на советскую рекламу, провинциальную фотографию, открытку, представление на сцене какого-нибудь дома культуры. На некоторых полотнах люди, как бы позирующие для семейной фотографии, обозначены буквами и цифрами; взято это из старых советских журналов мод, а прочитывается как обезличенность, выраженная в лишении персонажей всякой индивидуальности, даже имени, — знаменательное сходство с романом Е. Замятина «Мы». Как и в литера- турной антиутопии, художник пишет мир страшный. Но здесь живут люди с их бедой и надеждами, маленькими радостями и большими печалями. А потому мы любим этих людей, и тем больше, чем безнадежнее и отчаяннее их стремление этот мир обустроить, очеловечить вопреки его природе. Мы и сами — из них, из этих, у которых хлябь под ногами, а жить хочется «как люди».

Несомненный шедевр этого периода творчества художника — «Портрет мальчика». Картина сюжетно представляет собой как бы фотографию позирующего на стуле ребенка; вокруг мы видим всю обычную кичевую атрибутику «бедного рая» шахтерского поселка, на мальчике убогие маечка, трусики и ботиночки первых послевоенных лет, — но сколько же детских надежд в его полных недетским страданием глазах!.. Выживание живого в мертвом мире и пронзительная любовь к этому живому — основная тема творчества Аркадия Петрова 70-80-х годов.

Постоянные оппозиции мира/антимира, живого/мертвого могут быть представлены различным образом. Это кукольно-наивные Адам и Ева, которые, однако, выглядят живыми на фоне сопровождающего их текста: «В задачи нашей... входит воспитание вкуса, развитие эстетических потребностей, формирование запросов человека. Основные ее черты — правдивость, идейность, объективность и содержательность. В отличие от капиталистической... которая преследует цели обогащения, наша... служит интересам всего народа, интересам общества в целом и каждого трудящегося» и прочее в том же духе («Адам и Ева»). Это может выражаться и в противопоставлении неожиданной наготы или заголенности персонажа той  или иной степени, лишенных всякой эротической привлекательности, и одетости, железности, парадности, цивилизации («Три девушки и красавица», «С праздником № I», «С праздником № 2», «Жди меня», «Расцветали яблони и груши»). Вообще семантика наготы в культуре, как известно, очень широка. В работах Аркадия Петрова периода 70-80-х она выступает как средство визуализации метафоры «бедный рай»: обнаженность — традиционный символ райского состояния человека до его падения и в то же время знак его бедности, открытости, незащищенности. Мир художника — мир Божий: изначально прекрасный, хотя и изуродованный грехом. Аркадий Петров сумел использовать кичевые клише парадоксальным образом. Массовое в его живописи — кирпичи, из которых строились уникальные произведения искусства, полные человеческого тепла и жизни. Позже, в 1990-е годы, художник меняет всю систему координат; персонажей этого периода любить невозможно, но это уже совсем другая песня.

Обыденному сознанию трудно со сложными вещами, и оно переосмысливает их на свой манер. В своей книге «Уникальное и тиражированное» это прекрасно показала Н. М. Зоркая на примере превращения «Неизвестной» Крамского в популярную Незнакомку.

В более поздние времена стала популярной песня-шлягер в исполнении Софии Ротару на слова известного стихотворения А. А. Тарковского:

Вот и лето прошло,

Словно и не бывало.

На пригреве тепло.

Только этого мало.

Все, что сбыться могло,

Мне, как лист пятипалый,

Прямо в руки легло,

Только этого мало.

Понапрасну ни зло,

Ни добро не пропало,

Все горело светло,

Только этого мало.

Жизнь брала под крыло,

Берегла и спасала,

Мне и вправду везло.

Только этого мало.

Листьев не обожгло,

Веток не обломало...

День промыт, как стекло,

Только этого мало.

Здесь экзистенциальная тоска человека, высокое приятие жизни и благодарности ей несмотря на все тяготы. Что же зритель увидел на эстраде Приплясывающий мотивчик, роскошный туалет, «металлические» перчатки с дырочками и, кажется, шипами превратили текст в нечто абсолютно противоположное замыслу поэта. В таком контексте слова вызывали поначалу некоторое удивление — и в самом деле, чего же певице «мало»? Вроде все есть... Но мы быстро догадываемся: любви, наверно, не хватает. Имидж Софии Ротару — «страдающая от/без любви». Вышла песня — про курортный роман...

