Классика авторской песни на современном этапе: песенно-поэтическое творчество Александра Городницкого 1990-х гг.

Классика авторской песни на современном этапе: песенно-поэтическое творчество Александра Городницкого 1990-х гг.

Классика авторской песни на современном этапе: песенно-поэтическое творчество Александра Городницкого 1990-х гг.

Ничипоров И. Б.

Художническая натура Городницкого соединила в себе дар поэта-певца, многие песни которого стали голосом времени, и талант ученого-геофизика, океанолога, приобретшего в многочисленных экспедициях, погружениях на океанское дно богатый опыт чувствования человеческой души, природного бытия, истории и культуры.

В 1990-е гг. поэт продолжал активно выступать с концертами, выпустил ряд новых поэтических сборников ("Созвездие Рыбы", "Ледяное стремя", "Имена вокзалов") и поэмы ("Времена года", "Окна"), о жанрово-тематических чертах которых и пойдет речь ниже.

Значительное место в поэзии Городницкого последнего десятилетия занимают песни-воспоминания, в которых автобиографизм сопрягается с исторической памятью.

В стихотворении "Горный институт" (1992) драматичные воспоминания о сожженном "согласно решенью парткома" сборнике студенческих стихов в институтском дворе, о "прилипчивом запахе холодного этого пепла" перерастают в символическое, имеющее мифопоэтические обертоны обобщение о противоречивом духе оттепельной поры. В лирический монолог привносятся сюжетно-повествовательные элементы:

Стал наш блин стихотворный золы неоформленным комом

В год венгерских событий, на хмурой осенней заре.

Возле топкого края василеостровской земли,

Где готовились вместе в геологи мы и поэты,

У гранитных причалов поскрипывали корабли,

И шуршала Нева – неопрятная мутная Лета.

Многочисленные в сборнике "Ледяное стремя" песни-воспоминания охватывают широкий диапазон жизненного пути героя, исторических судеб России, родного Ленинграда с послевоенного времени и отличаются напряженной сюжетной динамикой. В стихотворениях "Очередь", "Уцелевшие чудом на свете…" (оба – 1995) художественно запечатлелись "голодный быт послевоенных лет под неуютным ленинградским небом", трагически окрашенные портретные зарисовки обоженных войной соотечественников – "аборигенов шумных коммуналок, что стали новоселами могил". Отразился в песнях этого ряда и богатый экспедиционный опыт их автора – конкретные сюжеты приобретают в них не только социально-историческую, но и обобщенно-философскую перспективу, знаменуя, как в стихотворении "Я арктический снег с обмороженных слизывал губ…" (1996), бытийную жажду личностного освоения новых "пространств":

И пространство, дразня, никогда не дает утешенья.

Никому из живущих его не дано удержать

В час, когда, распадаясь, оно повернет на попятный.

А в автобиографической поэме "Окна" (1994) хронотоп северной столицы вмещает память героя о начальной поре жизни и творческого пути, о первом приобщении к "яду поэзии" в послевоенном Литкружке во Дворце пионеров, где полулегальным способом поэт познакомился с лагерными стихами В.Шаламова. Центральный же образ окон оставленных когда-то квартир соединяет в поэме эпохальный и индивидуально-личностный масштабы бытия; фасадный облик Петербурга, городскую панораму – с миром сокрытых за этими окнами душевных переживаний, преодоленных вех земного пути:

Те окна города ночного,

Что нынче стали далеки,

Внезапно возникают снова

Над изголовием строки.

Поэтическая рефлексия о собственном роде, творческих исканиях спроецирована у Городницкого на осмысление "запутанной дороги" русской истории ХХ в.

Так, в философской элегии "У защищенных марлей окон…" (1995) в трагедийном самоощущении героя в качестве "вывиха древа родового, продукта диаспоры печальной", которое проступает в изображаемых "сюжетах" собственной творческой судьбы и жизни предков, рождается проникнутое нежностью и болью чувство России:

Не быть мне Родиной любимым,

Страны не знать Обетованной,

Но станут в час, когда я сгину,

Замучен мачехою злой,

Строка моя, смешавшись с дымом,

Российской песней безымянной,

А плоть моя, смешавшись с глиной,

Российской горькою землей.

