Преданья старины глубокой

Преданья старины глубокой

Преданья старины глубокой

В этих тихих комнатах вспоминаешь о том, что в некогда известном всей Москве доме Пашкова помещался Румянцевский музей. Отдел рукописей Ленинской библиотеки сохраняет до сих пор в своем облике музейные черты. В шкафах, в особых приспособлениях и на столах - старинные фолианты, пришедшие к нам из глубины веков.

Вот книга, которую мог держать в руках Владимир Мономах, воин и политик, охотник и философ, размышлявший на склоне лет своих: "Что такое человек, как подумаешь о нем? Как небо устроено, или как солнце, или как луна, или как звезды, и тьма, и свет?.." Вот под стеклом лежит летопись, открытая на странице, где записан красочный рассказ о волхве, предсказавшем вещему Олегу смерть от любимого коня. Летописная легенда, как известно, воодушевила Пушкина на создание "Песни о вещем Олеге".

Я листаю страницы "Златой цепи" - сборника, содержащего грозные поучения Серапиона Владимирского, мрачного пророка русского средневековья. Нельзя не вздрогнуть от слов, тщательно начертанных в сборнике: "Друзья мои и ближние мои отказались от меня, ибо не поставил перед ними трапезы с многоразличными яствами. Многие ведь дружат со мной, опуская руку со мной в солонку, а в несчастьи как враги обретаются и даже помогают поставить мне подножку; глазами плачут со мною, а сердцем смеются надо мной". Конечно же, это "Слово Даниила Заточника", представленное на постоянной выставке отличным списком шестнадцатого века.

Здесь же, на выставке, находятся книги, знаменующие целые эпохи в народной жизни: "Киево-Печерской патерик", "Житие Александра Невского", "История Казанского царства", "Повесть о разорении Рязани Батыем"... Впечатление от встречи с древними рукописями усиливается живописными панно (рядом со стеллажами). Художники наших дней, оформляя выставку, воспроизвели в своих работах мотивы миниатюр летописей, орнаменты, буквицы, старинные заставки. Живое дыхание столетий ощущаешь и тогда, когда из футлярчика достается свиток семнадцатого века и звучат слова, раздававшиеся в приказных избах того времени. Мы, читатели, редко заглядываем в специальные издания, публикующие подлинные исторические документы. Между тем в грамотах, отписках, челобитных - голоса и интонации невыдуманных людей. Красивым бойким почерком дьяк записывал слова Ивана Грозного, адресованные воеводам Сабурову и Волынскому: "И вы то чините негораздо, что к вам из Юрьева о наших делах пишут, и вы того не слушаете, о наших делах не радеете... И вашим нераденьем и оплошкою в том учиниться нашим новым немецким городам какая поруха, и вам в том от нас быти в великой опале и в казни". Представляю, как перепугались Сабуров и Волынский, получив столь недвусмысленное предупреждение от царя, не бросавшего слов на ветер. Всего несколько строк из грамоты, а перед нами лицо эпохи.

...Древняя Русь ценила книги как редчайшие сокровища. Иметь несколько книг - это означало обладать целым состоянием. "Повесть временных лет" называет книги реками, напояющими вселенную мудростью неизмеримой глубины. "Если прилежно поищешь в книгах мудрости, - замечал летописец, - то найдешь великую пользу душе своей".

Многие рукописи одевались в массивные переплеты - оклады, украшались драгоценными камнями и многоцветными сияющими эмалями. Когда я вижу на темно-серебристом фоне оклада голубовато-зеленое пятно, излучающее неожиданно радостный, светлый и глубокий свет, то моему взору представляются образы и события прошлого, свидетелем которого был этот драгоценный камень. В глубине камня - и зарево пожаров, и праздничное полыханье свечей, и глаза воинов, и изнуренные лица подвижников...

Драгоценным камнем, ограненным великим мастером - Временем, можно назвать древнерусскую литературу, богатства которой мы еще только начинаем в полной мере осознавать. Год от года глубже мы проникаем в смысл словесности, складывавшейся столетиями, перечитываем забытые или полузабытые литературные памятники и все более убеждаемся в их художественной силе.