В семидесятые годы в СССР не очень мирно, но сосуществуют три типа эстетического освоения действительности: искусство соцреализма, андеграунд и кич. Первое — ниша официальной идеологии, второе — ниша интеллигентской мифологии, третье — социально-психологическая ниша обывательской картины мира. Все три существуют в едином пространстве, взаимно отрицая и подпитывая друг друга. Советский кич взамодействует с официозом, в результате чего у них появляются общие черты. Так, в произведениях официального советского искусства происходит воскрешение некоторых образов родоплеменного происхождения, в частности, бинарной оппозиции отец/дитя 1. Это типично и для кича. В континууме соцреализма осуществляется превращение человека в коллектив 2. Анонимизирующая функция кича также очевидна. Культ границ свойственен идеальному соцреалистическому ландшафту 3. То же присуще и советскому кичу.

Родная страна видится изобильной и цветущей, в связи с чем отношение к охране страны совпадает с мифологическим мотивом охраны райского сада 4 — и здесь сливаются кич и официозное искусство. Превращение времени в пространство в советской архитектуре 5 восходит к мифологическому отождествлению: время=пространство=вещь.

Кич заимствует соцреалистическую атрибутику: самолеты, танки, летчики, вся вещная атмосфера парков культуры и отдыха и домов культуры активно утилизируется советским кичем.

Хотя полного совпадения этих двух субкультур нет. Так, представление о мире как о чем-то находящемся в состоянии постоянной перестройки, переделывания 6, идея безграничного пространства 7, характерные для официоза, противоречат кичевому представлению о мире как законченном, завершенном, где есть лишь надежное повторение, но нет новаций (кичевый мир — уже мир космоса, хаос изначально отсутствует), а также кичевому культу границ.

------------------------

1 Раппопорт А. Мифологический субстрат советского художественного воображения // Искусство кино. 1990. № 6. С. 94.

2 Там же. С.93.

3 Яковлева Г. Советская архитектура послевоенного периода в эпическом ландшафте страны // Искусство кино. 1990. № 6. С. 87.

4 Там же. С.90.

5 Там же. С.89.

6 Раппопорт Л. Указ. соч. С. 92.

7 Яковлева Г. Указ. соч. С. 87.

Кич широко осваивал некичевое пространство, возмущаясь все громче экспансией элитного, навязыванием чужой картины мира, слишком сложной и слишком запутанной. Художники могли ненавидеть парвеню, критики — ругмя ругать, но ни те ни другие не могли отрицать его как данность, называть ли его «дурным вкусом» или как-то иначе.

Немного о простоте и сложности, естественном и искусственном. Андеграунд давал наиболее, пожалуй, богатую и многозначную картину мира, сохраняя традиционный веер символических значений образов классического искусства и добавляя к нему свои собственные, инновационные. Чем ближе к соцреализму — тем яснее тенденция означивания: количество значений образа резко сокращается и в пределе стремится к единичному значению. Кичевые образы — это уже прозрачные клише, чаще всего с единственным значением, которое иногда не имеет уже ничего общего с классическим художественным. Так, в художественных культурах предшествующих веков существует сложная система интерпретаций цветов: семь основных цветов соотносятся с рядом гласных греческого алфавита (каждая из которых обладает своим символическим значением), а также с нотами музыкальной гаммы, с делением небес на семь частей, семью планетами, основными типами характеров, семью добродетелями и семью грехами и т. п. Зеленый ассоциировался с жизнью, произрастанием, но и смертью, подавлением, эгоцентризмом, инертностью; синий — с небом, ночью, штормовым морем, духовностью, божественным просветлением, религиозным чувством, преданностью и невинностью и т. д. Развитые культуры любят полутона и оттенки. Кичевый вкус предпочитает, как ребенок, несмешанные и чистые цвета («анилиновые»), а символика цвета сжата до штампа: зеленый — цвет весны и жизни, белый — зимы и чистоты, желтый — осени и измены. Растительные и зоологические коды художественной культуры и кича обнаруживают ту же тенденцию. Так, роза в классической культуре — символ полноты, завершенности, мистического центра, сердца, рая, любимой, женщины, Божьей Матери. В киче значение образа розы съеживается до знака любви и женщины. И очень важно, чтобы цветы были в великом изобилии: если уж розы, так чтоб миллион алых. Вкусовые предпочтения, отдаваемые образам цветов массовой публикой, наглядно прослеживаются и в популярности открыток, на которых изображены цветы, и в текстах популярных песен (ромашки, лютики, фиалки и пр.), и даже в философических рассуждениях эстрадной певицы о том, что, исполняя песню, она чувствует, будто на одной ветке расцвели акация, горная лаванда, розы и еще что-то а «ветка — это я» (телефильм о Софии Ротару «Монолог о любви»). Кипарис — дерево смерти в классической культуре и знак пляжно-досуговой экзотики в киче. Сноп (вязанка) — связан с колдовством и означает привязанность к существованию, как и узлы, банты, веревки, шнуры (негативный аспект символа), а также объединение, связь и силу (позитивный аспект). Сноп в декоре ВДНХ и многочисленных соцреалистических полотнах — плодородие только и исключительно. Телец (Овен, Бык) — амбивалентный  символ жертвы и победы, творческой жизни, из умерщвленного тела которого возрождается вселенная, символ жертвенной ипостаси Христа. Бык на ВДНХ — сельскохозяйственное животное, которым богатеет Родина. Лев в классической культуре — символ Бога, мужского начала, власти, воли, Солнца, скрытых страстей, пожирания и поглощения. Лев в киче — знак смелости и экзотичности. Кичевый текст часто перенасыщен образами драгоценных металлов и камней, используемых и для сравнения, и как действующее лицо сюжета: все эти «жемчужные зубы», «коралловые губы», «синее сапфировое небо» известны всем, но выступают как знак чаемой богатой жизни. В классической культуре драгоценные камни обладают огромным спектром значений. Амур в киче — игривый знак любви без внутренней дифференциации значений. В художественной культуре он ассоциировался со слепотой, тьмой, грехом (при изображении с завязанными глазами) и с могущественной силой природы и выступал как прелестный младенец, и как крылатая юность, воплощал и бренность земных удовольствий (амур с поднятым вверх и погашенным факелом), и всеобщность любви, и эротику. Классический герой искусства Нового времени всегда сложен и неоднозначен, кичевые герои однозначны и точно разделены «по цвету»: это черные злодеи или прекрасные ангелы в начале, в конце и всегда и везде без исключения (они ближе к фольклорным героям — «добру молодцу», «красной девице», старику и старухе, которые всегда добры, красны или стары в начале сказки, в конце ее и во всех сказках без исключения).