Художественное осмысление опыта отечественной и мировой истории было существенным уже в ранних произведениях Городницкого ("Донской монастырь", "Плач Марфы-посадницы", "Песня строителей петровского флота" и др.). Песни и стихи об истории и современности составляют значительный пласт творчества поэта и в 1990-е гг. Многие из них направлены в поздний период на порой нелицеприятное художественное высветление язв национальной жизни, ее стереотипов и мифологем ("Будет снова оплачен ценою двойной…", "То вождь на бронзовом коне…", "Соборность", "В Михайловском" и др.).

Поэтические образы русской истории зачастую помещены у Городницкого в сферу личных воспоминаний, творческого воображения лирического "я".

В стихотворении "Мне будет сниться странный сон…" (1992) в "странном сне" герой, выходя за пределы индивидуального "я", обостренно ощущает кульминационные повороты мирового и национального исторического пути – от "князя Игоря плененья" до символичной "петербургской пурги", сопровождавшей гибель "курчавого правнука… Арапа Великого Петра".

В поздних стихах и песнях Городницкого образ России, ее истории нередко передан через широкие символические образы, обладающие богатым ассоциативным потенциалом. Так, стихотворение "Гемофилия" (1991) заключает в себе горестную "археологию" "потаенных рвов" прошлого – от гибели "злополучного царевича из угличских смутных времен" до кровавой трагедии "в уральском лесу". Образ "проступающей крови" как воплощение метафизики русской Смуты в прошлом и настоящем возникает и в публицистически заостренных мотивах стихотворения "Безвластие" (1990). А в стихотворении "Кремлевская стена" (1994) исполненная трагизма символика кремлевского пейзажа, впитавшего память о давних исторических катастрофах ("дождя натянутые лески" – "бунт стрелецкий… соляной"; "дышит ночь предсмертным криком Стеньки"), пульсирующий в чередовании длинных и коротких строк ритм передают остроту чувствования лирическим "я" длящегося в стране безвременья:

Здесь всегда безрадостна погода,

Смутны времена.

Где река блестит с зубцами вровень

Синью ножевой.

Проявившиеся в прошлом и современности противоречивые грани национального сознания нашли художественное отражение и в песнях-ролях Городницкого ("Смутное время", "Молитва Аввакума" и др.) – жанре, весьма значимом в общем контексте бардовской поэзии.

В песенной поэзии Городницкого 1990-х гг. объемная историческая перспектива выводит и на художественное осмысление реалий современной жизни.

Обнажающие болезненные стороны постсоветского времени произведения барда отличаются точностью бытового изображения, остротой социальной проблематики ("Старики", 1990, "Песня о подземных музыкантах", 1995). Так, психологически детализированная бытовая сцена гитарного пения в подземном переходе ("Песня о подземных музыкантах"), воплощая неуют эпохи, обретает в глазах поэта личностный, автобиографический смысл и становится емким отражением гибельных тупиков национального бытия. Пронзительный лиризм песни обусловлен прозрением лирическим "я" неизбывного родства своего пути с уделом "обнищалой отчизны":

Покинув уют, по поверхности каменной голой,

Толпою влеком, я плыву меж подземных морей,

Где скрипки поют и вещает простуженный голос

О детстве моем и о жизни пропащей моей.

Аккорд как постскриптум, – и я, улыбаясь неловко,

Делящий позор с обнищалой отчизной моей,

В футляр из-под скрипки стыдливо роняю рублевку,

Где, что ни сезон, прибавляется больше нулей.

С участной позиции вдумчивого свидетеля истории и летописца современной действительности поэт-певец в многочисленных, зачастую имеющих скорбно-ироническое, сатирическое звучание сюжетных зарисовках запечатлевает драматичные события эпохи – в стихотворениях "Баррикада на Пресне" (1991), "Четвертое октября" (1993), "Не разбирай баррикады…" (1992) и др. Распространены здесь мужественные гражданские инвективы, которые сочетаются с надрывными нотами как поэтического голоса, так и солдатских песен – в произведениях, связанных с афганской и чеченской тематикой ("Не удержать клешнею пятипалой…", 1995, "Над простреленною каской…", 1995, "Денис Давыдов", 1998 и др.).