Двадцатый век открыл и почувствовал русскую икону как явление искусства. Для этого потребовалось понять условный язык давней живописи, доступный всем в старину и забытый позднее. Если изограф рисовал святого выше ростом, чем палаты или горки, если дерево изображалось крохотным по сравнению с библейским персонажем, то это вовсе не означает, что художник не знал, что такое пропорции. Иконник хотел рассказать о святом или о какой-то стороне его характера и рисовал, скажем, Фрола и Лавра - покровителей коней - значительно выше, чем пасущихся животных. Святые - на первом плане, все остальное подчинено, второстепенно - будь то люди, живописный или архитектурный пейзаж, орнамент.

Такого рода условности существовали и в древнерусской литературе. Писатель должен был сообщить о герое лишь важное, существенное. Введение в повествование, например, окружающих бытовых подробностей противоречило бы тогдашнему литературному этикету, снижало бы ореол святости героя, его духовность и величие.

Иным был и средневековый читатель.

"Каждое произведение Древней Руси рассчитано не на обычное, беглое чтение, а на прилежное "книжное почитание" в поисках книжной мудрости и книжного наставления, - пишет Д. С. Лихачев. - Если бы можно было представить себе древнерусского читателя за чтением его любовно переписанных от руки книг, то, наверное, это чтение было особенно истовым, торжественным и благоговейным".

Не случайно на старых книгах встречаются записи: "Горе тому, кто черкает у книг по полям, на том свете бесы исчеркают ему лицо железом"; "Эту книгу ни продати, ни отдати нельзя"; "Аще где криво написал, то не кляните меня, грешного раба..." Читатель книг ощущал себя приобщенным к вечной мудрости мира; создателями сочинений, как правило анонимных, выступали люди большой художественной культуры, искренно заботившиеся о судьбах своей Родины, мыслившие во вселенских масштабах.

Начальная русская летопись "Повесть временных лет", определившая на много веков исторические представления наших соотечественников, поражает своей грандиозностью, сплавом достоверных фактов с очаровательными народными легендами. Составленная из разножанровых отрывков, созданных в несхожие эпохи, она - единое художественное целое, включившее в себя сведения о жизни страны, войнах и разорениях, характеристики князей, похвалы героям, плачи о погибших, дипломатическую и придворную хронику, сказания о чудесах, назидания потомкам. И все это - в непринужденной форме, поразительно емкой и лаконичной.

В свое время друг Пушкина П. А. Вяземский писал с горечью: "Наш язык не приведен в систему, руды его не открыты, дорога к ним не прочищена. Не всякий имеет средство рыться в летописях, единственном хранилище богатства нашего языка, не всякий и одарен потребным терпением и сметливостью, чтобы отыскать в них то, что могло бы точно дополнить и украсить наш язык". Конечно, в словах Вяземского есть доля полемического преувеличения. Бесспорно одно, что и поныне летописи, сказания, жития, "хождения" остаются кладовыми словесных сокровищ, запасниками, в которых таятся сюжеты и образы большой эмоциональной силы.

Древнерусский писатель мыслил государственно. "Нам Русская земля, что младенец для матери", - говорил летописец, высказывая свои самые заветные мысли и чувства. Нельзя без душевного трепета читать "Слово о погибели Русской земли", опубликованное сравнительно недавно - в конце прошлого века. За семьдесят лет после открытия "Слова о погибели..." напечатано свыше 150 научных работ, ему посвященных. Уже одно это говорит само за себя!

В научной печати есть сообщения не только о том, как оценивается "Слово о погибели..." в нашей стране, но и о том, как воспринимается это произведение за рубежом.

Немецкий ученый Филипп Вернер написал, что для него "Слово о погибели..." - это солнечный гимн, в котором автор воспевает красоты своего Отечества, а затем оплакивает исчезнувшее могущество государства. Филиппу Вернеру "Слово о погибели..." представляется единственным в своем роде произведением европейской литературы, где объект поэтического вдохновения не индивидуальный герой, а само государство.