Что касается основных тем и сюжетов, то они посчитаны для классического искусства. Вариантов здесь существенно больше даже при чисто структурном подходе, чем в киче. Излюбленные темы кича — семейно-детская, любовно-эротическая, экзотическая, историко-политическая. В художественном сюжете Новое время ценит непредсказуемость, кич основывается на формульности своего сюжета: особая радость опознавания знакомого в необычном, сведения странного и чужого к известному и своему делает мир надежным и прочным для обыденного сознания. «Простое» сознание не выносит «искусственной» сложности художественной картины мира: надо, чтоб все, как в жизни, просто и естественно, как у людей...

До поры до времени обыватель, пристыженный экспертами, помалкивает. А потом идет в ответную атаку: а ты кто такой, чтоб я тебя слушал? Вот сам и ходи в свою консерваторию и читай своего Гете, а мне оставь что-нибудь человеческое, боевик, триллер и дамский роман.

А потом грянул постмодерн с его политкорректностью, демократично ломающей всякие границы: между добром и злом, истиной и ложью, эстетичным и неэстетичным. Ибо у всякого свое мнение, и все мнения равнозначны и равновелики. Массовое правит бал, элитное, как это еще раньше случилось на Западе, ушло в катакомбы. Похоже, прав был Н. А. Бердяев в своих прогнозах: грядет Новое Средневековье. Элитная культура (по Честертону — мнимости?) — для элиты, массовая (реалии?) — для масс. Придет ли идеациональная культура на смену чувственной, как о том пророчествовал Питирим Сорокин? Состоится ли новый синтез? Бог весть.

Во всяком случае, очевидно, что кич, официальное искусство и андеграунд составляли в семидесятые годы некую систему взаимосвязей и зависимостей по типу притяжений и отталкиваний, взаимопроникновений и отстраненной рефлексии. По ряду важных параметров кич ближе к соц-реализму. Однако и он составлял парадоксальным образом оппозицию официозу —.свою, иную, чем андеграунд, но оппозицию, отстаивая права маленького человека на свои вкусы и в целом свою картину мира, очеловечивая и приручая мир страшный, бесчеловечный, утверждая нехитрые, но существенные человеческие ценности. Андеграунд мог это понимать (Аркадий Петров) или нет, отождествляя кич с официозом; но и в этом последнем случае кич и соцреализм служили материалом для художественной рефлексии (Г. Брускин, Л. Пурыгин и др.). Андеграунд в своих крайних проявлениях тоталитарен не меньше, чем соцреализм. Тихая трансляция того, что позже было названо общечеловеческими ценностями, зачастую выполнялась именно кичем как особым типом субкультуры. Только превратившись за последнее десятилетие в агрессивный масскульт, доморощенный кич перестал быть томным. Но это уже другие времена и иные нравы.

Список литературы

Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://ec-dejavu.ru/