Знаковые события современности – такие, например, как перезахоронение останков царской семьи ("Перезахоронение", 1998), творчески постигаются Городницким в зеркале опыта целого столетия, болезненных явлений настоящего. От частного описания панихиды в соборе Петропавловской крепости ассоциативные нити тянутся к горьким воспоминаниям о "безымянных душах" погибших в Чечне, о прокатившихся по стране осквернениях еврейских могил. Потребность подвести нелегкий итог уходящему столетию определяет эпическую многомерность исторических параллелей, а также сложный характер авторской эмоциональности, основанной на взаимопроникновении скептицизма и затаенной душевной боли:

И пустые гробы, упокоив остатки костей,

Проплывают неспешно к местам своего назначенья.

А в засыпанных рвах, погребальный услышав салют,

Безымянные души себя поминают, рыдая,

И понурые тени обратно на кронверк бредут

По Большому проспекту от вязких песков Голодая.

Бытийная насыщенность, сила образного иносказания во многих стихах и песнях Городницкого актуализируют жанровые элементы притчи. Притчевая форма таит здесь перспективы символических обобщений, касающихся судеб лирического героя, его поколения, русской и общечеловеческой истории.

В песне "Беженцы-листья" (1993) перипетии жизни лирического "я" "в поисках Родины, в поисках Бога, // В поисках счастья, которого нет", многих его современников, с драматизмом переживших в начале 1990-х внутренний надлом в ощущении, что "время не то и отчизна не та", предстают в призме вечных циклов природного бытия, библейских ассоциаций:

Сколько бы ни сокрушался, растерян:

Время не то и отчизна не та, –

Я не из птиц, а скорей из растений –

Недолговечен полет у листа.

Поздно бежать уже. И неохота.

Капли, не тая, дрожат на стекле.

Словно подруга печального Лота

Камнем останусь на этой земле.

Вообще библейские архетипы и сюжетные коллизии, евангельские притчевые образы составляют существенный пласт песенно-поэтических притч Городницкого. Если в лирической исповеди "Сожалею об отроках, тихих, святых и убогих…" (1994) глубинный смысл евангельской притчи о блудном сыне спроецирован на полный сложных поворотов путь героя, "не прячущего перед ветром лица", то в таких произведениях, как "Галилея", "Павел", "Матфей", "Стихи о Содоме", "Остров Израиль", "Ной", проникновение в суть драматичных событий библейских времен выводит на художественное постижение трагедийной истории человечества и России. В развернутом "повествовании" "Стихов о Содоме" (1995) горестное осмысление поэтом удела родной земли-Содома проникнуто осознанием невозможности разлуки с "дымом его, губительным и сладким": "Из Содома убежать нельзя // На потребу собственной утробе. // Здесь лежат безмолвные друзья // Под седыми плитами надгробий". В стихотворении же "Ной" (1998) обращенный в будущее библейский образ Всемирного потопа обретает зрительную достоверность благодаря объемному видению природного бытия ("Нас океан качает неустанно, // Не предъявляя признаков земли") и создает апокалипсическую перспективу осмысления мировой и русской истории:

Погибли Атлантида и Европа,

От Азии не сыщешь и следа.

Мифопоэтическая образность многих произведений Городницкого сопряжена не только с библейским хронотопом, но и со сквозным в его поэзии "петербургским текстом", содержащим здесь широкий спектр личностных и культурно-исторических ассоциаций и восходящим к творчеству барда еще 1970-х гг. В созданном Городницким поэтическом портрете родного города возникает целостное изображение как реального, так и мистического бытия северной столицы.