В комментариях к французскому переводу "Слова о погибели Русской земли" говорится, что этот "прекрасный фрагмент" замечателен своим ярко выраженным патриотическим чувством и нужно дойти до Петрарки, чтобы найти в западноевропейской литературе гимны идеальному отечеству, которые по силе выразительности можно было бы сравнить с русским памятником. В другой статье "Слово о погибели..." именуется "маленькой Илиадой".

...Я вхожу под своды Смоленского собора московского Новодевичьего монастыря. Все в этом здании дышит мужеством и суровым величием - недаром собор был сооружен в честь освобождения старейшего русского города Смоленска из-под власти княжества Литовского. Архитектурный облик, настенные росписи, грандиозный иконостас, украшенный золоченой виноградной лозой, создают настроение триумфального величия. Я внимательно приглядываюсь к одной из старинных икон, изображающей прекрасных юношей, опирающихся на мечи. Читаю лаконичную музейную надпись: "Борис и Глеб. Работа русских мастеров конца шестнадцатого века. Вклад царя Бориса Годунова (1598-1605). Оклад 1605 года". Потемневшая икона, полузакрытая дорогим окладом, ее смысл и красота не сразу становятся доступными. Сначала в облике юношей бросается в глаза отрешенность от всего житейского, земного, готовность к самопожертвованию и аскетизм. Потом замечаешь, что один из юношей совсем еще отрок, в мягких чертах его, несмотря на внешний аскетизм, угадываются доброта, простодушие, доверчивость. В облике второго преобладают решимость, самоотречение и печаль. На юношах богатые княжеские одежды.

Борис и Глеб не только исторические личности. Первые русские святые, признанные византийской церковью благодаря энергичному настоянию Ярослава Мудрого, они стали литературными героями созданных в древнейшую пору житийных произведений. Еще в 1015 году была написана летописная хроника об убийстве их Святополком, затем появились "Сказания и страсть, и похвала святым мученикам Борису и Глебу" и, наконец, "Чтение о житии и о погублении блаженных страстотерпцев Бориса и Глеба".

Я ничуть не удивился, увидав на иконе князей-мучеников в московском соборе. Мне приходилось встречаться с героями древнерусского сказания в забайкальских степях, на берегах Днепра и Северной Двины, в Киеве и Москве. В Третьяковской галерее есть две иконы, запечатлевшие юных русских князей. На одной из них, датируемой 1340 годом, Борис и Глеб изображены на фоне горок едущими на разномастных конях. Другая, написанная в четырнадцатом веке, особенно интересна клеймами, иллюстрирующими историю жизни и гибели Бориса и Глеба. Наконец, во Владимирском храме в Киеве М. В. Нестеров в конце прошлого века написал трогательные фигуры Бориса, и Глеба на фоне мягкого русского пейзажа, подчеркнув в образах юношей красоту и одухотворенность. Борису и Глебу посвящены многие храмы, их именами названы селения, об их драматической судьбе пели стихи калики перехожие, заставляя слушателей плакать.

Мне вспоминается заснеженное село в приокской пойме под Муромом - Борис-Глеб. Лошадь, помнится, с трудом тогда тащила сани по рыхлому снегу, и на крутых подъемах мы с возницей подталкивали повозку, иногда приподнимая мокрые полозья.

Крестьянин говорил:

- Проедем Борис-Глеб, дорога там полегче пойдет.

Имена князей, живших в одиннадцатом веке, звучали в устах крестьянина привычно и по-домашнему просто. Я был тогда в возрасте Глеба и наивно спросил: "А кто они такие - Борис и Глеб?"

Возница удивился:

- Неужели не знаешь? Борис в Ростове княжил, а Глеб у нас в Муроме... Зарезал вьюношей Святополк Окаянный, ни дна ему, ни покрышки.

Так рассуждал муромский крестьянин, ходивший в детстве в церковноприходскую школу...

Борис и Глеб стали символом страдания за дело правое, вот почему так много церквей воздвигнуто в бескрайних русских просторах во имя этих святых.

Убогость соломенных крыш

И полосы желтого хлеба!

Со свистом проносится стриж

Вкруг церкви Бориса и Глеба, -

писал Валерий Брюсов.

Не должны ли мы задуматься, почему на протяжении столетий эти образы волнуют самых разных людей, находят отзвук в их сердцах?

Сказание о Борисе и Глебе, сохранившееся до наших дней в десятках списков, написано с большой художественной выразительностью. Когда неискушенный читатель пробивается сквозь известную условность формы, то он попадает в мир света и добра, олицетворением которого являются образы Бориса и Глеба; свету и добру резко противостоит мир тьмы и зла - князь Святополк и его слуги.

Древнерусский автор всем сердцем переживал события, положенные в основу повествования. Отсюда лиричность и напряженный драматизм сцен, им созданных. Подговоренные Святополком, убийцы подходят к шатру, где ждет их приготовившийся к смерти Борис: "И вот напали на него, как звери дикие, из-за шатра, и просунули в него копья, и пронзили Бориса, а вместе с ним пронзили и слугу его, который, защищая, прикрыл его своим телом. Ибо был он любимец Бориса. Был отрок этот родом угрин, по имени Георгий. Борис его сильно любил, и возложил он на него гривну золотую большую, в которой он и служил ему. Убили они и многих других отроков Бориса. С Георгия же с этого не могли они быстро снять гривну с шеи, и отсекли голову его, и только тогда сняли гривну, а голову отбросили прочь..."

История с золотой гривной не только усиливает драматизм повествования, но и придает полулегендарному сказанию оттенок достоверности.

Сказание изобилует страстно-публицистическими отступлениями: "Окаянные же те убийцы пришли к Святополку, точно хвалу возымев от людей, беззаконники. Вот имена законопреступников: Птуша, Талец, Еловат, Лешко, а отец им всем - сатана. Ибо такие слуги - бесы". Здесь каждое слово бьет в цель. Но далее накал авторского негодования еще более усиливается: "Злой человек, усердствуя злому делу, хуже беса, ибо бесы бога боятся, а злой человек ни бога не боится, ни людей не стыдится". Трудно представить себе большую эмоциональную выразительность публицистической речи - гневом напитано каждое слово. Но сказание, подчиняя частности общему, красочно рисует сцену, в которой Борис безропотно и бесстрашно принимает смерть.

По-иному рисуется гибель младшего брата - Глеба. На этот раз автор старается вызвать в слушателях ("Сказание" предназначалось для чтения вслух) чувство щемящей сердце жалости, а не возмущения. В произведении умело использован прием народного плача - жанра устной поэзии, широко бытовавшего среди населения. Глеб в "Сказании", узнав о смерти отца и гибели любимого брата, произносит слова горечи, звучащие лирично и мягко: "О увы мне, господине мой! От двою плаче плачуся и стеню, двое сетованию сетую и тужю. Увы мне, увы мне! Плачу зело по отци, паче же плачося и отчаяхся по тебе, брате и господине Борисе..." Когда к Глебу приходят подосланные убийцы, он совсем по-детски, робко, хотя и безнадежно, молит не убивать его, ссылаясь на свою молодость: "Не порежьте лозы, не до конца возрасташа".

Не упущена и такая подробность: по приказу слуг Святополка Глеба зарезал его же собственный повар, "как безвинного ягненка". Когда слуги возвращаются к Святополку, чтобы доложить о содеянном, автор приводит мрачный библейский афоризм: "Да возвратятся грешники в ад".

В произведении дается характеристика поведения, моральная оценка действий двух сторон - убиенных и убийц. Борис и Глеб - вечные заступники за Русскую землю, "светильники сияющие". По мысли автора, каждый должен стремиться уподобиться в нравственном отношении Борису и Глебу. Святополк же, прозванный в народе Окаянным, разбитый Ярославом, бежал в "пустыню межю чехи и ляхи", где умер в муках: "И есть могила его и до сего дьне, и исходит от нея смрад зелий на показание человекам..."