В песенной поэзии Городницкого "петербургский текст" оказывается сквозным и многоуровневым – от автобиографичных воспоминаний о "Василеостровского роддома // За зиму не мытом окне" до масштабных исторических обобщений о разворачивающейся в Петербурге "русской трагедии на фоне европейских декораций".

Ленинград-Петербург в стихах и поэмах Городницкого выступает как действующее лицо в воспоминаниях лирического "я". В картинах послевоенного Ленинграда личное неотделимо от социально-исторического опыта соотечественников, драматичных судеб горожан – "болезненных детей Ленинграда". В стихотворениях "Дворы – колодцы детства моего…" (1974), "Ностальгия" (1979), "В краю, где одиннадцать месяцев стужа…" (1995), автобиографических лиро-эпических поэмах "Новая Голландия" (1962) и "Окна" (1994) из ностальгически припоминаемых бытовых подробностей повседневной жизни "дворов-колодцев", их запахов и звуков ("И патефон в распахнутом окне // Хрипел словами песни довоенной") складывается объемный образ прожитого века: "Нас век делил на мертвых и живых. // В сугробах у ворот лежала Мойка". Финал пронизанного атмосферой "неуютного ленинградского неба" стихотворения "Очередь" (1995) перекликается с ахматовской поэмой "Реквием" – в утверждении слитности пути поэта с судьбами "аборигенов шумных коммуналок, что стали новоселами могил": "Что вместе с ними я стоял тогда // И никуда не отходил надолго".

В творческой рефлексии героя о прожитом горечь воспоминаний соединяется в стихотворениях "Стою, куда глаза не зная деть…" (1979), "Полагаться нельзя на всесильным казавшийся разум…" (1995) с лирическим преображением деталей городского пейзажа, воскрешающего образ первой – мучительной и влекущей любви: "И улыбнешься горестно и просто, // Чтобы опять смотреть с Тучкова моста // На алый остывающий витраж". А в песне "Меж Москвой и Ленинградом" (1977) хронотоп обеих столиц "прошит" сквозным мотивом пути героя – в согласии с природными, вселенскими циклами:

Меж Москвой и Ленинградом

Теплый дождь сменился градом,

Лист родился и опал.

В "Ленинградской песне" Городницкого (1981), как и в "Ленинградской элегии" Б.Окуджавы (1964), город одушевлен населяющими его "любимыми тенями", узнаваемыми "на гранитах", "в плеске мостовых". В многомерном хронотопе парадный лик "российских провинций столицы", выведенный в образах Невского, Зимнего дворца, легко уступает место прозаической стороне городской жизни, протекающей "в рюмочной на Моховой // Среди алкашей утомленных". Позднее в "петербургских" стихах-песнях Александра Дольского изображение низших уровней городского быта, искалеченных судеб современных мармеладовых будет доведено до наивысшей остроты. В песне же Городницкого многоплановое видение города отразилось на уровне поэтического стиля, где возвышенная образность обрамлена интонациями задушевного разговора "за стопкой простой и граненой":

Мы выпьем за дым над Невой

Из стопок простых и граненых –

За шпилей твоих окоем,

За облик немеркнущий прошлый,

За то, что покуда живешь ты,

И мы как-нибудь проживем.

В поздних "петербургских" произведениях Городницкого бремя нелегкого личного и исторического опыта актуализирует генетически восходящую к давним мифам о "граде Петра" семантику непрочности городского пространства.

В стихотворениях "Когда я в разлуке про Питер родной вспоминаю…" (1991), "Постарел этот город у края гранитной плиты…" (1997) на первый план выступает скрытая "физиология", "анатомия" "тела" северной столицы. "Ностальгией последнею" позванный, лирический герой ощущает тяжесть исторической участи города в уходящем столетии, давящую "бездонными рвами Пискаревки": "Исходит на нет кровеносная эта система, // Изъедено сердце стальными червями метро". Нелегкое бремя истории, груз личных драм обитателей города, трагедия "канувших" "в бездонные рвы" блокадного лихолетья оказывают воздействие и на последующую "телесную", "геологическую" жизнь Петербурга-Ленинграда:

Еще под крестом александровым благословенным,

Как швы, острова ненадежные держат мосты,

Еще помогают проток истлевающим венам

Гранитных каналов пульсирующие шунты.