Автор создал образы огромной эмоциональной силы, использовал разнообразные художественные приемы: внутренний монолог, плач и декламационно-ораторскую речь, публицистические и философские обобщения, акварельные словесные краски, цветистые метафоры.

Мы не знаем автора сказания о Борисе и Глебе, но нет никакого сомнения в том, что им был крупнейший писатель времен Владимира Мономаха.

Если у истоков русской поэзии возвышается вечное "Слово о полку Игореве", то в числе начальных произведений отечественной прозы может быть названо и сказание о Борисе и Глебе. Конечно, такое разделение условно, ибо в эпоху Киевской Руси проза и поэзия не были еще так очевидно расчленены, как в новое время.

Отличительная черта нашей древней отечественной словесности - наставительность. Древнерусский писатель думал не о том, чтобы развлечь читателя, а стремился принести "пользу душе" его. Автор сказания о Борисе и Глебе охвачен состраданием к юношам, но утешается мыслью о том, что братья приняли мученический венец, став заступниками за Русскую землю.

Можно путем скрупулезного научного исследования доказать, что автор не знал подлинной исторической правды, что события на самом деле развертывались не совсем так, как говорится об этом в жизнеописании Бориса и Глеба. Но ведь исторический Гамлет - принц датский - тоже был весьма мало похож на шекспировского Гамлета. Борис и Глеб для слушателей и читателей таковы, какими их рисовала литература.

Для того чтобы почувствовать и понять все разнообразие и несхожесть словесных памятников давних времен, обратимся к творению, носящему сугубо светский характер. Одно из самых прекрасных произведений домонгольской Руси - "Слово Даниила Заточника". Мы не знаем в точности, к кому обратился Даниил, не знаем, был ли автор в самом деле заточником, т. е. заключенным, нам неизвестно, подлинное ли перед нами ходатайство о помощи и помиловании, облеченное в художественную форму, или остроумное использование литературного приема.

Есть легенда о том, что невинно осужденный княжеский дружинник Даниил был посажен в тюрьму, стены которой выходили на Белоозеро. Находясь в заключении, Даниил написал свое обращение к князю и господину и, запечатав его в сосуд, кинул в озеро. Сосуд проглотила рыба, которую потом выловили и подали к пиршественному столу. Моление дошло до князя. После этого Даниил был выпущен на свободу и обласкан господином.

Автор "Слова Даниила Заточника" был начитанным человеком, владевшим книжной мудростью, великолепно знавшим стихию народной речи, песни, легенды, предания старины, лексику горожан-ремесленников.

Свои просьбы Даниил высказывает в метафорично-декларативном стиле, обильно украшая речь сравнениями, книжными и народными: "Княже мой, господине! Избавь меня от нищеты этой, как серну из сетей, как птицу из западни, как утенка из когтей ястреба, как овцу из пасти львиной".

Устами Даниила Заточника говорила Русь угнетенная, служивая, страдавшая от боярских раздоров, зависевшая от господских милостей, остро чувствовавшая социальную несправедливость. Автор восхваляет сильную княжескую власть, но требует от нее доброты и снисхождения к "меньшим людям". Обращаясь к князю, Даниил пишет: "...когда же лежишь на мягкой постели под собольими одеялами, меня вспомни, под единственным платком лежащего и от стужи оцепеневшего, и каплями дождевыми, как стрелами, до самого сердца пронзаемого".

Высокая патетика, жалобы и сетования соседствуют в "Слове" со скоморошьими шутками, остротами, бытовыми примерами, народными анекдотами. Автор старается не только умилостивить князя, но и рассмешить его. Сатирической солью насыщены строки произведения, где речь идет о глупости, воровстве, скаредности и особенно в соответствии со средневековой традицией - о злых женах. Приведу несколько афоризмов: "Мертвеца не рассмешишь, а глупого не научишь"; "Глупых не сеют, не жнут, не в житницы собирают, но сами себя родят"; "Лучше камень колотить, нежели злую жену учить; железо переплавишь, а злой жены не научишь".