("Когда я в разлуке про Питер…", 1991).

Образ "постаревшего" города с "сутулыми спинами мостов" становится, однако, магическим кристаллом, в котором "молодой Ленинград допотопным глядит Петербургом", а вглядывающийся в него герой приобщается к вечности, надвременной диалектике начал и концов земного пути [1] :

Но когда ты внезапно поймешь, что тебя уже нет,

Напоследок вдохнув его дым, что и сладок, и горек,

Снова станет он юным, как тот знаменитый портрет,

Что придумал однажды британский блистательный гомик.

Если в песнях Б.Окуджавы экзистенциальный мотив возвращения к истокам в предчувствии истечения земных сроков сопряжен главным образом с арбатской Вселенной ("Вы начали прогулку с арбатского двора, // к нему-то все, как видно, и вернется"), то в поэзии Городницкого завершение макроцикла календарного столетия и микроцикла человеческого пути ассоциируется с родным миром Царского Села (песня "Царское Село", 1974), с малой точкой петербургского пространства, равновеликой мировой беспредельности:

Между Невской протокой и мутною речкой Смоленкой,

Где с моим заодно и двадцатый кончается век.

И когда, уступая беде,

Я на дно погружусь, в неизвестность последнюю канув,

То увижу на миг не просторы пяти океанов, –

Надо мной проплывет на исходе финала

Неопрятный пейзаж городского канала,

Отраженный в холодной воде.

Петербург предстает в поэзии Городницкого и в протяженном культурно-историческом континууме.

Если в стихотворении "Дом на Фонтанке" (1971) стержневым является схваченный в деталях портрет именитого поэта ("На Фонтанке жил Державин // Двести лет тому назад"), то пространственные образы в песне "Около площади" (1982), стихотворении "Всем домам на Неве возвратили теперь имена…" (1995) предстают в диахронном разрезе, сохраняя следы личного присутствия героя, что когда-то "над Невою бродил до рассвета". Напряженное раздумье о прожитом и пережитом в "хмури ленинградской" – о "судьбах пропавших, песнях неспетых, жизнях ненужных", ассоциируется с драмами отечественной истории ("Площадь Сенатская…"), но при этом выводит нередко к чувствованию гармоничной органики городского бытия: "К небу, светлому в полночь, ладони воздели мосты".

В стихотворении же "Старый Питер" (1998), этой городской "минипоэме", запечатлевшей сложную целостность исторического опыта личности конца ХХ столетия, образ северной столицы, с ее "хмурым" фоном, предстает как средоточие исторических "взрывов" в "медлительной пантомиме" веков: от народовольческого террора ("высочайшею кровью окрасив подтаявший снег") до ГУЛАГа и "блокадного зарева"… Ассоциации с Петербургом Некрасова, Достоевского ("Петербург Достоевского, который его ненавидел") подкрепляются живым присутствием мифологизированных фигур представителей культуры прошлого: "И тебя за плечо задевает Некрасов, // Из игорного дома бредущий под утро домой".

Представая в качестве векового культурного хронотопа, Петербург Городницкого актуализирует память о трагических судьбах связанных с городом поэтов – в "скрытой" поэтической "дилогии" "Блок" (1985) и "Ахматова" (1978)[2] .

Если в первом стихотворении зловещий образный строй революционной поэмы, в чьем "названии слышится полночь", как бы порождает вокруг себя смятение городского мира ("И мир обреченный внезапно лишается красок"), то в поэтическом осмыслении судьбы автора "Реквиема" тягостные подробности жизни блокадного Ленинграда просквожены дыханием роковой бездны Хаоса истории:

Непрозрачная бездна гудит за дверною цепочкой.

И берет бандероль, и письма не приносит в ответ

Чернокрылого ангела странная авиапочта.