"Кто бы ни был Даниил Заточник, - писал в свое время В. Г. Белинский, - можно заключить не без основания, что это была одна из тех личностей, которые, на беду себе, слишком умны, слишком даровиты, слишком много знают и, не умея прятать от людей свое превосходство, оскорбляют самолюбивую посредственность; которых сердце болит и снедается ревностью по делам, чуждым им, которые говорят там, где лучше было бы молчать, и молчат там, где выгодно говорить; словом, одна из тех личностей, которых люди сперва хвалят и холят, потом сживают ее со свету и, наконец, уморивши, снова начинают хвалить".

Пожалуй, образ Даниила Заточника для нас - образ первого интеллигента в русской литературе, искателя правды, размышляющего о своем положении в обществе.

Как видим, древнерусская литература создала разнообразные произведения, служившие потребностям времени и сохранившие в лучших своих образах значение для нас, отдаленных потомков, живущих на земле, "украсно украшенной" предками. Слова, написанные гусиным пером Нестора-летописца или Даниила Заточника, и ныне влекут нас к себе, зовут приобщиться к старой мудрости книжной, что еще далеко не исчерпала себя, не открылась полностью в незатемненной красоте.

Есть ли основание рассчитывать на то, что будут найдены неизвестные нам старые словесные сокровища? Или великие поэмы, сказания, повести, исторические песни и легенды навсегда исчезли и недоступны нашему взору, как Китеж-град, погрузившийся на дно озера Светояр? Обратимся к событиям последнего времени.

Еще в начале нынешнего столетия в научных кругах бытовало мнение о том, что Крайний Север России "не имеет ничего выдающегося в смысле рукописей". Первая же поездка научного сотрудника Института русской литературы в Ленинграде (Пушкинский дом) В. И. Малышева в 1949 году дала поразительный результат: ученый привез из Усть-Цилемы свыше тридцати рукописей. А на следующий год он собрал в Мезенском районе пятьдесят рукописных сборников. Оказалось, что Русский Север - сокровищница древнерусских памятников письменности. Это вполне понятно. Старообрядцы и раскольники, спасаясь от преследований, бежали в северные лесные скиты, основывали в глуши новые поселения. Северяне жили замкнуто, и еще в девятнадцатом столетии они воспринимали рукописные сведения как вполне современные. Знатоки старославянской грамоты были высокоуважаемыми людьми в северных селах - почиталось за честь принять "начетчика" в доме.

Вот что рассказывает В. И. Малышев о том, как удается разыскивать рукописи:

"Приходишь в избу, спрашиваешь хозяйку о рукописях, поясняешь ей, как они выглядят и что могут содержать. Для большей ясности употребляешь все названия, какие ты слышал про эти книги: "письменные и досельные", "славянские", "староверские". Это особенно важно для того, чтобы не принесли, как нередко случалось с ними, старые школьные учебники и современные печатные книги. Хозяйка отвечает, что были такие у деда или бабки, но давно уже их нет в доме: розданы давно "на помин души" покойников грамотным старушкам. На помощь приходят дети хозяйки. Они недавно бегали по чердаку и высмотрели все.

"Мамка! А в бочке какие-то книги славянские лежат", - говорят ребятишки. Мать посылает за книгами, начинает припоминать другие. На чердаке, в чулане слышится шум отодвигаемых ящиков, сундуков, бочек; в поиски включается весь дом. Тут выясняется, что одну книгу "в лицах" три года назад взяла тетка Дарья. Обычно самый младший из семьи посылается к тетке и приносит оттуда эту рукопись...

Часто случалось и так. Зайдешь в дом к пижемцу - книг нет; придешь к нему же через два дня - показывает несколько рукописей. Оказывается, на семейном совете установили, что у одного из братьев есть такие книги, и вот принесли их в дом, где мы были".