Характерная для поэзии Городницкого 1990-х гг. творческая рефлексия над особым мироощущением "стыка" эпох, тысячелетий вбирает в свое смысловое поле и образ Петербурга, словно подошедшего "к началу неизвестной новой эры" – "Над сумерками купчинских предместий // Над полуобезлюдевшим Литейным" ("Минуту третьей стражи обозначив…", 1996).

Многопланово разработанная поэтом-певцом петербургская мифология наполняется историософским смыслом, а сам город обретает статус города-символа, города-мифа ("Атланты", "Этот город, неровный, как пламя…" и др.).

Еще в ранней песне-притче "Атланты" (1965), как и в окуджавском стихотворении "Летний сад" (1959), одушевленные каменные изваяния, воплощая могучее, устойчивое ядро жизни "града и мира", вступают в таинственное взаимодействие со сложной геофизикой города:

Забытые в веках,

Атланты держат небо

На каменных руках.

<…>

А небо год от года

Все давит тяжелей.

Образ Петербурга сопряжен у Городницкого и с входящими в контекст вековой мифологемы северной столицы раздумьями о парадоксальной, драматичной встрече здесь европейской цивилизации с "азиатчиной", которые в свете нового опыта ХХ в. обретают трагедийное звучание. В стихотворении "Санкт-Петербурга каменный порог…" (1994) создается эффект мерцающего "двоения" примет городского топоса, где "тонут итальянские дворцы, – // Их местный грунт болотистый не держит". Памятники Петербурга увидены здесь в мифопоэтическом ореоле, а образный диалог с пушкинским "Медным всадником" наполняется умножившимися в трагизме эсхатологическими мотивами:

И бронзовую лошадь под уздцы

Не удержать – напрасные надежды.

И царь в полузатопленном гробу

Себе прошепчет горестно: "Финита.

Империи татарскую судьбу

Не выстроишь из финского гранита".

В стихотворениях же "Петербург" (1977), "Памятник Петру I" (1995) в различных ракурсах рисуется исторический и личностный портрет основателя города, главным в котором становится принцип парадокса. Если в первом случае эта парадоксальность носит индивидуально-личностный характер ("Самодержавный государь, // Сентиментальный и жестокий"), то во втором шемякинская фигура "лысого царя без парика" получает символическую интерпретацию, приоткрывающую потаенные стороны ликов русской истории и олицетворяющую "судьбы печальной горожан пророчество живое".

В "петербургском тексте" Городницкого уникальность города диалектически соотнесена и с его особой, архетипической "всечеловечностью", культурным универсализмом.

В сознании поэта-певца, имеющего богатейший опыт прикосновения к различным культурам и цивилизациям, данный образ множеством ассоциативных нитей соотнесен с окружающим миром. Это, например, свойственная приморским городам свободолюбивая аура, ощутимая даже в таинственной жизни городских строений: "А здания, дворцы и монументы // Стоят, как бы высматривая судно" ("Все города, стоящие у моря…", 1995). А в позднем цикле "Имена вокзалов" (1997-1999) "ленинградских вокзалов пятерка" знаменует органическую связь северной столицы с иными городами, культурами, пространственными типами мироощущения – в стихотворениях "Имена вокзалов" (1998), "Амстердам" (1997), "Венеция" (1997) и др.

Важно подчеркнуть принципиально лиро-эпическую природу "петербургского текста" Городницкого, где лирические медитации героя, социальная конкретность жизни горожан в прошлом и настоящем перерастает в многоплановые историософские размышления, которые гальванизируются напряженной атмосферой стыка тысячелетий, культур, различных граней современного мирочувствия.

В позднем творчестве Городницкого в художественной картине мира все чаще запечатлеваются вечные, планетарные циклы бытия, отражающиеся в судьбах Вселенной, России, Петербурга, самого лирического героя.

Художественная проекция географических, природно-климатических факторов на раздумья о соотношении европейского и азиатского начал в русской жизни, о тайне национальной ментальности ("Климат", 1998, "Почему так агрессивны горцы…", 1994) осуществлена бардом-ученым в афористичной "поэтике точного слова" (Вл.И.Новиков [3] ): "Непокорны горские народы, // Крепкие нужны им удила. // Местная коварная природа // Им жестокий нрав передала".