Так во время одной из поездок в 1955 году Малышев обнаружил и привез в Пушкинский дом рукопись "Александрия" - список второй половины семнадцатого века, куда вошли такие произведения, как "Повесть о царе Ираклии", апокриф о хождении Иоанна Предтечи в ад, слова и поучения Ефрема Сирина, Иоанна Златоуста, Кирилла Философа и др. Словом, каждая северная экспедиция привозила в город на Неву библиотеку рукописей. В переплетах старообрядческих книг Малышев многократно обнаруживал куски светских произведений, к которым начетчики нередко относились пренебрежительно и поэтому употребляли "на переплетное дело".

Работа Малышева, как и других собирателей и ученых, принесла обильную жатву.

В начале пятидесятых годов в Москву из Вологды привезли древние рукописи. В числе тех, кто стал настойчиво изучать вологодское собрание, был И. М. Кудрявцев - филолог, сотрудник библиотеки имени В. И. Ленина, влюбленный в старину (в разговорной речи таких ученых именуют "древниками").

Рассматривая бумаги и рукописи, привезенные из Вологды, Илья Михайлович Кудрявцев сразу обратил внимание на роскошную книгу в сафьяновом переплете с золотым тиснением на крышках и на корешке, с золотым обрезом. Книга содержала в себе пьесу, переписанную разными почерками, но тщательно и красиво.

Драматическому произведению было предпослано предисловие - обращение к царю Алексею Михайловичу. В книге отсутствовал заглавный лист, но Кудрявцев быстро установил, что перед ним "Артаксерксово действо" - первая пьеса русского театра семнадцатого века, текст которой считался утраченным. По счастливому стечению обстоятельств почти одновременно появилось сообщение о том, что во Франции, в Лионской библиотеке, также обнаружили "Артаксерксово действо". Правда, сведения о том, что существует за рубежом список "Артаксерксова действа", появлялись в научной печати и раньше, но они как-то проходили мимо внимания исследователей. Вологодский и лионский списки удачно дополняли друг друга, и с опубликованием найденного Кудрявцевым произведения была заполнена еще одна доселе белая страница в истории отечественной культуры.

Самое поразительное заключалось в том, что вологодский список пьесы не скрывался среди других текстов в пухлых сборниках, как нередко случается, а составлял отдельную, очень заметную книгу. До Кудрявцева ее держали в руках десятки людей, но лишь он задумался над рукописью, а затем стал ее изучать.

И. М. Кудрявцев проследил биографию списка, высказав обоснованное предположение, что история рукописи связана с деятельностью Артамона Сергеевича Матвеева, дипломата и просветителя, ведавшего во времена царя Алексея Михайловича Посольским приказом, увлекавшегося литературой и искусством, любившего театр. При Матвееве Посольский приказ превратился в своеобразный художественный центр Москвы, где переписывались светские рукописи, а затем возникла мысль о создании придворного театра. В 1672 году был издан царский указ о постройке "комедийной хоромины" в подмосковном селе Преображенском. В этом же указе было записано: "Учинити комедию, а на комедию действовати из Библии "Книгу Есфирь". Так была выбрана тема для пьесы, сюжет для "Артаксерксова действа".

Комедия была поставлена с успехом. Сочинители добавили много вымышленных эпизодов, сделали различные заимствования из литературных источников, что позволило отразить на сцене московскую жизнь, страсти того времени, дворцовую обстановку. Зрители не могли не сопоставлять образ юной царицы Эсфири с молодой московской царицей Натальей Кирилловной. Первый спектакль продолжался довольно долго - десять часов подряд.

Театральные и иные культурные затеи Матвеева закончились драматично. После смерти Алексея Михайловича Матвеев был обвинен в чернокнижии и отправлен воеводой в Верхотурье, т. е. фактически сослан. Поехал Матвеев не налегке: вместе с опальным боярином на Север потянулся огромный обоз, в котором были даже пушки. Матвеев захватил с собой и наиболее дорогие ему книги. Путь до Пустозерска был нелегким, и, видимо, большая часть библиотеки Матвеева была растеряна в пути... После долгих лет скитаний роскошный список "Артаксерксова действа" обрел приют в Вологде и лишь в наши дни возвратился в Москву.

Список литературы

Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://artyx.ru/artyx