Планетарные циклы бытия Вселенной вырисовываются в стихотворениях "Вестиментиферы" (1994), "Землетрясение" (1993), во многом развивающие традицию "научной поэзии", которая восходит еще к известным опытам Ломоносова. В первом произведении, этом обращенном в будущее поэтическом мифе, проницающий "глубины ночные океана" взгляд поэта-океанолога в недрах подводной жизни провидит возможное предвестие катастрофического "часа, когда вспыхнет пожаром земная недолгая плоть". А в "Землетрясении" художественно-философские размышления о диалектическом соотношении устойчивого и "ненадежности приходящей минуты", точного знания и непостижимой тайны непрочного бытия организма Земли, империи, нации, частного человека ("подкова отскочила от рассыпавшейся двери") – увенчаны пронзительно-тревожным, осложненным эсхатологическими обертонами лирическим обращением к родной земле:

Ах, земля моя, мать-мачеха Расея,

Темным страхом перекошенные лица,

Невозможно предсказать землетрясенье, –

Никакое предсказанье не годится.

Поэтический мир Городницкого последнего десятилетия ХХ в. пронизан напряженным ощущением стыка веков, тысячелетий, эпох – ощущением, исполненным глубоким личностным, культурным, социально-историческим смыслом.

Важна у Городницкого и развивающаяся – от более ранних художественных портретов русских поэтов – "Ахматова", 1978; "Блок", 1985; "Маяковский", 1986 – творческая рефлексия о судьбах поэзии, авторской песни, о драматичной прерывистости культурной жизни уходящего столетия ("Российской поэзии век золотой…", "Снова слово старинное давеча…", "Минуту третьей стражи обозначив…" и др.).

Существенно тяготение поэта-певца к символической обобщенности художественной мысли, соотносящей начала и концы катастрофического столетия. В стихотворении-реквиеме "В перекроенном сердце Арбата…" (1997) уход Окуджавы, конец прежнего Арбата – средоточия утонченной культуры прошлого – побуждает автора в новой перспективе узреть

Все приметы двадцатого века,

Где в начале фонарь и аптека,

А в конце этот сумрачный зал.

Тревожное порубежное самоощущение "на пороге третьего тысячелетья" приобретает у Городницкого глубоко автобиографичный смысл и связано с раздумьями о неизбежном завершении земного пути: в стихотворениях "На пороге третьего тысячелетья…", "И не сообразуйтесь с веком…", "Начинается все и кончается речкой…", "Не пойте без меня…", в лирико-философской поэме "Времена года" (1990). Поэт-певец вновь и вновь с затаенной болью соотносит необратимость прожитого личностью и человечеством времени с бесконечностью природных и исторических циклов:

На исходе второго тысячелетья

Заглушают ревом пророков толпы,

На привычные круги приходит ветер,

Заливает устья морским потопом.

И все дальше, через самум и вьюгу,

От Рождественской уходя звезды,

Человечество снова спешит по кругу,

Наступая на собственные следы.

("На пороге третьего тысячелетья…", 1996)

Творчество А.Городницкого несомненно стало одним из ярчайших явлений как авторской песни, так и поэтической культуры минувшего столетия в целом. Прошедшее почти полувековую эволюцию, на рубеже веков оно явило органичный синтез песенно-поэтического слова и глубинных философских, исторических, естественнонаучных интуиций, воплотив в своей многожанровой художественной системе сущностные качества современного мироощущения.

1. Ср. в обращении к Неве лирического героя Б.Окуджавы: "И я, бывало, к тем глазам нагнусь // и отражусь в их океане синем // таким счастливым, молодым и сильным…" ("Нева Петровна, возле вас все львы…", 1957).

2. В составленном самим поэтом цикле "Колокол Ллойда" (1984-1990) эти стихотворения помещены рядом.

3. Новиков Вл.И. Александр Городницкий: [Филол. коммент.] // Русская речь.1989. №4. С.74,75

Список литературы

Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.portal-slovo.ru